— Я это помню и хорошо понимаю, что другого выхода для меня нет. Уж скорее бы, что ли...
— От вас все зависит, — заметил Никита Родионович. — Что это за дом в Рыбацком переулке?
Обычный частный дом. Таких у Родэ несколько в городе. В них он встречается со своей агентурой и частенько проводит ночи. Трясучкина была два раза у Родэ в этом доме. Он состоит из пяти или шести комнат, две из которых предоставлены в распоряжение Родэ. В доме живет слепой старик с дочерью.
— Как попасть в комнаты Родэ?
Варвара Карповна взяла карандаш и набросала на листке план дома.
Из передней, в которую попадают прямо через парадный ход, первая дверь направо ведет в зал, а из него уже дверь в спальню.
Никиту Родионовича интересовал вопрос, можно ли проникнуть в дом до приезда Родэ. Такая возможность исключена. Хозяин дома впускает только по паролю, а пароль известен лишь Родэ.
Варвара Карповна предложила такой план: когда они приедут вместе с Родэ, она немного замешкается на пороге и повертит в замке ключом, для видимости, но дверь оставит открытой. Если же эта попытка не удастся, то она встанет с постели, как только Родэ заснет, выйдет в переднюю и откроет входную дверь.
— Он будет пьян?
— Он всегда бывает пьян, — ответила Варвара Карповна, — но, несмотря на это, сон его очень чуток, и он быстро приходит в себя. Пистолет Родэ держит всегда под подушкой.
Варвара Карповна предупредила, что ставни в доме закрываются изнутри. Если ставня ближнего к парадному окна останется приоткрытой, то, следовательно, все в порядке: дверь не заперта...
Расставшись с Варварой Карповной, Ожогин зашел к Денису Макаровичу. Старик, как обычно, сидел в раздумье у печи.
Он погладил согнутым пальцем аккуратно подбритые седые усы, посмотрел на Ожогина и спросил:
— Что решили с Трясучкиной?
Никита Родионович передал содержание беседы. Надо поторапливаться. Дело затянулось. Возможно, что она не выдержит дальше. Одно только смущает его — участь Трясучкиной. Он боится, что Тризна рубанет с плеча. А это не в интересах дела.
— Далась ему эта Трясучкина, — сказал Изволин. — Вот мятежная кровь. Ты ему говорил, что я против?
Да, он говорил, но уверенности у него нет. Тризна молчит. Никита Родионович пытался вызвать его на откровенность, но тот ответил, что еще ничего неизвестно и об этом рано говорить.
Денис Макарович протянул руки к печи и задумался.
— Значит, придется забраться в дом, — как бы самому себе тихо сказал он.
Так думал и Никита Родионович. Другого ничего не придумаешь. Родэ и Трясучкину привезет машина, и неизвестно, кто еще в ней будет, кроме них и шофера.
— Поэтому-то я и думаю, что поручать дело одному Игнату рискованно. Уж больно он горяч. Притом возможна предварительная слежка за домом. — Изволин неторопливо погладил руками колени и нерешительно продолжал: — А что, если Андрея... Правда, и он как порох, того и гляди — вспыхнет, но другого никого не подберешь. Все мои люди сегодня в разгоне. В общем, подумай, а решишь — действуй. Времени-то мало осталось.
Андрей вернулся домой только в сумерки. Он молча разделся и сел за стол.
— Где был? — спросил Ожогин.
Грязнов поднял глаза и ответил, что ходил с Тризной смотреть дом в Рыбацком переулке.
— Ну и как?
— Нашли. Под шестым номером самый приличный дом в переулке, а то все мелкота и развалины. Глухое место...
— Глухое место? — спросил Ожогин — Игнату Нестеровичу будет трудно?
Андрей вдруг поднялся со стула и решительно заявил:
— Я пойду вместе с ним.
Ожогин нахмурился. Ему не понравился категорический тон Андрея. Нет, не Андрей будет решать вопрос, а он — Ожогин. Зная характер друга, Никита Родионович опасался, что, уступив ему один раз, придется уступать и в другой. А когда Андрей войдет во вкус боевой работы, оторвать его от нее будет трудно. Возникает угроза основному заданию, на которое они посланы.
— Мало ли что взбредет тебе в голову, — сказал спокойно Ожогин.
Грязнов покраснел, сдерживая волнение, прижал руку к груди.
— Поймите, Никита Родионович...
— Прекрасно понимаю. Прежде всего, такие дела мы должны решать сообща. Мы оба отвечаем за то, что нам поручено, что нам доверено.
Лицо Андрея пылало, губы стали сухими. Сбиваясь, он принялся с жаром доказывать, что он хочет действовать, что он должен совершить что-то большое, значительное.
Как и в первый раз, Ожогин выслушал Грязнова и так же спокойно спросил:
— Ты понял, почему я протестую?
— Да, но почему вы... — Андрей оборвал фразу на полуслове и подошел к окну, встав к Никите Родионовичу спиной.
— Вижу, что не понял, — сказал Ожогин.
Он решил довести урок до конца. Нельзя было выпускать из повиновения горячего и опрометчивого друга. И не только потому, что Ожогин боялся за исход дела, но и потому, что он полюбил Андрея, привязался к нему, жалел его как младшего брата.
Никита Родионович лег на тахту, выжидая, когда Андрей успокоится. Андрей все так же стоял у окна в только много времени спустя, наконец, тихо проговорил, не поворачивая головы:
— Я неправ, Никита Родионович.
— Ну вот, — спокойно проговорил Ожогин, поднимаясь с тахты, — надо собираться на занятия.
— Но я неправ не потому, что хотел итти, а потому, что решил это самовольно, — добавил Грязнов.
— Согласен, — сказал Никита Родионович, одевая пальто.
— Тризна встретит нас после занятий, и вы ему объясните... — попросил Андрей.
— А ты сам?
— Мне теперь неудобно, я напросился...
— Хорошо... Я скажу ему, — согласился Ожогин, — скажу, что ты пойдешь с ним...
Андрей не дал Никите Родионовичу договорить. Он подбежал к Ожогину, обхватил его за плечи руками и прижал к груди.
Ночь была на изломе. Высоко поднялись стожары. Жестокий мороз последних дней января давал себя чувствовать. Ожогин и Грязнов шагали домой — у обоих были подняты воротники пальто, надвинуты на уши шапки.
Затемненный город казался вымершим. Ни света, ни человеческой тени. Только снег, снег и снег. Им усыпаны мостовая, тротуары, крыши домов, он пушистыми хлопьями лежит на оголенных ветвях деревьев, отяжеляет и тянет книзу провода, образует причудливые шапки на верхушках столбов.
Воздух неподвижен и чист. Шаги звонко отдаются в тишине ночи.
Из-за угла выглянул человек. Друзья остановились, всмотрелись. Это Тризна, он ждет Андрея.
Молча поздоровались.
— Что берете с собой? — почти топотом спросил Никита Родионович.
— Парабеллум, три гранаты... На всякий случай.
Игнат Нестерович вынул из кармана маленькую яйцевидную гранату и подал Андрею.
— Спрячь.
Ожогин посмотрел на Тризну и сказал:
— Трясучкину не трогайте... Она нам еще пригодится.
— Едва ли... А в общем — видно будет, — сухо и отрывисто бросил Тризна.
Никита Родионович понял, что на эту тему говорить бесполезно, и приступил к делу. Он еще раз обрисовал Тризне расположение дома, рассказал, как надо входить в комнаты, которыми пользуется Родэ, напомнил, что Трясучкина оставит незапертой дверь, а условным сигналом будет приоткрытая ставня в окне.
— Не обманет она нас? — неуверенно подал голос молчавший до этого Андрей.
— Не думаю, — ответил Никита Родионович.
— Все у вас? — с обычной резкостью спросил Игнат Нестерович.
— Все-
— Ну, пошли, — и Тризна свернул за угол. Андрей торопливо последовал за ним.
В подвальном помещении Госбанка, где теперь размещалось гестапо, шел допрос.
В углу небольшой комнаты, освещенной керосиновой лампой, на табурете сидел человек. Обросший, исхудавший, с кровоподтеками под глазами, он выглядел стариком.
Человек молчал. У стола пристроилась Трясучкина. Родэ, заложив руки в карманы, медленно расхаживал по комнате.
— Спроси его, — обратился Родэ к Варваре Карповые, — кто ему дал распоряжение впустить ассенизаторов во двор электростанции.
Варвара Карповна перевела вопрос на русский язык.
Арестованный равнодушно, не меняя позы, не шевельнув рукой, ответил, что такого распоряжения ему никто не давал.
— Значит, сам впустил? — зашипел Родэ.
Арестованный только утвердительно кивнул. Родэ зло выругался и подошел к столу.
Варвара Карповна опустила голову, она боялась смотреть в глаза Родэ. Ей казалось, что он прочтет в ее взгляде затаенную мысль, которую она вынашивала эти дни. Сегодня он почему-то особенно пристально и долго смотрел на нее. Трясучкиной мерещилось, что вот-вот тонкие губы Родэ сложатся в злую улыбку и он скажет: «Все знаю, дорогая, все мне известно. Вы хотели убрать меня со своего пути, хе, хе... Скорее умрешь ты». Но Родэ только щурил глаза и молчал. Временами Варвара Карповна чувствовала себя близкой к обмороку. «Почему я об этом думаю? Ведь, кроме меня и Ожогина, никто ничего не знает. Разве Родэ может прочесть мысли? Нет, нет... Просто шалят нервы...» Варвара Карповна сжимала губы, старалась отогнать тревожные мысли. Но они опять лезли в голову. «А что, если сам Никита выдал ее, пошел и рассказал гестапо обо всем? Тогда конец... Конец. Может быть, даже сейчас, вслед за этим арестованным».
— Господи! — почти вслух произнесла Трясучкина.
— Что ты бормочешь? — спросил Родэ.
Сердце у Варвары Карповны замерло.
Родэ расхохотался.
— Пусть скажет, кто эти ассенизаторы. Пусть назовет их фамилии, — требовал Родэ.
Варвара Карповна торопливо перевела вопрос.
Арестованный не знал фамилий ночных гостей и никогда их до этого не видел.
— Гадина!.. — прохрипел Родэ, и его костистое худое лицо стало страшным. — Сейчас ты у меня заговоришь...
Став против заключенного, он начал медленно засучивать рукава кителя.
— Мне можно итти? — спросила Трясучкина и поднялась с табурета.
— Иди! — бросил Родэ. — Зайдешь через десять минут. Поедем...
Через десять минут она открыла дверь.
Тюремщик-гестаповец держал белое полотенце и лил из термоса горячую воду на руки Родэ. С брезгливое гримасой Родэ смыл с пальцев кровь, потом смочил их одеколоном и вытер.
На цементном полу лежало бездыханное тело человека...
Без двадцати минут три от здания гестапо отъехала малолитражная машина. В ней сидели Родэ и Варвара Карповна. Оба молчали. Она старалась не дышать, чтобы не выдать своего состояния. От одной мысли, что скоро, через каких-нибудь полчаса, а может быть и того меньше, произойдет страшное, неизбежное, по всему ее телу пробегала дрожь. Ей казалось, что она стоит на краю бездонной пропасти и что, если сама она не бросится вниз, ее все равно столкнут туда. Ожидание было невыносимо, и Трясучкина мысленно торопила шофера. А машина, как назло, ползла медленно, карабкаясь по выбоинам дороги.
Наконец, переулок, каменный дом. Остановились. Варвара Карповна быстрым движением руки смахнула слезы, вытерла платком лицо. Шофер открыл дверцы.
Родэ подошел к парадному и постучал в дверь. На стук никто не отозвался. Постучал вторично. Тишина. И лишь на третий удар отозвался человеческий голос:
— Кто там?
— Паркер... паркер... — хрипловатым, надтреснутым голосом ответил Родэ и махнул рукой шоферу.
Тот включил мотор, и машина уехала.
— Идите, идите, а то простудитесь, — сдерживая учащенное дыхание, сказала хозяйке Варвара Карповна. — Я сама закрою дверь.
Через полчаса из полуразрушенной хибарки осторожно вышли Тризна и Грязнов. Огляделись, подошли к дому, прислушались. Тризна недоуменно пожал плечами, и они вернулись на старое место. Прошло еще с полчаса.
— Пора, кажется, — тихо сказал Андрей, глядя в окно. Ставня была чуть приоткрыта.
Игнат Нестерович достал из кармана две пары шерстяных носок, быстро натянул их на ботинки. То же сделал и Андрей. Молча подошли к парадному. Дверь послушно подалась внутрь и бесшумно закрылась. Игнат Нестерович мигнул осторожно фонариком. Грязнов остался в передней, Тризна прошел дальше.
В первой комнате он разглядел стол и на нем бутылки, посуду, остатки еды. Сквозь щели ставней проникал бледный отблеск снега. Нащупав кнопку на фонаре и сняв предохранитель пистолета, Игнат Нестерович кистью руки тихо нажал на дверь в спальню. Раздался скрип. Тогда он толкнул ее сильно. В темноте прозвучал голос Родэ:
— Кто там?
Не отвечая, Тризна шагнул в темноту, и включил фонарь. На него смотрело бледное лицо Родэ. Он сидел на кровати, свесив ноги. За его спиной, вниз лицом и неестественно сжавшись, лежала Трясучкина.
— Собака!.. — процедил сквозь зубы Тризна.
Родэ рванулся к подушке, но в это время парабеллум брызнул огнем.
— Ай!.. — раздался истерический крик Трясучкиной.
Разрядив всю обойму, Игнат Нестерович попятился назад. В комнате стояла тишина.
Перебежав переулок, друзья скрылись в развалинах. Быстро стянув с ног носки, они торопливо зашагали к реке.
— Как? — спросил Андрей.
— Кажется, обоих... — глухо ответил Тризна.
Юргенс встал с постели, как обычно, в девять утра и занялся гимнастикой. Порядки в его доме были установлены раз и навсегда. Даже война и тревожные события, с ней связанные, казалось, не в состоянии были изменить их. Служитель никогда не спрашивал, что ему делать сегодня, завтра, через неделю. Он знал свои обязанности как таблицу умножения и выполнял их абсолютно точно.
В столовой ожидал завтрак.
Юргенс уже хотел сесть за стол, как вдруг его внимание привлек необычный шум на улице. Он подошел к окну и раздвинул шелковые занавески. Мостовая и тротуары были заполнены сплошным человеческим потоком. Шли солдаты. Вернее, брели без всякого порядка, никем не руководимые. На головах у многих были пилотки, обвязанные женскими платками, шапки-треухи, фетровые шляпы, поверх шинелей — фуфайки, овчинные полушубки, сугубо штатские, простого покроя пальто, на ногах — валенки, сапоги, ботинки, а у одиночек — даже веревочные или лыковые лапти. Изредка мелькали офицерские фуражки.
— Какая гадость! — процедил сквозь зубы Юргенс, задернул занавески и подошел к телефону.
Начальник гарнизона охотно удовлетворил любопытство Юргенса. Он объяснил, что в город прибыли на кратковременный отдых и переформирование остатки разбитой немецкой дивизии, вырвавшиеся из окружения...
Через полчаса в передней раздался звонок, служитель ввел в кабинет посетителя. Юргенс чуть не вскрикнул от удивления. Перед ним стоял подполковник Ашингер. Он был одет в куцый, весь изодранный штатский пиджак. Сквозь дыры в брюках, особенно на коленях, просвечивало грязное белье, на ногах болтались большие эрзац-валенки. Небритый, с лицом землистого цвета и впалыми щеками, он ничем не напоминал того вылощенного, развязного офицера, каким видел его Юргенс в последний раз.
— Что за маскарад? — спросил Юргенс, хотя уже догадывался о происшедшем.
Ашингер молча добрался до кресла, плюхнулся в него и, уронив голову на руки, заплакал, судорожна подергивая плечами.
— Этого еще не хватало, — с досадой произнес Юргенс, выходя из-за стола. — Ты же не девчонка!
— Не могу... не могу... какой позор, — выдавил из себя подполковник, захлебываясь слезами и по-мальчишески шмыгая носом.
— Что за шутовской наряд?
— Если бы не он, я бы едва ли остался жив. — И Ашингер прерывисто и нервно изложил подробности разгрома дивизии. — А наши-то, мерзавцы, — негодовал он. — На три машины просился, объяснял, кто я, доказывал... Никто даже внимания не обратил.
— Но нельзя же доводить себя до такого состояния, — строго заметил Юргенс.
— Говорить об этом хорошо, — возразил Ашингер, — я бы хотел видеть твое состояние после двухнедельного боя с русскими.
— Хм, — фыркнул Юргенс, — с русскими я познакомился на семнадцать лет раньше тебя, мой дорогой.
— Согласен, — отпарировал Ашингер, — но ты, кажется, если я не ошибаюсь, в первом бою поднял руки и сдался в плен.
— Так надо было... — немного смутившись, ответил Юргенс. — Ну, ладно. Возьми себя в руки. — В комнату вошел служитель. — Ванну подполковнику. Быстро!
Ванна оказала благотворное влияние на Ашингера, а пара бокалов вина окончательно привела его в равновесие. Он уже довольно спокойно рассказывал о пережитом. Он не мог и думать даже, что солдат и офицеров охватит такое глубокое отчаяние. Ужас парализовал буквально всех, подавил мысли, чувства...
— Это от утери веры, — наставительно заметил Юргенс.
— Возможно, — согласился Ашингер. — Но во что верить?
— В фюрера...
— Зачем эти слова? Тебе известно, что всякий умный человек сейчас знает...
— Я в списках умных не числюсь, — прервал его Юргенс, — поэтому можешь меня не убеждать.
— Тебе отлично известен майор Вольф, во всяком, случае, ты знаешь о положении дел больше, чем он...
— Да, больше, — вновь прервал его Юргенс, — так как убежден, что твой Вольф вообще ничего не знает.. Пей лучше, — и он наполнил бокал.
После третьего бокала подполковник уже с трудом выражал свои мысли. Он встал, неровно прошелся по комнате и, чувствуя себя неловко в плохо сидящем на нем штатском платье, опять сел за стол. По его мнению, не надо было связываться с Россией, не надо было воевать и лезть в это пекло.
Юргенс пристально посмотрел на него.
— За последнее время тебе стоит только открыть рот, и ты обязательно скажешь какую-нибудь глупость.
— Это не глупость.
— Глупость! У нас еще есть сильнейшее, секретное оружие...
— В существование которого ты и сам не веришь, — рассмеялся Ашингер.
Юргенс закусил губу и ничего не сказал. Ему было досадно, что Ашингер говорит то, что он сам думал и чувствовал. Ашингер доказывал, что дело не в оружии, а в том, что к этой войне Германия не была готова. В семидесятом году перед франко-прусской войной начальник немецкой полиции Штибер разместил по всей Франции до тридцати тысяч своих людей, преимущественно среди сельского населения. Только по кафе и ресторанам у него насчитывалось девять тысяч женщин-агентов. К началу войны четырнадцатого года в одних гостиницах Парижа немцы имели около сорока тысяч разведчиков, а в России на Германию работали почти все живущие в ней немцы, которых насчитывалось в то время более двух миллионов. А с чем пришли немцы к этой войне? Что они имели в России? И можно ли назвать то, что они имели, разведывательной сетью? Ведь нельзя же все надежды возлагать только на свою военщину. Это сплошная авантюра. Во Францию, Бельгию, Голландию, Польшу Чехословакию немцам проложили путь не столько войска, сколько шпионы. Там было везде полно агентов Николаи, Гиммлера, Геббельса, Риббентропа. Они проникли в армию, промышленность, в правительство, заранее убрали неугодных немцам людей, приобрели массу сторонников, завладели газетами.
За окном послышался далекий гул моторов. Шло, видимо, большое соединение бомбардировщиков.
— Не наши, — заметил Юргенс, подойдя к окну и вслушиваясь.
Ашингер побледнел. Страх судорогой сжал его тело, пробежал по спине, опустился в ноги, ослабил их, и они начали дробно постукивать по полу.
Юргенс отошел от окна и ни с того, ни с сего рассмеялся. Этот смех подполковник расценил как свидетельство того, что опасность миновала.
— Как хочешь понимай, а придется сознаться, — сказал немного смущенно Ашингер. — Бомбежка больше всего влияет на мой желудок. Ты понимаешь? Он у меня начинает безнадежно расстраиваться, и я сразу же вылечиваюсь от своего хронического катара, забрасываю всякую дрянь: клизмы, английскую соль и прочее.
— Слов нет, средство радикальное, — заметил Юргенс.
— Да, — спохватился подполковник, — о чем я говорил? Я, кажется, не окончил своей мысли, — он усиленно начал тереть концами пальцев лоб.
— Не помню, о чем... Да и стоит ли возобновлять скучную тему У меня есть предложение: поедем к девчонкам...
Ашингер удивленно посмотрел на своего шурина. Серьезно он говорит или шутит?
— В таком виде, как я?
— Ерунда. Кто тебя здесь знает...
В общем, конечно, Ашингер не возражает. Правда, он никогда ранее не позволял себе ничего подобного. Он чистоплотный человек и честный муж.
— Не позволял, так позволишь. Тебе лучше известна истина, что сегодня мы живы, а завтра, возможно, будем покойниками, — мрачно сказал Юргенс.
Ашингера передернуло. К чему такие странные предчувствия? Лучше не думать об этом.
Особняк стоял в глубине сада, заметенного снегом. От калитки к нему вела хорошо утоптанная узенькая дорожка. Открытый балкон был опутан сетью шпагата, на котором летом, видимо, плелась паутель, создававшая прохладу. Уже стемнело. Юргенс и Ашингер вышли из машины и направились в сопровождении шофера по снежной тропинке к балкону. Здесь Юргенс сказал что-то тихо шоферу и отпустил его.
В комнате, освещенной тремя свечами в подсвечниках, на небольшом круглом столе стояли бутылки с вином, закуска. У стен — две кровати, покрытые кружевными покрывалами, в углу этажерка с книгами. На отдельном столике — радиоприемник.
Ашингер оглядел комнату и, потирая руки, сказал, что завидует Юргенсу. Это не то, что на фронте. Живи в свое удовольствие... Но он не видит дам?
— Сейчас зайдут, торопиться некуда. — Юргенс подошел к приемнику и включил его.
Выступал немецкий радиообозреватель, генерал Мартин Галленслебен.
— Погода на восточном фронте в общем улучшилась, — говорил он, — установился снежный ледяной покров...
Ашингер досадливо поморщился. Генерал ерунду какую-то болтает. При чем тут снежный покров?
— В районе Ровно и Луцка бои продолжаются...
— Возмутительно, — не удержался Ашингер, — и тот и другой мы оставили два дня назад.
— Помолчи, помолчи, — предупредил его Юргенс и, отрегулировав настройку, стал вслушиваться в каждое слово.
— Там, где нажим противника был наиболее силен, германские войска продолжали применять оправдавшую себя практику отрыва от противника... Характерным отличием происходящих оборонительных боев является оставление некоторых территорий, что следует рассматривать как логически необходимое мероприятие...
— Чорт знает, что за эластичные формулировки у этого радиогенерала, — возмутился подполковник.
Юргенс молчал.
— Наше положение является сильным. Мы должны сделать его еще более прочным, укрепить, мобилизуя последние силы...
— Выключи, ради бога... — не вытерпел Ашингер.
Юргенс щелкнул переключателем.
За дверью раздался шум, и в комнату без стука в предупреждения не вошли, а ворвались две уже немолодые, крупные женщины. На них были пестрые платья.
Одна назвала себя Фросей, другая Паней. Безо всяких предисловий и церемоний они с шумом стали усаживать Юргенса и Ашингера за стол.
Перебивая друг друга, они, вперемежку с едой и выпивкой, без умолку болтали всякую чушь. Фрося рассказала о неизвестном даже для Юргенса случае поимки партизанского лазутчика, бывшего долго неуловимым; о кровавой трагедии в Рыбацком переулке, весть о которой облетела уже весь город; о большой партии русских военнопленных, только сегодня пригнанных в город (это известие смутило Ашингера и он как-то неестественно закашлялся); о вынужденной посадке, где-то за кладбищем, таинственного самолета неизвестной марки, без опознавательных знаков, внутрь которого еще никто не осмелился проникнуть.
Юргенс, слушая эту болтовню, пил маленькими глотками вино и посмеивался. Он хорошо знал русский язык, изучив его за три года плена в России.
Ашингер называл свою новую подругу Фросю — Поросей и безуспешно пытался знаками и мимикой найти с ней общий язык.
Когда три порожние бутылки были уже сняты со стола и охмелевшая Паня раскупорила четвертую, раздался стук в окно. Шофер сообщил Юргенсу, что его срочно требуют к телефону.
Юргенс встал из-за стола. Он должен отлучиться на несколько минут.
Женщины шумно запротестовали. Объяснив, что обязательно вернется, Юргенс подошел к приемнику, включил его и поймал какой-то фокстрот.
Фрося схватила Ашингера и потащила танцовать. Подполковник неуклюже перебирал длинными, непослушными ногами. Паня выбежала из комнаты за горячим блюдом.
Тогда Юргенс осторожно, кончиками пальцев, извлек из кармана жилета маленькую, хрупкую ампулку и, отломив ее длинную шейку, вылил содержимое в недопитый бокал Ашингера.
— Прошу выпить, — сказал он, разливая вино.
Юргенс исподлобья наблюдал тяжелым, мутным взглядом за своим родственником. Узкой, белой рукой Ашингер взял бокал, поднес его ко рту и... поставил обратно.
Юргенс от волнения чуть прикрыл глаза. А когда открыл их, подполковник уже допивал вино.
— Ну, я поеду. Не скучайте, — и, деланно рассмеявшись, Юргенс направился к двери.
Вернувшись через полчаса и войдя в комнату, он прежде всего увидел Ашингера, лежавшего на кровати, на боку, лицом к стене. Юргенс вопросительно посмотрел на женщин.
— Нализался ваш друг, лег и дрыхнет, — сказала зло Паня.
Юргенс подошел к кровати и стал трясти Ашингера. Тот не просыпался. Юргенс повернул его на спину. С хрипом и бульканьем из горла Ашингера вырвался воздух. Глаза его были открыты, но в них уже угасала жизнь.
— Что вы с ним сделали? — грубо крикнул Юргенс. — Он мертв.
Громко заголосила Фрося.
— Шульц! Шульц! — позвал Юргенс.
В комнату вошел шофер.
— Быстро сюда Гунке, тут произошло убийство. Марш!
Перепуганные насмерть женщины, прижавшись друг к другу, забились в угол.
Юргенс поставил к кровати стул, уселся на него и, опершись одной рукой о колено, смотрел на безжизненное тело своего родственника.
Долгую, зловещую тишину нарушили вошедшие в комнату гестаповцы. Их было трое, во главе с Гунке...
В два часа ночи телефонный звонок разбудил Юргенса. Он с неохотой поднялся с кровати, неторопливо подошел к столу и взял трубку Говорил начальник гестапо Гунке. Он сообщил, что арестованные женщины Ефросинья Ракова и Панна Микитюк оказались шпионками, подосланными партизанами. Они сознались в отравлении подполковника Ашингера и заявили, что хотели отравить и Юргенса. В качестве вещественного доказательства на месте происшествия под столом была обнаружена ампула из-под сильно действующего яда.
Никита Родионович занемог. Сильная боль в пояснице вынудила его лечь в кровать. Все хлопоты, которые обычно распределялись между обоими друзьями, теперь взял на себя один Андрей. Сегодня предстояло много дела. Прежде всего надо было сходить к Денису Макаровичу и согласовать с ним текст радиограммы на «большую землю», потом повидаться с Игнатом Нестеровичем и выяснить, в какое время он заступит на дежурство по пекарне, передать Леониду Изволину радиограмму, а Заломову и Повелко — кое-что из продуктов.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |