— Наверное, это расплата за мои грехи, — ответил Биркин, иронично улыбаясь.
— За грехи? Да, пожалуй, что так. Нужно меньше грешить и больше следить за своим здоровьем.
— Ну так научи меня, как.
Он посмотрел на Джеральда насмешливым взглядом.
— Ну а как твои дела? — поинтересовался Биркин.
— Мои дела? — Джеральд взглянул на Биркина и когда увидел, что тот говорит совершенно серьезно, его взгляд потеплел.
— Не думаю, что что-то изменилось. Я не представляю, каким образом в моей жизни может что-то измениться. Меняться-то нечему.
— Полагаю, что дела твои идут так же успешно, как и раньше, и ты все так же пренебрегаешь потребностями своей души.
— Все верно, — сказал Джеральд. — Что касается бизнеса, ты абсолютно прав. А вот сказать того же про душу не могу, это точно.
— Разумеется.
— И ты не ждешь, что я тебе это скажу? — рассмеялся Джеральд.
— Нет. А как все остальные твои дела, кроме бизнеса?
— Остальные? Это которые? Не могу тебе сказать, я не понимаю, на что ты намекаешь.
— Нет, понимаешь, — сказал Биркин. — Тебе грустно или весело? А как насчет Гудрун Брангвен?
— А что с ней такое? — на лице Джеральда появилось смущение. — Ну, — добавил он, — я не знаю. Могу только сказать, что когда я последний раз ее видел, она дала мне пощечину.
— Пощечину! Это за что же?
— Этого я тебе тоже не могу сказать.
— Неужели! Но когда это произошло?
— В ночь праздника — когда утонула Диана. Она погнала скот вверх по холму, а я пошел за ней — помнишь?
— Да, помню. Но почему она так поступила? Надеюсь, ты ее об этом не просил?
— Я? Нет, не думаю. Я просто сказал ей, что опасно гонять этих шотландских коров — а так оно и есть. Она же обернулась ко мне и заявила: «Полагаю, вы думаете, что я боюсь вас и ваших коров, да?» Когда я спросил ее, почему она так думает, она вместо ответа ударила меня по лицу тыльной стороной ладони.
Биркин живо рассмеялся, точно эта новость была ему необычайно приятна. Джеральд бросил на него удивленный взгляд и тоже рассмеялся, со словами:
— В то время мне было не до смеха, уверяю тебя. Никогда еще в своей жизни я не был настолько ошарашен.
— И ты не рассердился?
— Рассердился? Думаю, да. Я мог убить из-за пустяка.
— Хм! — выдохнул Биркин. — Бедная Гудрун, как же она будет потом страдать, что настолько себя выдала!
Он испытывал неподдельный восторг.
— Будет страдать? — спросил Джеральд, который тоже поддался этому веселью.
Мужчины лукаво и весело улыбались.
— Уверен, и еще как; вспомни, какая она застенчивая.
— Это она-то застенчивая? Тогда что заставило ее так поступить? Потому что я-то думаю, что это было совершенно непреднамеренно и совершенно неоправданно.
— Полагаю, это был минутный порыв.
— Да, но в чем причина этого порыва? Я же ничего ей не сделал.
Биркин покачал головой.
— Думаю, в ней внезапно проснулась Амазонка.
— Ну, — ответил Джеральд, — я бы предпочел, чтобы это была Ориноко.
Они оба рассмеялись этой неудачной шутке. Джеральд вспоминал слова Гудрун о том, что победа останется за ней. Но что-то заставило его сдержаться и не рассказывать об этом Биркину.
— И это вызывает у тебя отвращение? — спросил Биркин.
— Вовсе нет. Плевал я на все это.
На мгновение он замолчал, а затем, смеясь, добавил:
— Нет, я посмотрю, чем это закончится, обязательно посмотрю. Через некоторое время спустя она попросила у меня прощения.
— Вот как? И с того вечера вы не виделись?
Лицо Джеральда затуманилось.
— Нет, — сказал он. — Мы были… сам можешь представить, что мы пережили с того вечера, когда случился несчастный случай.
— Да. Все успокаивается?
— Не знаю. Разумеется, для нас это было потрясением. Но, по-моему, матери совершенно все равно. Я и правда думаю, что она не обратила на это никакого внимания. И вот что интересно, она всегда отдавала всю себя детям — все остальное было для нее неважным, только дети имели для нее значение. А сейчас она совершенно равнодушна к происходящему, точно это случилось с одним из слуг.
— Правда? А тебя это расстраивает?
— Это потрясение. Но если честно, я не особенно переживаю. Я не чувствую разницы. Нам всем придется умереть и, похоже, нет никакой разницы, умер ты или ты все еще жив. Понимаешь, я не чувствую горя. Только равнодушие. И я не могу понять, почему это так.
— Тебе все равно, умрешь ты или нет? — спросил Биркин.
Джеральд взглянул на него глазами, голубыми, как оружейная сталь. Он чувствовал неловкость и одновременно безразличие. Но самом деле, ему было в высшей степени не безразлично и при этом еще и страшно.
— О, — сказал он, — я не хочу умирать, почему я должен этого хотеть? Но меня это никогда не волновало. Я не сталкивался с этим лицом к лицу. Понимаешь ли, меня это совершенно не интересует.
— Timor mortis conturbat me [31], — процитировал Биркин и добавил: — Нет, теперь смерть больше не является поворотным моментом. Удивительно, но человек теперь и не задумывается о ней. Смерть превращается в еще один обычный день.
Джеральд пристально посмотрел на своего друга. Их глаза встретились, и между ними возникла невидимая нить взаимопонимания.
Джеральд прищурился и продолжал смотреть на Биркина холодно и беспристрастно, острым взглядом, который смотрел на определенную точку пространства и в то же время не видел ее.
— Если смерть перестала быть переломным моментом, что же такое эта точка, за пределами которой все меняется? — спросил он странно-задумчивым, холодным и ясным голосом.
Его слова звучали так, будто он понял, что его друг знает, каким будет его, Джеральда, ответ.
— Да, что же это за точка? — подхватил Биркин.
И в комнате воцарилось недоверчивое молчание.
— После того, как умрет наша душа, и до того момента, как мы растворимся в небытие, нам предстоит еще долгая дорога, — сказал Биркин.
— Я согласен, — ответил Джеральд, — но куда ведет эта дорога?
Казалось, он пытается заставить собеседника дать ему ответ, который он и сам прекрасно знал.
— Вниз по наклонной плоскости разложения личности — таинственного, всеобщего разложения. Деградация проходит через множество извечных стадий. После смерти мы продолжаем жить и двигаться вперед, постепенно вырождаясь.
Джеральд слушал его со слабой, еле заметной улыбкой на губах, которая не пропадала ни на минуту, — очевидно, ему было известно гораздо больше, чем Биркину; похоже, он знал об этом из первоисточника, он испытал это на собственном опыте, в то время как Биркин всего лишь наблюдал и делал выводы, не вполне ухватывая суть проблемы, подобравшись, тем не менее, к ней довольно близко. Но Джеральд не собирался раскрывать свое сердце. Если Биркин сможет добраться до его секретов, прекрасно! Если нет — помогать ему он не собирается. Джеральд хотел до конца оставаться темной лошадкой.
— Конечно, — внезапно начал он, меняя тему разговора, — единственный человек, кто наиболее болезненно ощутил, что произошло, это отец. Он этого не переживет. Для него мир рухнул. Теперь все его мысли заняты одной лишь Винни — он обязан спасти Винни. Он говорит, что ее нужно бы послать в школу, но она и слышать об этом не хочет, поэтому он этого никогда не сделает. Разумеется, она живет довольно странной жизнью. Все в нашей семье удивительным образом не умеют жить. Мы можем что-то делать, но так и остаемся на одном месте. Это удивительно — недостаток, передающийся по наследству.
— Ее нельзя посылать в школу, — сказал Биркин, у которого появилась новая идея.
— Я знаю. Но почему?
— Она странная девочка — особенная девочка, возможно, еще более особенная, чем ты сам. По моему мнению, особенных детей не следует отсылать в школы. Там должны учиться только совершенно заурядные дети — мне так кажется.
— А я склоняюсь к совершенно противоположному мнению. Возможно, она станет более нормальной, если ее отправить в школу, где она сможет подружиться с другими детьми.
— Видишь ли, она не сможет ни с кем подружиться. Ты же не смог, так? А она не пожелает даже притворяться. Она гордячка и одиночка, она по природе своей стоит в стороне. Если у нее натура одиночки, так зачем же толкать ее в стадо?
— Я не хочу никуда ее толкать. Но мне кажется, что школа пойдет ей на пользу.
— А тебе она пошла на пользу?
Джеральд угрожающе прищурился. Школа была для него форменной пыткой. В то же время он не задавался вопросом, должен или не должен человек проходить через эту пытку. Казалось, он верил в образование, обретенное через подчинение и муки.
— Я терпеть не мог школу, однако сейчас я понимаю, что должен был пройти через это, — сказал он. — Школа немного выровняла мой характер — а человек не сможет выжить, если в чем-то не станет похожим на остальных.
— Ну, — сказал Биркин, — я начинаю думать, что человек не выживет в этом мире, если только не будет во всем отличаться от других. Бесполезно пытаться встать в ряд, когда единственное, что ты хочешь сделать, — разрушить этот ряд. У Винни необычная натура, а для необычных натур должен существовать необычный мир.
— Да, но где его взять, этот твой необычный мир? — поинтересовался Джеральд.
— Создай его. Вместо того, чтобы отсекать куски от себя, пытаясь стать таким же, как все, отсекай куски от этого мира, чтобы подогнать его под себя. Если честно, два исключительных человека уже создают другой мир. Мы с тобой создаем другой, не похожий на этот, мир. Ты же не хочешь жить в таком же мире, в котором обитает твой зять. Тебе требуется нечто другое. Разве тебе хочется стать обыкновенным и заурядным? Вовсе нет. Ты хочешь быть свободным и уникальным и мечтаешь существовать в уникальном свободном мире.
Джеральд взглянул на Биркина проницательным многозначительным взглядом. Но он никогда бы в открытую не признался в своих чувствах. В некоторых вещах он разбирался гораздо лучше Биркина — гораздо лучше. Поэтому этот другой мужчина наполнял его нежной любовью, словно он был маленьким, невинным ребенком — необычайно умным, но безгранично наивным.
— И вместе с этим ты совершенно неоригинален — ведь ты считаешь меня чудаком, — язвительно сказал Биркин.
— Чудаком! — удивленно воскликнул Джеральд.
И тут, как замысловатый бутон раскрывается в цветок, его лицо раскрылось и на нем зажглось простодушное выражение.
— Нет, я никогда не считал тебя чудаком.
И он с загадочным видом изучал собеседника. Биркину так не удалось понять, о чем же говорил взгляд Джеральда.
— Я чувствую, — продолжал Джеральд, — что в тебе постоянно присутствует какая-то нерешительность — возможно, это из-за того, что ты неуверен в себе. Но что я-то никогда в тебе не уверен, это точно. Ты исчезаешь и меняешь свои очертания, как самый настоящий призрак.
Он посмотрел на Биркина и его взгляд проник в самое сердце. Биркин был удивлен и заинтригован. Ему казалось, что уж у кого-кого, а у него-то душа была. Он изумленно смотрел на Джеральда. А тот заметил, какими добрыми и красивыми были глаза его друга, какая была в них живая, порывистая доброта, привлекавшая его и в то же время разочаровывающая, потому что Джеральд ни на мгновение в нее не поверил. Он знал, что Биркин прекрасно проживет и без него, забыв про него без лишних страданий. Мысль об этой живой, молодой, животной непосредственной отстраненности постоянно преследовала Джеральда и наполняла его горьким скептицизмом. Такие серьезные и важные идеи в устах Биркина часто — ох, как часто — звучали лживо и лицемерно.
А в голове Биркина царили совсем иные мысли. Внезапно перед ним встал еще один вопрос — вопрос о возможности любви и вечного союза между двумя мужчинами. Такой союз был действительно необходим ему — всю свою жизнь он ощущал потребность в такой чистой и полной любви к мужчине. Да, он всегда любил Джеральда, но в то же время всегда отрицал это.
Он лежал в постели и размышлял, а его друг сидел рядом, захваченный собственными мыслями.
— Знаешь, рыцари в Древней Германии имели обыкновение заключать «кровное братство», — сказал он Джеральду с совершенно новым радостным блеском в глазах.
— Это когда они делали на руках надрезы и прикладывали их друг к другу, чтобы кровь одного проникла в жилы другого? — спросил Джеральд.
— Да — и клялись быть верными друг другу, быть братьями по крови в течение всей жизни. Мы должны так сделать. Только без ран, это уже пережиток прошлого. Но мы с тобой должны поклясться любить друг друга — любить безоговорочно, глубоко и полно, не отступая назад.
Он взглянул на Джеральда ясным взглядом, в которых только что обретенная мысль зажгла счастливое выражение. Джеральд зачарованно смотрел на своего друга, и этот сковывающий, совершенно гипнотический интерес сразу же зародил в его сердце недоверие, желание разорвать эти оковы и ненависть к самому феномену притяжения.
— Когда-нибудь мы поклянемся друг другу в верности, хорошо? — попросил Биркин. — Мы поклянемся поддерживать друг друга, поклянемся в полной, несокрушимой верности, отдавать себя другому — и не делать ни шагу назад.
Биркин очень усердно подбирал слова, пытаясь выразить свои мысли. Но Джеральд его почти не слушал. Его лицо сияло какой-то светлой радостью. Он радовался, но сохранял свою внешнюю невозмутимость. Он не позволял чувствам вырваться на поверхность.
— Ну что, поклянемся друг другу в верности когда-нибудь? — спросил Биркин, протягивая Джеральду руку.
А Джеральд чуть коснулся протянутой ему изящной, теплой руки, как будто он боялся и не решался на крепкое пожатие.
— Пока, пожалуй, не стоит, я хочу во всем этом получше разобраться, — извиняющимся тоном произнес он.
Биркин наблюдал за ним. В его сердце закралось легкое разочарование и даже какое-то презрение.
— Ладно, — сказал он. — Но попозже ты должен сказать мне о своем решении. Ты понял, о чем я говорю? Никакой слезливой чувствительности. Только обезличенный союз, в котором партнеры сохраняют свою свободу.
Они замолчали. Биркин не сводил глаз с Джеральда. Сейчас он видел не физическое существо, не животное, которым обычно был для него Джеральд и которое обычно так нравилось ему, а именно человека — совершенного и в то же время ограниченного своим предназначением, приговоренного к определенной участи. Биркин после таких страстных столкновений с Джеральдом всегда начинал чувствовать в своем друге эту обреченность, некую гибельную половинчатость, которую сам он считал целостностью — и из-за этого на него накатывало презрение или даже скука. Но самую сильную неприязнь в Биркине порождало желание его друга держаться своих оков. Джеральд всегда оставался самим собой, настоящая беззаботная веселость была ему неведома. У него был свой пунктик, нечто вроде мономании.
На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Потом Биркин, выждав, пока рассеется напряжение, возникшее между ними в результате их спора, сказал легким голосом:
— Почему бы не подыскать для Винифред хорошую гувернантку — кого-нибудь совершенно необычного?
— Гермиона Роддис предложила пригласить Гудрун, чтобы она научила девочку рисовать и лепить из глины. Ты ведь знаешь, как хорошо у Винни идут дела с пластилином. Гермиона утверждает, что у нее есть художественный талант.
Джеральд говорил обычным легкомысленно-оживленным голосом, словно ничего необычного не произошло. Но то, как держался Биркин, свидетельствовало, что он-то ничего не забыл.
— Неужели! Я и не знал. Если Гудрун согласится учить ее, это будет замечательно — лучше и быть не может — если у Винифред есть талант. Потому что у Гудрун он точно есть. А каждый талантливый художник может спасти художника в другом человеке.
— А мне казалось, что обычно люди искусства плохо между собой ладят.
— Возможно. Но только художник может сотворить для другого мир, в котором тот сможет жить. Если получится устроить это для Винифред, большего нельзя будет и желать.
— Ты считаешь, Гудрун может не согласиться?
— Не знаю. Она девушка довольно самолюбивая. Она не станет делать то, что, по ее мнению, будет для нее унизительным. А если и станет, то довольно скоро перестанет. Поэтому я не знаю, снизойдет ли она давать частные уроки, особенно здесь, в Бельдовере. Но это было бы как раз то, что надо. У Винифред особая натура. И если вы дадите ей что-нибудь, что поможет ей реализовать себя, то это будет просто прекрасно. Она никогда не сможет жить обычной жизнью. Это сложно даже тебе, а она намного более чувствительна, чем ты. Ужасно думать, какой будет ее жизнь, если она не найдет способ выразить себя, реализовать свои силы. Ты сам видишь, что случается, если пустить все на самотек. Ты сам понимаешь, что на брак надеяться не стоит — взгляни, что случилось с твоей собственной матерью.
— Ты считаешь мою мать ненормальной?
— Нет! Я просто думаю, что ей хотелось чего-то большего в жизни, а вовсе не серых будней. А когда в ее жизни этого не случилось, в ней что-то надломилось.
— Но сначала она успела родить целый выводок ненормальных детей, — мрачно отозвался Джеральд.
— Не более ненормальных, чем все остальные, — ответил Биркин. — Даже у самого нормального человека внутри бушуют ужасные бури.
— Иногда мне кажется, что жизнь — это сплошное несчастье, — с бессильным гневом внезапно воскликнул Джеральд.
— Ну, — заметил Биркин, — а почему бы и нет? Пусть иногда тебе кажется, что твоя жизнь — это несчастье, потому что в остальное время она может быть чем угодно, но только не тем, что называют словом «несчастье». В твоей жизни очень много занимательных моментов.
— Меньше, чем тебе кажется, — сказал Джеральд, и по его лицу можно понять, что и ему есть чего желать.
Они замолчали, обратившись каждый к своим мыслям.
— Не понимаю, какая разница между обучением детей в школе и уроками Вин, — сказал Джеральд.
— Такая же, как между общественным деятелем и личным слугой. Сегодня знать, король и истинный аристократ — это народ и только народ. Человек может быть готов служить народу, но давать частные уроки…
— Я вообще не хочу никому служить…
— Понятное дело. И Гудрун, скорее всего, будет думать так же.
Джеральд несколько минут подумал, а затем сказал:
— В любом случае, отец не будет обращаться с ней как с прислугой. Он будет суетиться и выражать свою признательность.
— Так и должно быть. И так должны поступать все вы. Вы думаете, что такую женщину, как Гудрун Брангвен, можно нанять за деньги? Она занимает в обществе такое же положение, как и вы, — если не более высокое.
— Неужели? — воскликнул Джеральд.
— Да, а если у вас не хватает смелости понять это, то, надеюсь, она оставит вас с носом.
— Тем не менее, если она мне ровня, я бы не хотел, чтобы она работала в школе, поскольку я обычно не считаю учительниц людьми своего круга.
— Как и я, черт бы их побрал. Но разве человека можно считать учителем только потому, что он работает в школе, или проповедником, только потому что он читает проповеди?
Джеральд рассмеялся. От разговоров в таком ключе ему всегда становилось неловко. Заявлять, что он лучше других, потому что стоит выше их на социальной лестнице, ему не хотелось, а заявлять о своем превосходстве, основываясь на присущих ему внутренних качествах, он не собирался, поскольку он считал неприемлемым ставить в основу своей системы ценностей один только непреложный факт существования. Поэтому он решил взять за исходную точку шаткое положение о превосходстве над другими в силу своего общественного положения. А Биркин как раз стремился заставить Джеральда согласиться с тем, что человеческие существа отличаются друг от друга именно в силу различия их внутренних качеств, чего он, Джеральд, делать совершенно не собирался. Это было против его социальной гордости, против его принципов. Он поднялся и собрался уходить.
— Я совершенно забыл о делах, — улыбнулся он.
— Нужно было напомнить тебе раньше, — отозвался Биркин с усмешкой.
— Я ожидал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде, — несколько натянуто рассмеялся Джеральд.
— Правда?
— Да, Руперт. Мы, все остальные люди в этом мире, не можем и не должны становиться такими, как ты — иначе вскоре положение наше окажется не самым приятным. Когда человек воспаряет в небеса, он забывает о делах.
— Но наше теперешнее положение не так уж и плохо, — едко сказал Биркин.
— Дела обстоят не настолько хорошо, как ты думаешь. В любом случае, мы хотя бы не голодаем и не страдаем от жажды…
— …и вполне удовлетворены жизнью, — добавил Биркин.
Джеральд подошел к кровати и с высоты собственного роста посмотрел на Биркина: шея того была обнажена, спутанные волосы красиво спадали на горячий лоб, в спокойном взгляде не было ни тени сомнения, а лицо светилось иронией. Джеральд, крепко стоящий на земле, переполненный энергией, не хотел уходить, так приковал его к себе его друг. У него не было сил уйти.
— Итак, — сказал Биркин, — до свидания.
Он вынул руку из-под простыни, улыбаясь и сверкая глазами.
— До свидания, — сказал Джеральд, крепко пожимая горячую руку друга. — Я еще вернусь. Там, на мельнице, мне тебя не хватает.
— Я приду через несколько дней, — сказал Биркин.
Глаза мужчин встретились. Взгляд Джеральда был острым, как у ястреба, но теперь в нем играли темный свет и невысказанная любовь. Биркин же, казалось, смотрел на друга из темных глубин тревожным непонятным взглядом, который в то же время был наполнен теплом, обволакивающим разум Джеральда подобно освежающему сну.
— Тогда до свидания. Тебе ничего не нужно?
— Нет, спасибо.
Биркин смотрел, как черная мужская фигура вышла за дверь, как исчезла белокурая голова, а затем повернулся на бок и погрузился в сон.
Глава XVII
Угольный магнат
А в Бельдовере в жизни Урсулы и Гудрун наступило затишье. Урсуле казалось, что Биркин уже не занимал все ее помыслы, что теперь он опять стал для нее обычным человеком, что в ее мире он перестал быть важной фигурой. У нее были свои друзья, свои занятия, своя жизнь. Она с радостью вернулась к прежним привычкам, едва ли не забыв про него.
Гудрун же, после того, как ее душа переполнилась острым ощущением близости Джеральда Крича, после того, как между ними установилась некая физическая связь, думала о нем с полнейшим равнодушием. Сейчас она мечтала о другом — о том, чтобы уехать из Англии и начать новую, не похожую на ее нынешнюю жизнь. Поэтому все ее существо говорило ей, что ей не стоит выстраивать серьезных отношений с Джеральдом. Будет гораздо проще и спокойнее, если их отношения не выйдут за рамки обычного знакомства.
Возможно, она отправится в Санкт-Петербург — там вместе с неким русским, увлекавшимся ювелирным делом, жила ее подруга, скульптор, как и сама Гудрун. В русских ее привлекало их умение жить чувствами и не иметь никаких обязательств. В Париж ей ехать не хотелось. Там было неинтересно и ужасно скучно. Она бы с радостью поехала в Рим, Мюнхен, Вену, в Санкт-Петербург или же в Москву. В Санкт-Петербурге и Мюнхене жили ее приятельницы.
У нее было немного своих денег. Домой она вернулась частично для того, чтобы сэкономить, теперь же она продала несколько своих работ, на выставках ее работы хвалили. Она знала, что если бы отправилась в Лондон, то стала бы «звездой». Но лондонская жизнь была ею давно изведана, поэтому ей хотелось чего-то другого. У нее было семьдесят фунтов, о которых никто ничего не знал. Она уедет сразу же как только получит ответ от своих подруг. Ведь, несмотря на видимую безмятежность и спокойствие, ей постоянно нужно было двигаться с места на место.
Однажды сестры зашли в один коттедж в Виллей-Грин купить меду. Тучная, бледная и остроносая миссис Кирк, проницательная, льстивая, с какими-то пронырливыми, чуть ли не кошачьими повадками, пригласила девушек войти в свою чересчур уютную, чересчур аккуратную кухоньку. Повсюду царил почти кошачий комфорт и чистота.
— Итак, мисс Брангвен, — сказала она своим несколько плаксивым, вкрадчивым голосом, — рады вы вернуться на старое место?
Гудрун, которой предназначались эти слова, сразу же возненавидела ее.
— Мне все равно, — отрезала она.
— Правда? Полагаю, здесь все сильно отличается от Лондона. Вам нравится бурлящая жизнь и большие величественные города. А вот некоторым из нас приходится довольствоваться Виллей-Грин и Бельдовером. И раз уж разговор зашел об этом, как вам наша школа?
— Как мне школа? — Гудрун медленно окинула ее взглядом. — Вы имеете в виду, считаю ли я ее хорошей?
— Да. Каково ваше мнение?
— Мое мнение, что это превосходная школа.
Гудрун держалась холодно и недоброжелательно. Она знала, что простые люди школу ненавидели.
— А, вот как! Про нее разные слухи ходят, то одно, то другое. Приятно узнать мнения тех, кто в ней работает. Не все же должны думать одинаково, правда? Вот мистер Крич из Хайклоуза отзывается о ней очень одобрительно. О, бедняга, боюсь, недолго ему осталось. Он очень плох.
— Ему стало хуже? — спросила Урсула.
— О да, с того момента, как они потеряли мисс Диану. От него осталась одна только тень. Бедняга, вся его жизнь одна сплошная неприятность.
— Вот как? — с легкой иронией спросила Гудрун.
— Да, именно так. Нечасто встретишь такого милого и доброго джентльмена. А вот дети его не в него пошли.
— Наверное, они похожи на мать? — спросила Урсула.
— Очень похожи, — миссис Кирк немного понизила голос. — Когда она впервые появилась в наших краях, это была высокомерная и гордая леди — и еще какая! Стоять перед ней нужно было с опущенными глазами и под страхом смерти нельзя было к ней обращаться.
Лицо женщины стало жестким и хитрым.
— Вы знали ее в самом начале ее замужества?
— Да, знала. Я нянчила троих ее детей. Это были настоящие бандиты, маленькие дьяволята — а уж этого Джеральда кроме как извергом иначе и не назовешь — он уж в шесть месяцев был самым настоящим дьяволом.
В голосе женщины послышались издевательские и злорадные нотки.
— Вот как! — сказала Гудрун.
— Своевольный, деспотичный — одну няньку он довел, когда ему только было шесть месяцев. Он пинался, визжал и вертелся, словно демон. Я частенько отвешивала ему шлепка, когда он был совсем еще грудничком. О, ему бы пошло на пользу, если бы его почаще пороли. Но она не позволяла наказывать их — не-е-ет, она даже слышать об этом не хотела. Клянусь, мне вспоминается, как они с мистером Кричем ссорились. Когда у него лопалось терпение, когда они выводили его из себя и он больше не мог сносить их выходки, он запирался в кабинете и порол их. А она в это время металась взад и вперед, как тигрица, с убийственным выражением на лице. Она умела взглянуть на тебя так, что казалось, ее глазами смотрела сама смерть. Когда же дверь открывалась, она влетала в комнату, всплескивая руками: «Что ты делаешь с моими детьми, ты, изувер!» Она словно теряла рассудок. Мне кажется, он даже боялся ее; он и пальцем бы их не тронул, если бы они не выводили его из себя. А уж какая жизнь была у слуг! И мы только радовались, когда один из них получал то, что заслужил. Это были не дети, а сущее наказание.
— Неужели! — сказала Гудрун.
— Именно так. Ты не разрешаешь им бить посуду на столе, запрещаешь им таскать котенка на веревке, ты не даешь им того, чего они выпрашивают — а выпрашивают они абсолютно все, что угодно — тогда начинается вой, и вот уже идет их мамочка и говорит: «Что с ним такое? Что вы с ним сделали? Что такое, хороший мой?» А затем она набрасывается на тебя с таким видом, будто сейчас растопчет тебя. Но меня ей топтать не удавалось. Я единственная из всех могла сносить ее дьяволят — потому что сама-то она с ними возиться не желала. Нет, она не желала заниматься ими сама. А они хотели, чтобы было так, как они хотят и ничего не желали слушать. И каким же мастер Джеральд был красавцем! Я ушла, когда ему было год с половиной, кончилось мое терпение. Но я отвешивала ему шлепка, когда он был совсем еще грудничком, уж поверьте мне, и ничуть об этом не жалею…
Гудрун уходила в ярости, ненавидя и презирая эту женщину. Фраза: «Я отвешивала ему шлепка» приводила ее в бессильную, неистовую ярость. При этих чудовищных словах девушке хотелось задушить ту, кто их произнес. Они навеки впечатались в ее память и с этим приходилось смириться. Гудрун знала, что когда-нибудь она обязательно перескажет их Джеральду и посмотрит, как он их воспримет. И она ненавидела себя за такие мысли.
А в Шортландсе борьба длиною в жизнь подходила к своему завершению. Отец слег и медленно умирал. Ужасные внутренние боли лишили его возможности участвовать в каждодневных занятиях, оставив ему лишь обрывки сознания. Он все чаще погружался в молчание, он все хуже и хуже понимал, что происходит вокруг. Боль, казалось, заняла все его мысли. Он знал, что она существовала, что она опять вернется. Ему казалось, что какое-то существо притаилось в царившем внутри него мраке. Но у него не было ни сил, ни желания выслеживать его и пытаться разгадать, что оно из себя представляет. А там, во мраке, таилась великая боль, время от времени разрывавшая его на части, а затем вновь оставляющая его. Когда приступ начинался, он корчился, подчиняясь мукам без единого звука, когда же боль оставляла его в покое, он пытался не думать о ней. Раз она — порождение тьмы, пусть остается непознанной. Поэтому он никогда не признавал ее существование, разве только в самом потайном уголке души, где скопились все его скрытые страхи и тайны. А что касается всего остального — да, боль приходила, затем уходила, но все-оставалось по-прежнему. Она в некотором роде даже подстегивала его, придавала ему силы.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |