— Но в любовь между отдельными людьми вы, наверное, верите, — возразила она, — даже если любовь ко всему человечеству для вас всего лишь слова?
— Я вообще не верю в любовь — не больше, чем в ненависть или в печаль. Любовь — это такое же чувство, как и все остальные, поэтому она хороша, пока ты ее чувствуешь. Но я не думаю, что она может превратиться в абсолютную величину. Она всего лишь часть человеческих взаимоотношений и ничего более. Я не считаю, что она должна постоянно присутствовать в сердце человека — ее должно быть столько же, сколько грусти или предчувствия радости. Любовь — это вовсе не что-то, к чему всеми силами надо стремиться, это чувство, которое в зависимости от обстоятельств ты либо испытываешь, либо нет.
— Если вы не верите в любовь, — начала она, — тогда почему вас вообще интересуют люди? Зачем тогда вообще беспокоиться о судьбе человечества?
— Почему? Да потому что я все еще являюсь его частью.
— Нет, просто вы его любите, — настаивала она.
Ее слова все больше раздражали его.
— Если я и люблю его, — сказал он, — значит, я болен.
— Но вы же при этом не хотите излечиться от этой болезни, — сказала она с ноткой холодной насмешки.
Он замолчал, почувствовав, что она пытается задеть его.
— Пусть вы не верите в любовь, во что же тогда вы верите? — насмешливо спросила она. — Неужели в конец света и в траву?
Он почувствовал собственную глупость.
— Я верю в невидимых властителей мира, — сказал он.
— И только? И вы не верите ни во что осязаемое, кроме травки и птичек? Да, в вашем мире даже и посмотреть не на что…
— Может быть и так, — уязвленный, надменно и холодно ответил он и, напустив на себя отстраненный и высокомерный вид, вернулся на свое место.
В этот момент Урсула почувствовала, насколько он ей неприятен. Но в то же время в ее душе возникла пустота, словно у нее что-то отняли. Он уселся, поджав под себя ноги, а она смотрела на него. В нем сквозила какая-то педантичная чопорность, свойственная учителям воскресных школ, которая ее откровенно отталкивала. И в то же время в изгибах его тела было столько энергии, столько привлекательности, в них чувствовалась необычайная раскрепощенность: в очерке бровей, подбородка, всего тела таилось что-то чудесно живое, чего не мог скрыть даже его болезненный вид.
Это вспыхивающее при виде его двойственное чувство порождало в ее сердце отчаянную ненависть: в один момент в нем просыпается чудесная, вожделенная многими жизненная хватка, уникальное качество идеального мужчины, а в следующий она пропадает неизвестно куда, и ее обладатель превращается в Спасителя Мира и учителя воскресной школы — самого что ни на есть наичопорнейшего педанта.
Он поднял на нее глаза. Он увидел, что ее лицо словно светится, точно изнутри его освещает сильный и сладостный огонь. От благоговейного восторга у него перехватило дыхание. В ней сиял ее собственный животворный огонь. Он подошел к ней, охваченный трепетом и повинуясь неподдельному, прекрасному влечению. Она сидела с видом растерявшейся королевы, и ее теплая живая улыбка порождала вокруг нее ореол сверхъестественного существа.
— Раз уж мы заговорили о любви, — сказал он, поспешно беря себя в руки, — то проблема в том, что мы так опошлили это слово, что оно стало вызывать у нас отвращение. Следует запретить произносить его, на долгие годы превратить его в табу, пока мы не начнем употреблять его в новом, более высоком значении.
Между ними появилась ниточка взаимопонимания.
— Но у этого слова есть одно значение… — проговорила она.
— Ах, Боже мой, нет, давайте не будем вкладывать в это слово только такой смысл, — воскликнул он. — Пора избавиться от старых значений.
— Но все же оно означает «любовь», — настаивала она. В глубине устремленных на него глаз зажглись странные, злобные желтые огоньки
Он ошеломленно замер, отшатнувшись от нее.
— Нет, — сказал он, — не любовь. Если вы так об этом говорите, то это никакая не любовь. У вас нет права произносить это слово.
— Я предоставляю вам вынуть его в нужный момент из Ковчега завета, — насмешливо сказала она.
Они вновь обменялись взглядами. Внезапно она вскочила на ноги, повернулась к нему спиной и пошла прочь. Он тоже встал, но не так стремительно, как она, и, подойдя к самой воде, сел и рассеянно стал играть цветами. Срывая маргаритку, он бросал ее в пруд стеблем в воду, чтобы цветок качался на волнах, подобно маленькой кувшинке, устремив свое раскрытое личико в небо. Отдаляясь, она медленно-медленно кружила, точно пляшущий дервиш.
Биркин провожал цветок взглядом и бросал в воду следующий, а затем еще один и, сидя возле воды, наблюдал за ними сияющим задумчивым взглядом. Урсула, обернувшись, посмотрела на него. Ее охватило непонятное чувство, ей показалось, что в этот момент между ними что-то происходит. Но она не могла понять, что именно. Она только вдруг поняла, что теперь ее сковывают невидимые узы. Ее разум больше не подчинялся ей. Она могла лишь смотреть на маленькие яркие диски маргариток, медленно отправлявшиеся в плаванье по темной, глянцевой воде. Миниатюрная флотилия плыла навстречу свету, превращаясь в отдалении в едва видные белые пятнышки.
— Скорее поплыли обратно, давайте догоним их, — сказала она, боясь, что ей придется еще какое-то время остаться в заключении на этом острове.
Они сели в ялик и оттолкнулись от берега.
Она была рада вновь оказаться на большой земле. Она пошла вдоль берега в сторону водовода. Волны разбросали маргаритки по всему пруду — крохотные сияющие цветочки, словно капельки восторга, словно символы величайшей радости, светились то тут, то там. Почему они так сильно ее трогали, почему так завораживали?
— Взгляните, — сказал он, — ваш кораблик из фиолетовой бумаги возглавляет караван, а цветки, как плоты, идут в его фарватере.
Несколько маргариток медленно, словно стесняясь, подплыли к ней, выписывая робкие, но изящные «па» на темной прозрачной воде. Они подплыли ближе, и их радостная и яркая непорочность была настолько трогательной, что на глаза ее навернулись слезы.
— Почему они такие милые? — воскликнула она. — Почему мне кажется, что они такие прекрасные?
— Это очень хорошие цветы, — сказал он со скованностью, появившейся в ответ на ее страстный возглас. — Вы знаете, что маргаритка состоит из множества отдельных цветков, которые становится единым целым. По-моему, ботаники ставят такие растения на вершину эволюционной лестницы, верно?
— Да, они называются сложноцветными, мне кажется, вы совершенно правы, — ответила Урсула, которая никогда ни в чем не была уверена. Если в одно мгновение ей казалось, что она в чем-то совершенно уверена, то в следующее она уже в этом сомневалась.
— Этим все и объясняется, — сказал он. — Маргаритка — это миниатюрное выражение идеальной демократии, следовательно, это самый совершенный из цветков и в этом-то его прелесть.
— Нет, — воскликнула она, — вовсе нет — никогда. Демократия тут ни при чем.
— Вы правы, — признал он. — Это золотая толпа пролетариата, окруженная ярко-белым оперением богатеев-бездельников.
— Какая гадость — опять вы со своими общественными лозунгами! — воскликнула она.
— Действительно! Это же просто маргаритка — оставим-ка ее в покое.
— Пожалуйста! Пусть хотя бы один раз это будет для вас то, чего вы не можете разгадать, — сказала она, — если такое вообще существует в природе, — иронично присовокупила она.
Они стояли рядом, забыв обо всем. Они оба не двигались, словно пораженные молнией, и едва осознавали, где находятся. Возникшее между ними небольшое противостояние разорвало оболочку их сознания, превратив их в две обезличенные силы, столкнувшиеся между собой.
Он почувствовал, что молчание затянулось. Ему хотелось что-нибудь сказать, найти новую, боле привычную тему и продолжить разговор.
— Знаете, — сказал он, — я снимаю комнаты здесь, на мельнице. Может быть, мы могли бы еще раз как-нибудь приятно провести время?
— Неужели? — сказала она, не обращая внимания на то, что он вполне допускал возможность возникновения между ними близких отношений.
Он тут же одернул себя и заговорил с теми же интонациями, что и раньше.
— Как только я пойму, что смогу жить в одиночестве, что мне будет этого достаточно, — продолжал он, — я сразу же брошу работу. Она для меня больше ничего не значит. Я не верю в человечество, хотя и притворяюсь, что являюсь его частью, я ни в грош не ставлю общественные идеалы, согласно которым я строю свою жизнь, мне отвратительна вымирающая органическая форма социального человечества — поэтому моя работа в сфере образования ни что иное, как показуха. Я откажусь от нее как только очищу свою душу — возможно завтра — и буду жить сам по себе.
— У вас достаточно средств к существованию? — спросила Урсула.
— Да, у меня около четырехсот фунтов годового дохода. Это облегчает мое положение.
Повисла пауза.
— А как же Гермиона? — спросила Урсула.
— Все наконец кончено — полный крах, да ничего другого и не могло быть.
— Но вы все еще общаетесь?
— Было бы странно, если бы мы притворялись, что незнакомы, не так ли?
Во вновь повисшей паузе чувствовалось, что Урсуле хочется продолжить разговор.
— Но, может, было бы лучше разом покончить со всем? — через некоторое время спросила она.
— Не думаю, — сказал он, — время покажет.
Они опять замолчали на некоторое время. Он стал размышлять вслух.
— Чтобы найти то единственное, что действительно нужно человеку, он должен отказаться от всего — полностью все отринуть, — заявил он.
— И что же это за «одно-единственное»? — вызывающе спросила она.
— Не знаю, наверное, свобода.
Ей хотелось, чтобы он сказал «любовь».
В этот момент откуда-то снизу раздался громкий собачий лай. Биркин как будто заволновался. Она же не придала этому значения. Только подумала, чего это он вдруг смутился.
— Дело в том, — тихо произнес он, — что, насколько я понял, пришли Гермиона и Джеральд Крич. Ей хотелось взглянуть на комнаты до того, как я привезу мебель.
— Понятно, — отозвалась Урсула. — Она сама будет обставлять комнаты для вас.
— Возможно. А это что-нибудь меняет?
— Нет, не думаю, — сказала Урсула. — Если говорить честно, я ее не выношу. Мне кажется, она насквозь лживая, если вы, который постоянно говорит о лжи, хотите узнать мое мнение.
Она поразмыслила и снова заговорила:
— Да, хочу вам сказать, мне неприятно, что она будет обставлять ваши комнаты. Да, мне неприятно. Мне неприятно, что вы вообще позволяете ей приходить к себе.
Он замолчал, нахмурив брови.
— Возможно, — сказал он. — Я не хочу, чтобы она обставляла мои комнаты, и я вовсе не поощряю ее присутствие. Но я же не должен из-за этого грубить ей, так ведь? В любом случае, мне придется спуститься и встретить их. Вы пойдете со мной?
— Вряд ли, — холодно, но нерешительно промолвила она.
— Пожалуйста, пойдемте! Пойдемте, заодно посмотрите, где я живу. Идемте.
Глава XII
Ковер Гермионы
Он направился вниз по берегу, а она с большой неохотой последовала за ним. Но в то же время оставаться в стороне она просто не могла.
— Вы и я — мы уже достаточно хорошо друг друга узнали, — сказал он.
Она ничего не ответила.
В большой темноватой кухне дома мельника жена рабочего что-то говорила своим пронзительным голосом Гермионе и Джеральду. Эти двое — она в платье из мерцающего голубого фуляра, он во всем белом — странными светлыми пятнами выделялись в полумраке комнаты; на стенах в клетках сидело с десяток канареек, которые одна громче другой распевали свои песни. Клетки были развешаны вокруг маленького квадратного окна на дальней стене, в которое, просачиваясь на пути через крону дерева, проникал чудесный луч солнца. Резкий голос миссис Салмон перекрывал птичий щебет, с каждой минутой становившийся еще яростнее и исступленнее, из-за чего женщине приходилось вновь повышать голос, на что птицы отвечали с еще более бурным воодушевлением.
— А вот и Руперт! — голос Джеральда перекрыл весь шум. Его ушам было нестерпимо больно, ведь слух у него был очень тонким.
— Ах уж эти трещотки, и поговорить-то вам не дадут! — недовольным тоном пронзительно взвизгнула жена рабочего. — Накрою-ка я их.
Она метнулась сначала в одну сторону, потом в другую, накидывая на птичьи клетки тряпку, которой вытирала пыль, фартук, полотенце и скатерть.
— Замолкайте уже, дайте ж людям словечко-то вставить, — сказала она своим чересчур резким голосом.
Остальные наблюдали за ней. Скоро все клетки оказались накрытыми, и вид у них стал необычно траурный. Но из-под тряпок все еще доносились странные непокорные трели и клокотание.
— Да не будут они больше, — уверяла миссис Салмон. — Они сейчас спать улягутся.
— Неужели? — вежливо произнесла Гермиона.
— Да, — подтвердил Джеральд. — Они автоматически засыпают, поскольку им кажется, что наступил вечер.
— Их так легко обмануть? — воскликнула Урсула.
— Да уж, — ответил Джеральд. — Вы не читали рассказ Фабра, в котором рассказывается о том, как он, будучи еще ребенком, спрятал курице голову под крыло, а она возьми и засни? Это сущая правда.
— И после этого он стал натуралистом? — спросил Биркин.
— Возможно, — кивнул Джеральд.
Тем временем Урсула заглянула под одно из покрывал. В углу клетки, нахохлившись и распушив перышки, сидела приготовившаяся ко сну канарейка.
— Как странно! — воскликнула она. — Она действительно думает, что пришла ночь! Какая глупость! Нет, подумайте только, разве можно уважать существо, которое так легко ввести в заблуждение!
— Да, — пропела подошедшая посмотреть Гермиона. Она положила свою руку на запястье Урсулы и тихо усмехнулась.
— По-моему, он такой смешной, — хихикнула она. — Выглядит, точно ничего не подозревающий муж.
Затем, не убирая своей руки с запястья Урсулы, она увлекла девушку в сторону и поинтересовалась приглушенным тягучим голосом:
— Как вы сюда попали? Мы и Гудрун видели.
— Я пришла посмотреть на пруд, — сказала Урсула, — и обнаружила здесь мистера Биркина.
— Вот как? Это место в духе сестер Брангвен, не так ли?
— Боюсь, и я так думала, — ответила Урсула. — Я хотела скрыться здесь, когда увидела, что вы отчаливаете там, в нижней части озера.
— Неужели?! А теперь мы загнали вас в нору.
Гермиона широко раскрыла глаза, и это удивленное и одновременно возбужденное движение показалось каким-то сверхъестественным. У нее был холодный, глубокий взгляд, неестественный и бессмысленный.
— Я уже собиралась уходить, — сказала Урсула, — но мистер Биркин настоял, чтобы я взглянула на его комнаты. Жить здесь, наверное, чудесно! Это идеальное место для жизни.
— Да, — рассеянно произнесла Гермиона. После этого она отвернулась от Урсулы и напрочь забыла о ее существовании.
— Как вы себя чувствуете, Руперт? — пропела она другим, полным нежности голосом, обращаясь к Биркину.
— Очень хорошо, — ответил тот.
— Вам здесь удобно?
Загадочное, зловещее и сосредоточенное выражение появилось на лице Гермионы, ее грудь конвульсивно содрогнулась, и казалось, она почти впала в экстатическое состояние.
— Достаточно удобно, — ответил он.
Последовала долгая пауза; Гермиона не сводила с него тяжелого, затуманенного взгляда.
— Вы считаете, что вам удастся обрести здесь свое счастье? — наконец спросила она.
— Я уверен, что именно так и будет.
— Говорю вам, я сделаю для него все, что в моих силах, — сказала жена рабочего. — И хозяин мой тоже, уверяю вас; поэтому будем надеяться, что ему тут будет удобно.
Гермиона повернулась и медленно окинула ее взглядом.
— Благодарю вас, — сказала она и вновь повернулась к ней спиной. Она вернулась в прежнее положение и, поворачивая свое лицо к нему, спросила так, будто кроме них в комнате больше никого не было:
— Ты уже обмерил комнаты?
— Нет, — ответил он. — Я чинил ялик.
— Сделаем это сейчас? — медленно, холодно и равнодушно предложила она.
— Есть у вас сантиметровая лента, миссис Салмон? — спросил он женщину.
— Да, сэр, думаю, есть, — ответила женщина, в тот же момент бросаясь к шкатулке для рукоделия. — У меня только одна, не знаю, подойдет ли…
Хотя женщина протянула ленту Биркину, взяла ее Гермиона.
— Большое спасибо, — сказала она. — Она прекрасно подойдет. Благодарю вас.
Она обернулась к Биркину и с легким игривым движением спросила:
— Займемся этим сейчас, Руперт?
— А как же остальные, им будет скучно, — вяло запротестовал он.
— Вы не возражаете? — рассеянно спросила Гермиона, поворачиваясь к Урсуле и Джеральду.
— Ни в коей мере, — ответили они.
— С какой комнаты начнем? — вновь обращая лицо к Биркину, спросила она с той же игривостью — ведь теперь у нее с ним было общее занятие.
— Будем мерить по ходу комнат, — сказал он.
— Пока вы тут занимаетесь, пойду согрею вам чаю, — также весело сказала жена рабочего — теперь и ей было чем заняться.
— Пожалуйста, — сказала Гермиона, поворачиваясь к ней с любопытным движением, которое словно говорило, что в данный момент эта женщина близка ей, которое словно выделяло жену рабочего среди остальных, оставляя их в стороне, и притягивало ее почти к самой груди Гермионы.
— Я буду вам очень благодарна. Куда вы подадите чай?
— А куда бы вам хотелось? Можно в эту комнату, а можно на лужайку.
— Где будем пить чай? — протяжным голосом обратилась Гермиона к остальной компании.
— На берегу пруда. Мы сами отнесем, вы только все приготовьте, миссис Салмон, — сказал Биркин.
— Конечно, — сказала польщенная женщина.
Компания направилась к входу в переднюю комнату. Она была пустой, зато в ней было чисто и солнечно. Окно выходило на заросший палисадник.
— Это должна быть столовая, — сказала Гермиона. — Будем мерить так, Руперт: вы идите туда…
— Давайте я помогу, — предложил Джеральд, подойдя и берясь за край сантиметра.
— Нет, спасибо, — воскликнула Гермиона, наклоняясь к полу в своем ярко-голубом фуляровом платье. Делать что-то самой, делить работу с Биркиным было для нее высшим наслаждением. Он смиренно повиновался ей. Урсуле и Джеральду оставалось только наблюдать. В характере Гермионы была одна особенность: в каждое мгновение времени она приближала к себе кого-то одного, а остальные превращались в наблюдателей. Это позволяло ей торжествовать над другими.
Они обмеряли столовую и обменивались мнениями, и Гермиона решала, что ленту следовало бы положить на пол. Когда ей противоречили, в ней вспыхивал странный судорожный гнев. Поэтому через некоторое время Биркин позволял ей поступать по-своему.
Они перешли через холл в другую переднюю комнату, немного уступающую первой по размерам.
— Это будет кабинет, — сказала Гермиона. — Руперт, у меня есть ковер, который я хотела бы видеть на полу в этой комнате. Можно я вам его подарю? Пожалуйста, мне было бы очень приятно отдать его вам.
— Что он из себя представляет? — довольно резко спросил он.
— Вы его не видели. Основной тон розово-красный, но остальные цвета — голубой, ярко-насыщенный синий и очень глубокий темно-синий. Мне кажется, вам он понравится. А вы как думаете?
— Звучит очень интересно, — ответил он. — Откуда он? С Востока? Он пушистый?
— Да. Его привезли из Персии. Он из верблюжьей шерсти, очень шелковистый на ощупь. По-моему, это бергамский ковер — двенадцать футов на семь. Подойдет?
— Думаю да, — ответил он. — Но не нужно дарить мне дорогой ковер. Я прекрасно обойдусь и старой оксфордской подделкой под турецкий.
— Можно я все же вам его подарю? Пожалуйста!
— Сколько он стоит?
Она посмотрела на него и сказала:
— Не помню. По-моему, совсем недорого.
Он взглянул на нее, и его лицо стало жестким.
— Гермиона, я не хочу его брать, — сказал он.
— Позвольте мне подарить его этим комнатам, — сказала она, подходя к нему и с легкой мольбой кладя руку на его локоть. — А то я буду огорчена.
— Ты знаешь, что я не хочу, чтобы ты делала мне подарки, — беспомощно повторил он.
— Я и не собираюсь делать тебе подарки, — насмешливо сказала она. — Но ковер-то ты возьмешь?
— Хорошо, — сдался он наконец, и она восторжествовала.
Они поднялись вверх по лестнице. Наверху были две спальни, которые повторяли расположение нижних комнат. Одна была уже наполовину обставлена, и, очевидно, Биркин здесь спал. Гермиона обошла комнату, не пропустив ничего, вбирая в себя все детали, высасывая из всех неодушевленных предметов знаки его пребывания в этом месте. Она потрогала кровать и осмотрела постельное белье.
— Вы уверены, что вам на этом удобно? — спросила она, нажимая рукой на подушку.
— Вполне, — холодно ответил он.
— Вы не мерзнете? Здесь нет стеганого пухового одеяла. Мне кажется, вам оно нужно. Не стоит кутаться в одежду.
— У меня есть одеяло. Его скоро привезут.
Они сделали в комнатах все замеры и обсудили все детали.
Урсула стояла у окна и наблюдала, как женщина несет поднос с чаем к берегу реки. Ей была невыносима пустая болтовня Гермионы, ей хотелось чаю, она была готова на все что угодно, только бы убежать от этой суматохи и деловой атмосферы.
Наконец все вышли на поросший травой берег, чтобы с наслаждением перекусить на свежем воздухе. Гермиона разливала чай. Теперь она и вовсе не обращала на Урсулу никакого внимания. А Урсула, больше не ощущая на себе ее странного юмора, обернулась к Джеральду:
— О, мистер Крич, совсем недавно я вас просто ненавидела.
— За что? — спросил Джеральд, удивленно отшатываясь.
— За то, что вы так плохо обращались со своей лошадью. Как же вы мне были ненавистны!
— Что он такого сделал? — пропела Гермиона.
— Он заставил свою чудесную, нежную арабскую лошадь стоять у железнодорожного переезда, когда мимо проезжали эти ужасные платформы; бедное создание, она чуть не сошла с ума от страха, она была в настоящей панике. Это было самое кошмарное зрелище, какое только можно себе представить.
— Зачем ты это сделал, Джеральд? — холодно поинтересовалась Гермиона.
— Она должна научиться превозмогать себя. Зачем она нужна мне в этой местности, если она вздрагивает и начинает брыкаться всякий раз, когда раздается гудок паровоза?
— Но разве стоило подвергать ее ненужной пытке? — спросила Урсула. — Зачем было нужно все время держать ее у переезда? С таким же успехом можно было отъехать вверх по дороге и избежать этого кошмара. Вы пронзали ее бока шпорами, и она обливалась кровью. Это было так ужасно!
Джеральд напустил на себя высокомерный вид.
— Мне придется ездить на ней, — ответил он. — И если я хочу быть уверен, что в любой ситуации она меня не подведет, ей придется научиться не бояться шума.
— Почему же? — страстно вскричала Урсула. — Она ведь живое существо, почему она должна превозмогать себя только потому, что вы так пожелали? Она имеет такое же право распоряжаться собой, как и вы.
— Тут я с вами не соглашусь, — сказал Джеральд. — Я считаю, что кобыла должна делать только то, что приказал ей я. И не потому, что я купил ее, а потому, что так заведено. Для человека более естественно использовать лошадь так, как ему захочется, нежели бросаться перед ней на колени и умолять ее сделать так, как он просит, и выполнить свое чудесное предназначение.
Урсула только было попыталась вставить слово, как Гермиона подняла подбородок и затянула свое тягучее песнопение:
— Я и правда считаю — я действительно считаю, что мы должны иметь смелость использовать жизнь животного, стоящего на более низкой, чем мы, ступени развития, согласно нашим нуждам. Если честно, мне кажется, что неправильно было бы смотреть на каждое живое существо как на самих себя. По-моему, есть какая-то неискренность в переносе своих чувств на любое одушевленное существо. Это говорит о неумении понимать разницу между явлениями, о нехватке трезвого суждения.
— Действительно, — резко сказал Биркин. — Ничто не вызывает такого отвращения, как сентиментальность, которая проявляется, когда животных наделяют человеческими чувствами и сознанием.
— Да, — устало промолвила Гермиона, — мы должны занять определенную позицию. Либо мы будем использовать животных, либо они нас.
— Это факт, — сказал Джеральд. — У лошади, как и у человека, есть воля, хотя настоящего разума у нее нет. И если вы своей волей не подчините себе волю лошади, то тогда лошадь подчинит вас себе. С этим я ничего не могу поделать. Я не могу позволить лошади управлять мной.
— Если бы только мы научились использовать свою волю, — сказала Гермиона, — наши возможности были бы безграничны. Воля может исправить все, вернуть все на путь истинный. В этом я полностью убеждена — но только если волю использовать правильно и разумно.
— Что вы имеете в виду — разумно использовать волю? — спросил Биркин.
— Один великий врач многому меня научил, — сказала она, обращаясь не то к Урсуле, не то к Джеральду. — Например, он рассказал мне, что если хочешь избавиться от вредной привычки, нужно заставить себя ей следовать, когда тебе этого не хочется, — заставляй себя, и она исчезнет.
— Как это? — спросил Джеральд.
— Например, если грызешь ногти, то грызи их, когда тебе не хочется, заставляй себя. И тогда увидишь, что привычка исчезнет.
— А это действительно так? — спросил Джеральд.
— Да. И это применимо ко многому. Когда-то я была странной и нервной девушкой. А потом я научилась управлять своей волей, и простым усилием воли я сделала себя такой, какой я и должна была быть.
Урсула не сводила глаз с Гермионы, чей голос звучал так протяжно, так бесстрастно и в то же время был полон скрытого напряжения. Странная дрожь охватила девушку. Гермиона обладала какой-то удивительной, мистической способностью вызывать в людях дрожь, и эта способность притягивала, и одновременно отталкивала.
— Такое использование воли чревато последствиями! — резко воскликнул Биркин. — Это отвратительно. Такую волю иначе как бесстыдством не назовешь.
Гермиона пристально посмотрела на него затуманенным, тяжелым взором. Ее лицо было нежным, бледным и худым, почти прозрачным, губы плотно сжаты.
— Я уверена, что это вовсе не так, — сказала она через некоторое время. Казалось, ее слова и ощущения существовали отдельно от того, что она говорила и думала на самом деле, между ними была странная пропасть. Казалось, она тщательно взвешивает мысли, порождаемые водоворотом темных сумбурных ощущений и реакций, и эта тщательность, этот безупречный подбор мыслей, эта ее непогрешимая воля не вызывали у Биркина ничего, кроме отвращения. Ее голос всегда оставался бесстрастным и сдавленным, а также безгранично уверенным. В то же время она испытывала дурноту, похожую на ту, что возникает при морской болезни, и эта дурнота едва не захлестывала ее разум. Однако ум ее оставался непоколебимым, а воля нерушимой. Это вызывало в душе Биркина безумную ярость. Но он никогда, никогда бы не осмелился сломить ее волю — выпустить на свободу водоворот ее подсознания и посмотреть на нее в состоянии истинного безрассудства. И несмотря на это, он постоянно наносил ей удары.
— Естественно, — говорил он Джеральду, — лошади не обладают волей в буквальном смысле этого слова, у них нет такой воли, какая свойственна людям. У лошади не одна воля. Если говорить серьезно, то у нее их две. Одна воля заставляет ее полностью подчиниться человеку, в то время как другая тянет ее на свободу, заставляет ее быть дикаркой. Иногда эти воли пересекаются: если вы знаете, что чувствует седок, которого понесла лошадь, то вы понимаете, о чем я говорю.
— Подо мной тоже однажды взбунтовалась лошадь, — сказал Джеральд, — но при этом я не понял, что у лошади две воли. Я понял только, что она напугана.
Гермиона перестала прислушиваться к разговору. Когда разговор коснулся этой темы, она просто стала думать о чем-то своем.
— Почему лошадь должна хотеть добровольно подчиниться человеческой воле? — спросила Урсула. — Вот чего я никак не могу понять. Я вообще не верю в то, что она этого хочет.
— Еще как хочет. Ведь подчинить свою волю вышестоящему существу — это, пожалуй, любовь в самом крайнем, в самом возвышенном ее проявлении, — сказал Биркин.
— Какое у вас интересное представление о любви, — иронично усмехнулась Урсула.
— А женщина очень похожа на лошадь: в ней противоборствуют две воли. Одна заставляет ее полностью подчиниться. Другая же вынуждает проявить свой норов и отправить своего наездника навстречу смерти.
— Значит, я лошадь с норовом, — рассмеялась Урсула.
— Лошадей приручать очень опасно, так что уж говорить о женщинах, — сказал Биркин. — Поэтому не все придерживаются мнения, что их нужно подчинять себе.
— Уже хорошо, — заметила Урсула.
— Действительно, — с улыбкой добавил Джеральд. — Так еще интереснее.
Терпение Гермионы кончилось. Она поднялась с места и обычным тягучим голосом пропела:
— Какой красивый вечер! Иногда чувство прекрасного так меня переполняет, что мне кажется, будто я сейчас умру.
Урсула, к которой были обращены эти слова, встала вместе с ней, тронутая до глубины души. Сейчас Биркин был для нее воплощением ненависти и высокомерия. Они с Гермионой отправились вдоль берега и, собирая нежные первоцветы, разговорились о прекрасных, успокаивающих душу вещах.
— Хотелось бы вам, — спросила Урсула Гермиону, — иметь платье из хлопка этого оттенка желтого с такими оранжевыми крапинками?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |