— Так же, как и ты не случайно решил давать уроки музыки... Я думаю, что пяти объявлений хватит? Вывесим в центре города.
— Конечно. Кто имеет аккордеон, быстро явится.
— Поживем — увидим...
День выдался пасмурный. Долго не могло родиться утро — светать начало поздно, солнце не в силах было пробиться сквозь густую серую завесу, окутавшую землю.
Денис Макарович Изволин проснулся от резкой боли в ногах, — одолевал ревматизм. Ощупью отыскав окно, он снял байковое одеяло и глянул на улицу. Город еще тонул в сизой мгле, свинцовое небо низко нависло над домами.
— Так и есть, — со вздохом произнес Денис Макарович, — не зря ноги ломило.
За окном неслышно моросил мелкий осенний дождь-сеянец. Влажные пожелтевшие листья падали на землю без шума. Один заблудший, измокший коричневый лист ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и скатился вниз. Денис Макарович смотрел на улицу тоскливо, бездумно. Город медленно, нехотя пробуждался. Вот прошла с брезентовой котомочкой Фокеевна, соседка; у нее трое малышей, надо их прокормить, добыть кусок хлеба. Каждое утро видит ее Денис Макарович, торопливо идущую к рынку, согнутую, тощую, с лицом, ничего не выражающим, кроме болезненной усталости, с глазами, горящими неестественным лихорадочным огнем. Денис Макарович никогда не слышал, чтобы Фокеевна что-либо говорила, — все она делала без слов, без шума.
Вот трое нищих — не идут, а тянут ноги. И тоже молча. За ними, как обычно, сзади мальчишка в большой кепке, сползающей на глаза. Мальчик без конца кашляет и плюет на мостовую. Он смотрит в окно и встречается взглядом с Денисом Макаровичем. Сквозь запотевшие от дождя стекла видно исхудавшее маленькое лицо малыша; кажется, оно состоит лишь из больших серых глаз и полуоткрытого рта. Мальчонка долго смотрит на Дениса Макаровича, будто хочет о чем-то его спросить, потом отворачивается и снова начинает кашлять.
Прошли два немецких солдата, видимо, возвращавшиеся с ночного обхода, — поднятые воротники шинелей, нахлобученные фуражки.
Начался обычный день. Все это было так знакомо Денису Макаровичу, что казалось — он ежедневно смотрит одну и ту же кинокартину, начинающуюся утром у этого окна.
Поеживаясь от неприятного холода, царившего в доме, Денис Макарович подошел к печи и начал выгребать золу. С первых дней оккупации печь была приспособлена к топке лузгой. Денис Макарович полил лузгу керосином и чиркнул спичку. Огонь занялся быстро, печь сразу загудела. Почувствовав приятную теплоту, Денис Макарович невольно улыбнулся. Он с минуту наблюдал, как играет пламя в печурке, потом отошел к столу. Надо было бриться. Усы Денис Макарович берег уже сорок лет, изредка лишь подравнивал ножницами, а вот бороду брил старательно через каждые два дня. Сегодня очередная процедура. Он поставил зеркальце, развел мыло...
На постели застонала жена Дениса Макаровича — Пелагея Стратоновна. И к этому привык Изволин — она часто болела во время войны. Организм пожилой женщины ослаб от бесконечных лишений.
Стараясь двигаться как можно тише, Денис Макарович закончил бритье, умылся и надел пальто. Предстояла утренняя прогулка, тоже ставшая традиционной для Дениса Макаровича. Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу. Было уже совсем светло. Попрежнему монотонно моросил дождь. Даль улицы была задернута туманом.
Изволин неторопливо шагал, временами останавливаясь на перекрестках, — здесь обычно вывешивались приказы комендатуры, объявления и афиши, и он внимательно просматривал их.
Целые кварталы были разрушены — обгоревшие дома, груды щебня встречались на каждом шагу; и сейчас эти руины, окутанные сизой дымкой, казались особенно мрачными. Обычным своим маршрутом Денис Макарович добрался до центра города. Около большого, окрашенного в коричневый цвет здания комендатуры уже толпился народ. Здесь жители города по приказу коменданта еженедельно проходили регистрацию.
Несмотря на дождь, сегодня народу особенно много: вероятно, объявлена повторная перерегистрация. Не заметив никого из знакомых, Изволин прошел дальше по той же улице. Через четыре дома расположено городское управление, на углу — биржа труда. Пестрят знакомые надписи на русском и немецком языках: «Пасиршейн форцейген!» — «Предъяви пропуск!», «Дурхфарт ферботен!» — «Проезд воспрещен!», «Эйнтрит ферботен!» — «Вход воспрещен!».
Навстречу под конвоем немецких автоматчиков бредет большая группа горожан, среди них несколько женщин и еще совсем молоденькая девушка с бледным лицом. Куда их ведут — неизвестно. Возможно — в тюрьму, возможно — на немецкую каторгу. Сколько таких скорбных шествий видел Денис Макарович — не перечесть! И всегда они оставляют тяжелое чувство, тоску, боль. Сегодня шествие произвело особенно гнетущее впечатление, — было несказанно жаль бредших посреди улицы людей, эту юную девушку. Ее глаза, полные грусти, с отчаянием смотрели на остановившегося Изволина; он отвернулся и зашагал быстрее по грязному тротуару.
После разгрома немецких войск под Орлом и Белгородом в городе усилились репрессии. Ежедневно проводились аресты и облавы, одновременно шла насильственная вербовка рабочей силы для отправки в Германию. Солдатам выдавались премии за каждых десять человек, доставленных на сборный пункт. Немцы усердно, любыми способами старались заслужить премию — право на отсылку домой продовольственной посылки в десять килограммов. Но самым надежным средством оккупанты считали зондеркоманды, которые устраивали облавы и сгоняли жителей к сборному пункту.
Последние несколько месяцев в городе, среди администрации оккупантов, царил настоящий психоз. Немцы проявляли крайнюю нервозность. На улицах появились зенитные батареи, на крышах высоких зданий торчали спаренные и строенные пулеметные установки. Одну такую установку Денис Макарович сегодня увидел даже на колокольне разрушенной церкви. В девяти километрах от вокзала строился мощный оборонительный рубеж. Ежедневно за город угонялись толпы горожан с лопатами и носилками.
Проявление беспокойства и паники со стороны немцев доставляло Изволину истинное удовольствие. При чтении всякого нового приказа, вывешенного комендатурой, Изволин испытывал удовлетворение.
— Ага, забеспокоились, засуетились, — цедил он сквозь зубы. — Так-так... — И в этом «так-так» звучали и торжество, и ненависть.
Вот еще один приказ. Денис Макарович с любопытством пригляделся к большому серому листу. «Ко всем жителям города...» Обычное начало, что будет дальше? Изволин остановился и принялся читать. Неожиданно тишину нарушили выстрелы. Один, другой, третий. Стреляли где-то рядом, за углом. Денис Макарович инстинктивно прижался к стене, прислушался. С соседней улицы послышались крики, топот ног; прохожие устремились к месту происшествия. Изволин завернул за угол и тоже побежал на шум. Толпа уже запрудила тротуар. Денис Макарович протискался вперед и увидел у самой мостовой человека, лежавшего в луже крови. Это был немец в форме эсэсовца. Подоспевший патруль начал разгонять горожан. Высокий, костлявый офицер с пистолетом в руке резким, крикливым голосом отдавал команду солдатам и «полицаям». Офицер поднял руку и остановил проходившую легковую машину, в которой сидел немец-летчик. Вначале тот пытался что-то объяснить, но, увидев, что к машине волокут труп эсэсовца, поморщился и пересел к шоферу. «Бенц», глухо урча, покатил в сторону комендатуры
Солдаты и полицаи, обойдя парк, стали оцеплять улицу. Офицер грубо обыскивал горожан и проверял документы. Денис Макарович осторожно отделился от толпы и снова завернул за угол. Встреча с патрулями не предвещала ничего приятного. Он торопливой походкой направился по улице Луначарского к городскому скверу
— Молодец Игнат... молодец... — шептал Денис Макарович. Возбужденный, он шел и шел, не обращая внимания на усиливающийся дождь.
У входа в сквер одноногий старик продавал мороженое. Денис Макарович привык к неизменной фигуре мороженщика с его далеко уже не белым фартуком. Но сегодня, в дождливый и холодный день, мороженщик казался нелепым. Горожанам было не до мороженого. Они проходили мимо старика, а он, измокший, с сизым от холода носом, постукивал деревянной ногой о мостовую и изредка выкрикивал:
— Кому мороженого? А ну, налетай, налетай!..
Но никто даже не оглядывался. Денис Макарович хотел уже пройти мимо старика, но заметил группу солдат, приближавшихся к нему. Немцы громко разговаривали, чем-то встревоженные. То и дело слышалась брань. Изволин задержался. Солдаты были все пожилого возраста, мундиры на них висели мешком, — сразу видно, немцы из последнего набора. Один из них, костлявый и неуклюжий, все реплики товарищей сопровождал ругательствами и плевками. В разговоре постоянно» повторялись названия городов: Сталинград. Орел, Курск. Солдаты подошли к старику и заказали мороженое. Денис Макарович стал рядом: ему хотелось, если не понять, то хотя бы уловить содержание разговора. Он догадывался, что немцы обсуждают события на фронте и явно недовольны ими. Изволин сделал вид. что ждет своей очереди. Немцы уничтожали мороженое и шумели попрежнему, не обращая на него внимания. Однако, как он ни силился понять, что их особенно беспокоит, ему никак это не удавалось. На перекрестке показался офицер. Солдаты смолкли.
Изволин повернулся и отошел в сторону. Он пересек площадь, чтобы выйти на Садовую улицу и по ней добраться до дома. На углу, как и вчера, висело несколько объявлений, хорошо знакомых Денису Макаровичу. Он еще раз пробежал их глазами и хотел было уже идти дальше, как заметил на стене, повыше почтового ящика, аккуратно наклеенный листок.
В первую минуту Изволин не поверил тому, что прочел. Неужели не ошибся, неужели это то, чего он ожидал уже целых шесть месяцев? На листке было написано: «Ищу аккордеон фирмы «Гонер», размер три четверти. С предложением обращаться по адресу: Административная, 126».
— Мать моя родная! — прошептал взволнованный Денис Макарович. Он осторожно оглянулся, потом снова прочел объявление и отошел в сторону.
Сердце его учащенно забилось. Глядя на сумрачную, заливаемую холодным осенним дождем улицу, Денис Макарович взволнованно повторял:
— Наконец-то, наконец-то...
Он шагал по тротуару, подставляя лицо струям дождя, не замечая луж. Усталый от быстрой ходьбы, но возбужденный и улыбающийся, Изволин вернулся домой.
Пелагея Стратоновна уже хлопотала около чугунки, стряпая незамысловатый завтрак из картошки.
— Полюшка, — сказал Денис Макарович, войдя в комнату, — пойди Игорька сыщи, дозарезу нужен...
— Что с тобой? — удивленно спросила жена, глядя на радостное лицо мужа. — Словно именинник...
— Больше, чем именинник, — смеясь, ответил Денис Макарович. — Беги за Игорьком.
Пелагея Стратоновна надела на себя стеганку и, укутавшись в старую шаль, бесшумно вышла из комнаты. Вот и знакомый обгоревший, полуразрушенный дом. Темным, сырым коридором Пелагея Стратоновна пробралась к лестничной клетке и постучала в фанерную перегородку.
— Да, да, — отозвался изнутри голос.
— Можно к вам? — спросила Пелагея Стратоновна.
— Заходите.
Каморка была до того мала и тесна, что в ней едва помещались деревянная койка, подобие столика и железная печь. В середине комнаты сидел на деревянном ящике молодой мужчина без обеих ног и, держа в руках старый порыжевший сапог, прилаживал к нему подметку.
— Мне Игорек нужен, — сказала Пелагея Стратоновна, не переступая порога.
— Сейчас появится постреленок, — с улыбкой ответил сапожник, — бегает где-нибудь. Да вы проходите, присаживайтесь...
Пелагея Стратоновна прошла к койке и села на краешек. Сапожник, не отрываясь от работы, принялся рассказывать о своем любимце.
Одиннадцатилетний Игорек жил в этой каморке вместе с безногим сапожником вот уже два с лишним года. Большая дружба соединила этих совершенно разных по возрасту людей. Мальчику сапожник был обязан многим. Игорек спас ему жизнь.
В первые месяцы войны город подвергался частым налетам фашистских бомбардировщиков. Игорек вместе с матерью жил тогда на одной из центральных улиц. Отец был на фронте. Однажды ночью, во время очередного налета, начались пожары. Жители в панике покидали объятый огнем город. Больная мать мальчугана окончательно растерялась. Она положила чемодан на нагруженную вещами подводу, усадила на нее девятилетнего сына, а сама уселась на другую подводу. В это время с проезжавшего мимо грузовика свалился человек и тяжело застонал. Игорек спрыгнул с телеги, подбежал к упавшему. Это был безногий боец из госпиталя.
— Дядя, милый, тебе больно? — спросил Игорек, чуть не плача.
— Хлопчик! — стонал боец. — Уходить надо, а ног нет. Хотя бы лошаденка какая захудалая попалась!
Игорь оглянулся по сторонам, бросился в темноту улицы и заплакал. Подводы уже ушли. Громко рыдая, он возвратился к раненому.
— А ты чей, хлопчик? — тяжело дыша, спросил калека.
— Я вон из того дома.
— А плачешь чего?
— Все уехали... и мама тоже... я один теперь.
— Слезами горю не помочь. Крепись, малыш! Как тебя звать-то?
— Игорь.
— Давай поползем в твой дом, а там разберемся. Веди!
И их приютила каморка под лестничной клеткой, где до войны жил дворник.
На рассвете в город вошли немцы.
Игорек ни на шаг не отходил от своего несчастного друга. Он добывал для него куски хлеба, остатки пищи, а когда Василий Терещенко, — так звали бойца, — окончательно окреп и взялся за знакомое ему ремесло сапожника, Игорь Малахов обеспечил его заказчиками...
Сейчас, глядя на безногого Василия, Пелагея Стратоновна с грустью думала о тяжелой его судьбе.
— Трудно вам? — тихо спросила она.
— Ничего... Страшное прошло. Осталось немного ждать. — Василий шутливо подмигнул: — Скоро хлеб-соль готовить надо и хозяев настоящих встречать.
Послышался топот ног, кто-то звонко чихнул в коридоре, и в каморку вбежал худенький, белоголовый мальчуган.
— Вот! — проговорил он с гордостью, и высыпал на кровать кучку мелких медных гвоздиков.
— Ай да молодец! — похвалил Василий. — Таких гвоздей днем с огнем не сыскать. Вот мы их сейчас и вгоним в подметку!
— Ты что же не здороваешься со мной? — спросила Пелагея Стратоновна.
— Растерялся, — выручил друга Василий, а смутившийся Игорек неуверенно подал руку женщине.
Пелагея Стратоновна притянула мальчугана к себе, взяла обеими руками его взлохмаченную голову и несколько раз поцеловала.
— Пойдем со мной, — сказала она, — Денис Макарович ждет.
Шагая рядом с Пелагеей Стратоновной, Игорек оживленно рассказывал новости, слышанные им на рынке. Женщина молча кивала головой, но не вдумывалась в слова ребенка. Она была занята своими мыслями.
«Все потерял, — думала Пелагея Стратоновна, — и счастье радостного детства и ласку матери. Кто ему помоет и расчешет непослушные кудри, починит рваную одежонку, уложит во-время спать, укроет, поцелует? Как плохо остаться сиротой.» Пелагея Стратоновна вздохнула и про себя решила сделать то, о чем уже много раз мечтала.
— И чего же я жду? Сегодня же поговорю с Денисом, — проговорила она вслух.
Игорек остановился, удивленный:
— Что вы сказали, тетя Поля?
— Я? — смутилась женщина. — Я говорю, что вот ты и пришли.
...Светает. Едва ощутимый ветерок чуть колышет макушки сосен, легко и таинственно шумит в вышине хвоя. Приятная осенняя свежесть наполняет лес. В эти минуты перед восходом солнца, когда лесная чаща еще окутана мглой, чувствуется, как медленно и нехотя она расстается со сладкой дремотой.
Спит озеро. Над водой будто тает, растворяясь в воздухе, голубоватое облачко тумана. За озером чернеет суетой молодой ельник, а еще дальше — вековой лес: гордо раскинули, точно огромные шатры, свои мохнатые кроны могучие сосны. На их вершинах заиграли первые лучи солнца, и лес с торжественным шопотом пробудился, наполнился тихим звоном.
Сквозь густые ветви тонкими золотистыми нитями просачиваются лучи солнца; они вспыхивают на стволах, опускаются все ниже и ниже и, наконец, бросают свои блики на кусты, на позолоченные, тронутые осенью листья.
Всюду приторный аромат папоротника, пахнет мохом, прелью, перестоявшимися грибами.
Закричала иволга где-то за озером, в глухом ельничке, закричала громко и тревожно.
Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.
— Фу, чорт, неужели уснул?
Машинально застегнув кожанку, он встал с замшелого пня и огляделся, все еще не совсем соображая, что произошло: лес посветлел, на соснах играли солнечные блики.
— Нехорошо, — с укоризной в голосе проговорил Кривовяз, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.
Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой и вот перед самым рассветом уснуть — просто обидно. Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что она еще не потухла. Это успокоило и даже развеселило его, — значит, только задремал, может быть, каких-нибудь несколько минут и спал-то.
Он с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистого утреннего воздуха. Пройдясь твердым и крупным шагом по поляне, от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно стряхнул с себя дремотное состояние.
Холодок вызывал легкий озноб Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел. Огонь лениво лизал обуглившиеся уже поленья; они умирали бесшумно, исходя обильными каплями смолы.
Кривовяз присел на корточки, стараясь не задеть спящего Бояркина; тот широко раскинулся и сладко похрапывал. «Ишь ты, ровно младенец», — улыбнулся Кривовяз и осторожно отодвинул руку молодого партизана от огня. Тут же вокруг костра спали и остальные партизаны.
С легкой завистью смотрел на спящих Кривовяз. «Хорошо! Сон-то какой в лесу, сладость одна», — думал он и молча долго, с доброй улыбкой наблюдал за ребятами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.
Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это радовало Кривовяза. Впереди лежало еще много километров пути, — тяжелого, лесного, без дорог, без троп. Группа во главе с ним уже третьи сутки шла за партизанской бригадой, пробивавшейся после тяжелых двухнедельных боев на запад. Группа охраняла тылы бригады, прикрывала отход.
Солнце вставало над лесом по-осеннему ясное, но не горячее. На поляну упали его первые лучи. «Пора поднимать ребят, — решил Кривовяз, — время.»
— Сашутка! — громко окликнул он своего ординарца. — Как дела с рыбой?
Разбуженные окриком, партизаны подымались, жмурили глаза, ослепленные светом, и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащпалатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники. Вскоре из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и отозвался:
— Айн минут, товарищ комбриг!
И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.
Вытянув вперед шомполы, Сашутка торопливо, почти бегом, направился к Кривовязу. Ходил он всегда быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал собой медвежонка. Ему было уже под тридцать, на льняные вьющиеся волосы и необыкновенно открытые, по-детски васильковые, широко поставленные лукавые глаза придавали его лицу ребяческое выражение. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его Сашуткой, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.
До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Иннокентия Степановича Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и вот уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Неотступно, днем и ночью, Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда его бросала суровая народная война. Бывали дни, когда они расставались. Это случалось тогда, когда Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил с ответственными разведывательными заданиями. Но случалось это редко.
Между прочим, Сашутка сердился, когда его называли ординарцем. В первые дни лесной партизанской жизни он выдавал себя за помощника секретаря райкома. Уж он-то знал, что такая должность существовала до войны. Но потом, решив, что для военного времени должность «помощника секретаря» звучит как-то уж очень по-мирному, стал величать себя адъютантом комбрига. Именно комбрига, а не командира бригады. С этим словом у Сашутки связывались воспоминания, навеянные замечательными книгами о гражданской войне.
— Как рыбка на вид? — спросил все с той же лукавой улыбкой Сашутка и положил шомполы на специально настланную хвою, поодаль от костра.
Караси издавали приятный запах, возбуждавший аппетит.
— Попробуем, тогда скажем, — ответил Иннокентий Степанович и опустился на траву, подобрав под себя ноги.
Партизаны последовали примеру своего командира. Из вещевых мешков и противогазных сумок извлекались сухари, черствые ржаные лепешки, недоеденная накануне печеная картошка. Сашутка открыл полевую сумку Кривовяза и вдруг, к огорчению своему, обнаружил, что головки лука, которые хранились там, измяты, а бумаги в сумке испачканы. Сашутка вспомнил, что сумка во время сна побывала у него под головой и под боком. Стараясь утаить от командира бригады неприятное открытие, он принялся очищать бумаги от остатков лука. Но Кривовяз заметил это и бросил сердитый взгляд на ординарца.
— Ты что же это суешь мне в сумку всякую заваль? Там ведь документы, — сказал Кривовяз.
Улыбчивые сашуткины глаза виновато уставились на командира бригады. Сашутка молчал. Он знал, когда надо молчать.
— Молчишь? — вновь сердито спросил Кривовяз, разламывая надвое большого икряного карася.
Сашутка утвердительно кивнул несколько раз сряду головой, чуть-чуть пошевелил губами, но не выдавил из себя ни слова.
Партизаны тихонько посмеивались и качали головами, предпочитая не вмешиваться.
На несколько минут воцарилась тишина. Кривовяз расправлялся с жирным карасем. Рыба ему определенно нравилась, давно не доводилось есть такую.
— Рыбешка важная, слов нет. Кто изжарил? — поинтересовался Иннокентий Степанович, обсасывая карасью голову.
— Я, — лаконично ответил Сашутка.
Перед ним лежала прожаренная докрасна рыба, но он до нее не дотрагивался. Он терпеливо ожидал окончания конфликта, вызванного раздавленными луковицами, и даже не смотрел на рыбу. Выставив вперед полные, как бы припухшие губы, он не сводил глаз с командира.
Кривовяз отлично понимал состояние ординарца, хотя и делал вид, что всецело поглощен едой.
За несколько лет совместной работы он изучил и полюбил расторопного, смекалистого и деловитого Сашутку. Хороший боец, большой выдумщик, рассказчик смешных историй, Сашутка любил прихвастнуть перед партизанами своими «дружескими» отношениями с командиром.
Кривовяз знал, что в кругу партизан Сашутка многих командиров, в том числе и его, величает запросто по имени, выдавая всех их за своих задушевных друзей.
Как-то зимой прошлого года, проходя мимо землянки дежурного, Иннокентий Степанович услышал голос своего ординарца. Он с кем-то разговаривал. Возможно, что командир бригады и прошел бы мимо, но, услышав свое имя, невольно остановился, вслушался.
— А ты думаешь, Кеша не пьет? — обращался к кому-то Сашутка. — Ого! Дай бог здоровья! Но у него башка, не нашим чета, он знает, когда и с кем можно пить. Главное — с кем. Понял?
Иннокентий — редкое имя. Кривовяз сразу догадался, что речь идет о нем.
— Понял? — снова спросил Сашутка.
— Не понял. Не ясно, — сознался собеседник
— Чего тут неясного, проще пареной репы.
— А мне не ясно, с кем же он пьет?
— Сейчас он ни с кем не пьет, брехать нечего, а вот раньше, до войны, дело другое. Выпивал, но только со мной...
— А-а-а! — протянул собеседник.
— Вот тебе и «а-а-а», — продолжал Сашутка. — Работу кончали в райкоме ночью. Пока он столы и сейф замыкает, я достаю припасенную чекушечку московской. Разделим на двоих, освежим горло, а потом он и говорит: «Ну, вези. Закусывать дома будем». Теперь ясно?
— Теперь ясно. Это совсем другое дело.
Иннокентий Степанович пригнулся и вошел в землянку, освещенную коптилкой.
Собеседник Сашутки, увидев командира бригады, шмыгнул в дверь и скрылся.
— Кто такой Кеша, о котором ты сейчас болтал? — спокойно спросил Кривовяз ординарца.
— Был у меня такой дружок, когда я шоферскую практику проходил, — не сморгнув, соврал Сашутка. — Его, как и вас, Иннокентием звали. Ну, а я его запросто Кешей...
— В райкоме работал? Секретарем? — прервал его Кривовяз.
— Да, да, в райкоме, — невозмутимо продолжал Сашутка, — секретарем райкома работников земли и леса, были такие союзы тогда... Вы помните, наверное? — уже совсем обнаглев, спросил Сашутка.
Кривовяз дал нагоняй ординарцу и предупредил, чтобы он знал меру болтовне.
Сейчас Сашутка делал вид, что он смущен и не может найти оправдания своему поступку.
— Про ребят не забыл? Оставил? — спросил его Кривовяз.
Слова командира Сашутка понял, как сигнал к перемирию.
— Оставил, — ответил Сашутка.
Речь шла о партизанах, несших круговую дозорную службу.
— Правильно, — одобрил Кривовяз. — А сам почему носом вертишь и не ешь? Не нравится?
— Что вы? — запротестовал Сашутка, и карась в его руках мгновенно распался на несколько частей.
Ели молча.
Над лесом вставало солнце. Поляна, освещенная золотистыми лучами, играла нежными красками осени. Желтеющие листья дрожали от дуновений легкого ветерка. Едва уловимая прохлада тянулась с озера. Безмятежный покой царил в лесу.
Кривовяз поднялся с травы и, вынув из кармана трубку, стал набивать ее табаком.
— Что ж, будем собираться, хлопцы, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Погостили, пора домой.
Иннокентий Степанович нагнулся к костру, чтобы раскурить трубку, но, не дотянувшись до него, замер в неподвижной позе. Ему послышались шаги в лесу. Кривовяз поднял голову. Теперь ясно доносилась топот ног и треск сухого валежника. Кто-то бежал, бежал торопливо, не разбирая дороги.
Иннокентий Степанович быстро направился к краю поляны, в сторону, откуда слышался шум; партизаны тоже поднялись с земли и последовали за командиром.
Через минуту из чащи выскочил Григорий Тарасюк, самый молодой из бойцов бригады, и остановился перед командиром. Лицо его было встревожено, он задыхался.
— Товарищ командир, происшествие! — Григорий глотнул воздух и проговорил скороговоркой: — Зюкин-старший утек...
Кривовяз вздрогнул.
— Что?!
Голос его прозвучал необыкновенно жестко, что бывало только в минуты сильного гнева. Партизан обмяк.
— Ночью... когда шли болотом, — пытался он объяснить. — Стреляли, да разве в такую темь попадешь!
Кулаки у Иннокентия Степановича сжались, косточки пальцев побелели от напряжения.
— Ротозеи... — Он грубо выругался. — Кого упустили... Эх!..
Григорий Тарасюк рассказал, что Зюкина искали до утра, но не нашли.
— Прочесать весь участок, — распорядился Кривовяз, — до самой дороги к городу. Каждый куст обшарить. И найти... Сашутка! — крикнул он. — Быстро ко мне начальника разведки.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |