Она совершенно не ослабляла своего противостояния, когда находилась в таком состоянии: такая яркая, светлая и привлекательная в своем крайнем противостоянии, такая чистая и в то же время ей никто не верил, и она никому не нравилась. Выдавал ее голос, удивительно четкий и отталкивающий. Только Гудрун находилась в согласии с ней. Именно в такие моменты близость между сестрами была самой полной, их разумы словно сливались. Они ощущали, что их связывают крепкие, неразрывные узы взаимопонимания, превосходящие все остальное. И в эти дни остро ощущаемой разлуки и такой близости между двумя его дочерями, отца словно касалось дыхание смерти, как будто все его существо разрушалось. Он был раздражителен до безумия, он не знал покоя, казалось, его дочери уничтожают его. Перед ними он лишался дара речи и был бессилен. Его заставляли вдыхать собственную смерть. Он проклинал их в душе и желал только избавиться от них.
А они продолжали блистать своей легкой женской божественностью, которая была так приятна глазу. Они поверяли друг другу свои сокровенные мысли, их откровения делали их невероятно близкими друг другу, они выдавали друг другу все секреты до единого. Они ничего не утаивали, они рассказывали все, пока не преодолевали границы зла. Они вкладывали друг другу в руки знание, они извлекали все ароматы до последнего из яблока познания. Удивительно, насколько их познания дополняли друг друга, насколько знания одной сочетались со знаниями другой.
Урсула видела мужчин как своих сыновей, она сочувствовала их желаниям и восхищалась их смелостью и удивлялась им, как мать удивляется своему ребенку, восторгаясь в некоторой степени их неиспорченности. Но для Гудрун они были вражеским станом. Она боялась и презирала их и даже слишком сильно уважала их за их поступки.
— Разумеется, — с легкостью говорила она, — в Биркине есть такое качество жизни, которое встречается редко. В нем есть необычайно богатый источник жизни, по-настоящему удивительно, как он умеет отдавать себя чему-то. Но в жизни есть столько всего, о чем он не имеет ни малейшего понятия. Либо он вообще не подозревает о существовании этого, либо отвергает его, считая совершенно недостойным внимания — то, что другим людям кажется жизненно важным. В некотором смысле он не достаточно умен, он слишком много сил растрачивает по мелочам.
— Да, — воскликнула Урсула, — в нем слишком много от проповедника. Он что-то вроде священника.
— Именно! Он не может слышать, что хотят сказать другие люди — он просто не может слышать. Его собственный голос слишком громок.
— Да. Он заглушает голос другого человека.
— Заглушает голос другого человека, — повторила Гудрун. — При помощи грубой силы. Разумеется, это бесполезно. Никого нельзя убедить силой. Поэтому с ним невозможно разговаривать — а уж жить с ним, думаю, еще больше невозможно.
— Ты считаешь, что с ним нельзя жить? — спросила Урсула.
— Мне кажется, это отнимало бы слишком много сил, чересчур утомляло. Каждую минуту он заглушал бы тебя своим криком и заставлял подчиняться себе, не оставляя выбора. Он бы полностью контролировал тебя. Он не может допустить, что кроме его разума есть и другие. И в то же время настоящий недостаток его ума в том, что ему не хватает самокритики. Нет, мне кажется, это было бы совершенно невыносимо.
— Да, — рассеянно согласилась Урсула. Она была согласна с Гудрун только наполовину. — Вся беда в том, — сказала она, — что через две недели любой мужчина становится невыносимым.
— Это просто ужасно, — сказала Гудрун. — Но Биркин — в нем слишком много самоуверенности. Он не потерпит, если ты скажешь, что твоя душа принадлежит тебе. Зато его душа…
— Точно, — подхватила Урсула. — У других должна быть только его душа.
— Именно! Можешь ли вообразить себе нечто более ужасное?
Сказанное было настолько точным, что ее передернуло от отвращения.
Эта дрожь отвращения продолжалась в ней некоторое время, и она погрузилась в глубокую меланхолию.
Затем все в ней начало восставать против Гудрун. Та так тщательно поставила крест на ее жизни, заставила все выглядеть так уродливо и так однозначно… На самом деле, даже если то, что Гудрун говорила о Биркине, было верным, все остальное тоже было верным. Но Гудрун подвела под ним жирную черту и перечеркнула его, словно закрытый счет. Вот он — суммирован, оплачен, согласован и вычеркнут. А это было неправдой. Такой максимализм Гудрун, ее умение разделываться с людьми и вещами одной фразой, все это было фальшью.
Урсула начала восставать против своей сестры.
Однажды они прогуливались по переулку и увидели на самой верхней ветке куста громко распевавшую птичку. Сестры остановились посмотреть на нее. На лице Гудрун появилась ироничная улыбка.
— Какой важной она себя ощущает! — улыбнулась Гудрун.
— Не правда ли? — воскликнула Урсула с ироничной гримаской. — Это самый настоящий летающий Ллойд Джордж! [50]
— Верно! Летающий Ллойд Джордж! Вот кто это! — восторженно воскликнула Гудрун.
И в течение многих дней эти настырные, надоедливые птицы представлялись Урсуле в виде тучных, приземистых политиков, громко выкрикивающих что-то со своих мест, эдаких мелких людишек, стремящихся заставить услышать себя любой ценой.
Одно это вызывало в ней презрения.
Стайка овсянок внезапно выпорхнула перед ней на дорогу. Они смотрели на нее с таким сверхъестественным невинным выражением, словно горящие желтые стрелы, выпущенные в воздух с какой-то неведомой целью, что она сказала себе: «Нет, это все-таки несправедливо называть их маленькими Ллойд Джорджами. Мы совершенно ничего о них не знаем, они для нас неведомая сила. Несправедливо смотреть на них как на человеческих существ. Они принадлежат к другому миру. Какая же глупая вещь этот антропоморфизм! [51]Гудрун просто несносная гордячка, раз она решила, что может быть мерой всему, может сводить все к человеческим стандартам. Руперт совершенно прав, человеческие существа, раскрашивающие вселенную своими портретами, просто скучны. Слава Богу, вселенная не обладает человеческими качествами!».
Ей казалось оскорбительным считать этих птиц маленькими Ллойд-Джорджами, это, казалось, разрушает устои жизни. Это было неискренне по отношению к малиновкам, это была клевета. Однако она и сама это делала. Но только под влиянием Гудрун: это было ее оправданием.
Итак, она отстранилась от Гудрун и от всего, что та олицетворяла, и вновь вернулась в своих мыслях к Биркину.
Она не видела его с момента, когда его предложение потерпело крах. Ей и не хотелось, потому что она не хотела, чтобы он вновь обрушил на нее свое предложение. Она знала, что имел в виду Биркин, когда просил ее выйти за него замуж; рассеянно, безмолвно она это знала. Она понимала, чтоза любовь и чтоза отдача были ему нужны. Но она вовсе не была уверена, что ей самой была нужна именно такая любовь. Она вовсе не была уверена, что ей было нужно это взаимное единство. Нет, ей нужна была невыразимая словами близость. Она хотела получить его полностью, до конца, сделать его своим (о, не произнося ни слова!), стать близкой ему. Выпить его до последней капли — как эликсир жизни. Она делала великие обещания себе о том, что она готова согревать подошвы его ног между своих грудей подобно тому, как это делалось в той тошнотворной поэме Мередита. Но только в том случае, если он, ее возлюбленный, будет полностью любить ее, полностью отрекшись от себя. И интуитивно она понимала, что он никогда настолько не отречется от себя. Он не верил в крайнее самоотречение. Он открыто это заявил. Это был его вызов. За это она готовилась сражаться с ним. Поскольку она верила в возможность полного подчинения любви. Она верила, что любовь была во много раз сильнее человека. Он же утверждал, что человек гораздо сильнее любви или любых отношений. Для него яркая одинокая душа принимала любовь как одно из условий, условий своего собственного равновесного состояния. Она же верила, что любовь была всем. Человек должен был вырасти до нее. Она должна высосать из него все соки. Пусть он будет безоглядно принадлежать ей и она в ответ станет его смиренной рабыней — хочется ли ей того или нет.
Глава XX
Битва
После неудавшегося предложения Биркин в слепой ярости поспешил прочь из Бельдовера.
Он чувствовал себя полным дураком, он понимал, что все произошедшее было самым настоящим фарсом. Но не это озадачивало его. Его необычайно, до абсурда злило, что Урсула при каждом удобном случае неизменно вставляла свой до боли известный вопрос: «Зачем вы на меня давите?» и при этом всегда замыкалась в своем восхитительном высокомерии.
Он направился прямиком в Шортландс. В библиотеке он нашел Джеральда, недвижно стоявшего у камина спиной к огню с видом человека, совершенно и полностью опустошенного тревогами и заботами, человека, у которого внутри зияет пустота. Он сделал все, что намеревался сделать, — и теперь он не мог найти себе подходящее занятие. Он мог бы сесть в машину, мог бы отправиться в город. Но ему не хотелось ни садиться в машину, ни ехать в город, ни идти к Тирлби. Ему не хотелось двигаться, его охватил приступ вялости, он был словно отключенный от питания механизм.
Джеральду, которому скука была неведома, который постоянно чем-нибудь занимался, который никогда не задавался вопросом: «А что теперь?», все это было невероятно мучительно. Сейчас ему казалось, что внутри него все застыло. Ему больше не хотелось делать ничего, что дало бы какой-то результат. Омертвевшая часть его души просто отказывалась от всего. Он старательно пытался придумать, что можно было сделать, чтобы только заполнить свою душу, чтобы смягчить боль от сознания собственной опустошенности. Только три вещи могли бы вдохновить его, вернуть его к жизни: алкоголь или гашиш, сочувствие Биркина и женщины. В данный момент пить было не с кем. Женщин тоже не было. А Биркин ушел. Поэтому приходилось нести бремя своей опустошенности.
Когда появился Биркин, на лице Джеральда загорелась радостная улыбка.
— Клянусь Богом, Руперт, — сказал он, — я только что пришел к заключению, что ничто в этом мире не может быть важнее человека, который может смягчить боль твоего одиночества, правильного человека.
В его взгляде, обращенном к другому мужчине, сияла неподдельно восхитительная радость. Так радуется избавленный от мук человек. Лицо Джеральда было мертвенно-бледным и каким-то изможденным.
— Полагаю, ты хочешь сказать «правильная женщина», — злорадно поддел его Биркин.
— В некоторых случаях да. Если же ее нет, то ее вполне заменит неординарный мужчина.
При этом он рассмеялся. Биркин сел у камина.
— Чем ты занимался? — спросил он.
— Я? Ничем. У меня сейчас скверное настроение, меня все раздражает, я не могу ни работать, ни развлекаться. Я не знаю, может, это говорит о том, что я старею.
— То есть ты хочешь сказать, что тебе скучно?
— Может, и скучно. У меня все валится из рук. По-моему, мой боевой дух или скрылся в каком-то укромном уголке души или же вообще умер.
Биркин поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.
— Тебе нужно попытаться нанести сокрушительный удар по своей хандре — найти какое-нибудь занятие.
Джеральд улыбнулся.
— Возможно, — сказал он, — только было бы, что искать.
— Согласен! — мягко сказал Биркин.
Последовала долгая пауза, во время которой мужчины изучали друг на друга.
— Приходится выжидать.
— Боже! Выжидать! Чего же ты выжидаешь?
— В старину один парень заявил, что тремя противоядиями от скуки являются сон, выпивка и путешествие, — сказал Биркин.
— Все это я уже перепробовал, — ответил Джеральд. — Ты ложишься спать, и тебя мучают сны; ты напиваешься и начинаешь сквернословить; а во время путешествия ты орешь на портье в гостиницах. Нет, существуют только два лекарства — работа и любовь. Когда ты не работаешь, нужно любить.
— Значит, так тому и быть, — изрек Биркин.
— Посоветуй кого-нибудь в этом случае, — сказал Джеральд. — А то мои варианты уже давно исчерпаны.
— Неужели? И что?
— А то, что осталось только умереть, — ответил Джеральд.
— Ну, так умри, — сказал Биркин.
— Это же ни к чему не приведет, — ответил Джеральд.
Он вынул руки из карманов и потянулся за сигаретой. Он нервничал и чувствовал скованность. Он наклонился к лампе и прикурил сигарету, крепко затягиваясь. Хотя он и был один, он переоделся к ужину, как было заведено в его доме.
— Есть и третье лекарство, не уступающее двум твоим, — сказал Биркин. — Работа, любовь и борьба. Ты забыл про борьбу.
— Пожалуй, да, — сказал Джеральд. — Ты когда-нибудь боксировал?
— Нет, насколько я помню, — ответил Биркин.
— Эх…
Джеральд поднял голову вверх и медленно выпустил струйку дыма в воздух.
— А что? — поинтересовался Биркин.
— Ничего. Я подумал, что можно было бы побоксировать. Возможно, я действительно хочу нанести сокрушительный удар. Это идея.
— То есть, ты решил, что с таким же успехом ты мог нанести этот удар мне? — поинтересовался Биркин.
— Тебе? Возможно! По-дружески, разумеется.
— Еще бы! — язвительно сказал Биркин.
Джеральд облокотился на каминную доску. Он посмотрел сверху вниз на Биркина и в его глазах мелькнул страх, который можно видеть в налитом кровью и возбужденном взгляде жеребца, обращенном с застывшим ужасом на седока.
— Мне кажется, если я забуду про осторожность, то совершу какую-нибудь глупость, — сказал он.
— А почему бы и нет? — холодно ответил Биркин.
Джеральд слушал с острым нетерпением. Он не сводил глаз с Биркина, точно что-то в нем выискивая.
— Когда-то я занимался японской борьбой, — сказал Биркин. — В Гейдельберге в одном доме со мной жил японец, он кое-чему меня научил. Но особых успехов я не добился.
— Интересно! — воскликнул Джеральд. — Я никогда такого не видел. Полагаю, ты говоришь о джиу-джитсу?
— Да. Но у меня плохо получалось — я никогда этим особенно не интересовался.
— Не интересовался? А я наоборот. Как это делается?
— Если хочешь, я покажу тебе то, что сам знаю, — предложил Биркин.
— Правда? — при этом на лице Джеральда появилась непонятная напряженная улыбка. — С радостью поучусь.
— Значит, будем заниматься джиу-джитсу. Только в накрахмаленной рубашке вряд ли что получится.
— Так давай разденемся и сделаем все, как положено. Подожди-ка минутку…
Он позвонил в колокольчик, и вскоре появился лакей.
— Принеси сэндвичи и сифон, — приказал он слуге, — и больше не беспокойте меня сегодня — да, и чтобы никто другой также не беспокоил.
Слуга ушел. Джеральд обратил на Биркина горящий взор.
— И вы с японцем боролись? — спросил он. — Без одежды?
— Иногда.
— Вот как! И каким он был, как борец?
— Думаю, хорошим. Но из меня плохой судья. Он был быстрым и вертким, каким-то наэлектризованным. Удивительно, кажется, что эти люди состоят из одной только жидкой энергии, хватка у них нечеловеческая, скорее, как у осьминога.
Джеральд кивнул.
— Да, — сказал он, — это понятно уже при одном взгляде на них. У меня японцы вызывают только отвращение.
— Они отталкивают, но одновременно и притягивают. В обычное время они кажутся мертвенно-бледными. Но когда они возбуждаются и распадаются, в них появляется определенная привлекательность, они словно наполняются непонятной электрической силой — как угри.
— Ну… да, возможно.
Слуга принес поднос и поставил его на стол.
— Больше не входите сюда, — сказал Джеральд.
Дверь закрылась.
— Итак, — сказал Джеральд, — давай разденемся и начнем. Может, сперва выпьем?
— Нет, мне не хочется.
— Тогда и я не буду.
Джеральд закрыл дверь и отодвинул мебель к стенам. Комната была большой, на полу лежал толстый ковер. Затем он быстро сбросил одежду и стал ждать, когда Биркин сделает то же самое. Последний, бледный и худой, разделся и подошел к нему. Он походил скорее на призрак, чем на существо из плоти и крови, поэтому Джеральд скорее чувствовал его присутствие, а не видел его собственными глазами. В то время как сам Джеральд был реальным и осязаемым, сгустком чистой идеальной материи.
— Давай, — сказал Биркин, — я покажу тебе, чему я научился и что я помню. Разреши, я возьму тебя вот так…
И его руки сомкнулись на обнаженном теле другого мужчины. В следующее мгновение он опрокинул Джеральда и уложил его спиной на свое колено, головой вниз. Джеральд, расслабившись и сверкая глазами, вскочил на ноги.
— Забавно, — сказал он. — Повторим.
Мужчины начали бороться. Они были абсолютно разными. Биркин был высокого роста, узким в плечах, хрупким и изящным. Джеральд был крупнее. Он был крепким и плотным, с округлыми бедрами и лодыжками; контуры его тела были полными и необычайно рельефными. Казалось, он давит на землю одновременно всем своим телом, в то время как у Биркина центр тяжести был только один — в самом центре его существа. Хватка Джеральда была очень крепкой, он вкладывал в нее все силы, рассчитывал свои внезапные и неукротимые броски. Биркин же напротив, ориентировался на ситуацию, поэтому ему всегда удавалось выскальзывать. Он сталкивался с Джеральдом так, что, казалось, их тела почти не соприкасаются, подобно тому, как свободная одежда едва касается тела, и внезапно осуществлял жесткий, напряженный захват, мощь которого Джеральд ощущал всеми фибрами своего существа.
Они останавливались, обсуждали методы, отрабатывали захваты и броски; они приспособились друг к другу, подстроились под ритм соперника — между ними возникло некое подобие физического взаимопонимания. И затем устроили настоящий бой. Их бледные тела сплетались все теснее, казалось, они вот-вот сольются в одно целое. Биркин был необычайно ловок, что позволяло ему обрушиваться на партнера со сверхъестественной силой, сковывать его своими объятьями, словно волшебными чарами. Затем волшебство пропадало и Джеральд оказывался на свободе, взбудораженно устремляя вверх свое ослепительно белое тело.
Тела борцов сплетались в одно целое, прижимаясь друг к другу все плотнее и плотнее. Они были бледными и призрачными, но на теле Джеральда в местах касания возникали красные отметины, а Биркин оставался все таким же бледным и напряженным. Казалось, он проникает в более плотное, раскинувшееся тело Джеральда, что его тело пронизывает тело другого мужчины, словно стремясь ненавязчиво подчинить его себе, с быстрым колдовским предвидением сковывая каждое движение другой плоти, направляя ее и нейтрализуя, словно сильный ветер на струнах, играя на ногах и туловище Джеральда. Казалось, весь физический разум Биркина проник в тело Джеральда, словно плоть более крепкого мужчины наполнилось неуловимой, возвышенной энергией, неким могуществом, тонкой сетью, оковами опутывая мышцы Джеральда и проникая дальше, в глубины физической сущности Джеральда.
Они боролись стремительно, в каком-то экстазе, сосредоточившись и позабыв обо всем на свете — две лишенные покровов белые фигуры, сливающиеся в тесном, близком единении борьбы. И в приглушенном свете комнаты можно было разглядеть какой-то похожий на осьминога ком, связку конечностей; напряженный белый телесный клубок, молчаливо катавшийся между уставленными старыми порыжевшими книгами стенами.
Время от времени судорожно вырывалось дыхание или раздавался звук, похожий на вздох, и затем вновь продолжался быстрый стук по устланному толстым ковром полу, и звук разлепляющейся плоти. Порой в этом белом сплетенном узле полных ярости живых существ, медленно раскачивавшихся, не видно было голов — только быстрые, напряженные ноги, твердые белые спины, физический союз двух тел, впившихся друг в друга. Затем внезапно, когда борцы менялись местами, появлялась светлая, взъерошенная голова Джеральда, а в следующий момент пепельно-каштановая, похожая на тень, голова другого мужчины поднималась над клубком с широко раскрытыми, полными ужаса глазами и бессмысленным взглядом.
Скоро Джеральд без сил лежал на ковре, дыханье медленно и тяжело вздымало его грудь, а Биркин неосознанно стоял над ним на коленях. Биркин утомился сильнее. Он часто и судорожно хватал ртом воздух, он едва мог дышать. Казалось, пол раскачивается и уходит из-под его ног, и его разум застилала полная мгла. Он не понял, как это произошло. Он потерял сознание и упал на Джеральда, а Джеральд не обратил на это внимания. Затем сознание наполовину вернулось к нему, но он видел, что все перед его глазами кружится и раскачивается. Мир кружился, все уплывало в темноту. И он постепенно, постепенно также погружался во мглу.
Он вновь пришел в себя, услышав, какой-то сильный стук снаружи. Что случилось, что это было, откуда взялись эти удары молота, сотрясающие весь дом? Он не знал. И вдруг до него дошло, что это был звук биения его собственного сердца. Но это же невозможно, звук доносился снаружи. Нет, он был внутри него, это билось его собственное сердце. И это биение отдавалось болью, напряжением, перегрузкой. Он подумал, слышал ли его Джеральд. Он не понимал, стоит он, лежит или падает.
Когда он понял, что лежит, распростершись на Джеральде, он удивился, он был изумлен. Но он сел, приподнявшись на руке, и ждал, пока его сердце не успокоится и биение не будет причинять ему боль. Боль была очень сильной, она лишала его сознания.
Но Джеральд еще больше Биркина был не в себе. Они ждали, погрузившись во мрак, в небытие, и так протекло много минут, целая бесконечность.
— Конечно, — судорожно выдыхал Джеральд, — не нужно было — так сильно давить — на тебя. Нужно было — сдерживать — свою силу.
Биркин услышал его голос так, как будто его душа стояла позади него, вне его тела, и слушала. Его тело было в изможденном трансе, его души было почти не слышно. Тело не отвечало. Он знал только, что сердце постепенно билось тише. Он сейчас состоял из двух частей — духа, который вышел из него, и тела, которое превратилось в пульсирующий, неподвластный контролю поток крови.
— Я мог бы уложить тебя — используя свою силу, — выдыхал Джеральд. — Но ты все же меня побил.
— Да, — ответил Биркин, напрягая горло и с трудом выталкивая слова, — ты намного сильнее меня — ты мог побить меня — с легкостью.
Затем он вновь расслабился, поддавшись неистовому биению его сердца и пульсированию крови.
— Меня удивляет, — выдыхал Джеральд, — что ты обладаешь такой силой. Почти сверхъестественной.
— Но ненадолго.
Он все еще чувствовал, что его душа была вне его тела и находилась позади, слушая его слова. Однако она, его душа, уже приближалась к нему. И сильное пульсирование крови в груди становилось тише, позволяя ему прийти в себя. Он понял вдруг, что распростерся всем телом на мягком теле другого мужчины. Это удивило его, поскольку ему показалось, что он отстранился от него. Он пришел в себя и сел. Но у него все еще кружилась голова и пол уплывал из-под ног. Он вытянул руку, чтобы найти опору. Рука дотронулась до руки Джеральда, которая лежала на полу. И внезапно рука Джеральда накрыла своим теплом руку Биркина, и они так и остались на своих местах, утомленные и бездыханные, рука одного поверх руки другого. Рука Биркина быстро ответила на пожатие, с силой и теплотой сжав руку другого мужчина. Пожатие Джеральда было внезапным и секундным.
Однако их сознание возвращалось к ним, а темнота отхлынула назад. Теперь Биркин мог дышать почти нормально. Джеральд медленно отнял руку, Биркин медленно, одурманенно поднялся на ноги и направился к столу. Он налил себе виски с содовой. Джеральд также решил выпить.
— Это был самый настоящий поединок, да? — спросил Биркина, потемневшими глазами смотря на Джеральда.
— Боже, да уж! — ответил тот и, взглянув на хрупкое тело другого мужчины, добавил: — Тебе сильно досталось, да?
— Нет. Человеку необходимо бороться, сражаться и быть физически близким кому-нибудь. Это позволяет оставаться в трезвом рассудке.
— Ты так считаешь?
— Да. А ты нет?
— Считаю, — ответил Джеральд.
Между их фразами проходило много времени. Борьба имела для обоих особый смысл — смысл незавершенности.
— Между нами существует умственная, духовная близость, поэтому мы должны быть более или менее физически близки — так мы обретем целостность.
— Раузмеется, — сказал Джеральд, затем, довольно рассмеявшись, добавил: — Для меня все это удивительно.
Он красивым движением вытянул вперед руки.
— Да, — сказал Биркин, — и я не думаю, что нужно оправдываться перед собой.
— Нет.
Мужчины начали одеваться.
— Я также думаю, что ты красив, — сказал Биркин Джеральду, — и это тоже дает удовольствие. Нужно наслаждаться тем, что тебе дано.
— Ты говоришь, что я красив — ты имеешь в виду физическую красоту? — спросил Джеральд, чьи глаза мерцали.
— Да. В тебе есть какая-то северная красота, словно свет, отражающийся от снега — и твое тело имеет красивую, пластичную форму. Да, этим обязательно следует наслаждаться. Мы должны наслаждаться абсолютно всем.
Джеральд гортанно рассмеялся и сказал:
— Это одна точка зрения. Я даже могу сказать, что почувствовал себя лучше. Мне это определенно помогло. Такое братство тебе было необходимо?
— Возможно. Как ты считаешь, это и есть клятва?
— Понятия не имею, — рассмеялся Джеральд.
— В любом случае, чувствуешь себя свободнее и более открыто — а это как раз то, что нам сейчас нужно.
— Разумеется, — сказал Джеральд.
Они подошли поближе к огню, захватив с собой графины, стаканы и еду.
— Я всегда перекусываю, прежде чем лечь в постель, — сказал Джеральд. — Так мне лучше спится.
— А мой сон не будет таким сладким, — сказал Биркин.
— Вот как? Вот тебе и пожалуйста, мы совсем не похожи. Надену-ка я халат.
Биркин остался один и стал глядеть на огонь. Его мысли обратились к Урсуле. Казалось, она вновь проникла в его сознание. Джеральд спустился вниз в халате из плотно-зеленого шелка в широкую черно-зеленую продольную полоску, ярком и необычном.
— Ты очень изящен, — сказал Биркин, рассматривая объемное одеяние.
— В Бухаре это было кафтаном, — сказал Джеральд. — Он мне очень нравится.
— Мне тоже.
Биркин молчал, обдумывая, насколько тщательно Джеральд подбирал себе одежду, какой дорогой она была. Он носил шелковые чулки и запонки искусной работы, шелковое белье и шелковые подтяжки. Забавно! Это было еще одно различие между ними. Что касается собственной внешности, Биркин был неизобретательным и относился к ней легкомысленно.
— Разумеется, тебе тоже, — сказал Джеральд, словно размышляя вслух, — в тебе есть что-то загадочное. Ты необычайно силен. Это очень неожиданно и довольно удивительно.
Биркин рассмеялся. Он разглядывал фигуру другого мужчины, белокурую и привлекательную в своем богатом наряде и часть его разума размышляла о разнице между ними — огромной разницы; так различаются, пожалуй, мужчина и женщина, только в другом направлении. Но в действительности именно Урсула, именно женщина захватила сейчас существо Биркина. Джеральд вновь растворялся во мраке, и он забыл про него.
— Ты знаешь, — внезапно произнес он, — я пошел и сделал предложение Урсуле Брангвен сегодня, попросил ее выйти за меня замуж.
Он увидел, как на лице Джеральда появилось сияющее удивление.
— Да что ты!
— Да. Со всеми формальностями — сначала поговорил с ее отцом, как это принято в нашем мире — хотя это получилось совершенно случайно — или просто обстоятельства сложились неудачно.
Джеральд только удивленно смотрел на него, словно не понимая, о чем он говорит.
— Ты же не хочешь сказать, что совершенно серьезно пошел и попросил ее отца разрешить ей выйти за тебя замуж?
— Да, — сказал Биркин, — именно так я и сделал.
— Что? А до этого ты с ней-то говорил об этом?
— Нет, ни слова. Я внезапно подумал, что пойду туда и спрошу ее — а так случилось, что вместо нее появился ее отец — вот я и спросил его.
— Можно ли тебе ее получить? — заключил Джеральд.
— Да-а, точно.
— А с ней ты не говорил?
— Говорил. Она пришла потом. И услышала то же самое.
— Вот как! И что же она ответила? Ты теперь обрученный человек?
— Нет — единственное, что она сказала, что не хочет, чтобы на нее давили.
— Она что?
— Сказала, что не хочет, чтобы на нее давили.
— «Сказала, что не хочет, чтобы на нее давили»! И что же она под этим подразумевала?
Биркин пожал плечами.
— Не могу сказать, — ответил он. — Полагаю, в тот момент ей не хотелось об этом думать.
— Но так ли это? И что ты тогда сделал?
— Вышел из дома и направился сюда.
— Ты направился прямо сюда?
— Да.
Джеральд смотрел на него с удивлением и приятным волнением. До него все еще не доходило.
— Но то, что ты говоришь, все действительно так и было?
— Слово в слово.
— Да?
Он откинулся на спинку кресла с восторгом и приятным изумлением.
— Ну, это хорошо, — сказал он. — И ты пришел сюда побороться со своим добрым ангелом, да?
— Я? — сказал Биркин.
— Ну, все так и выглядит. Разве ты не это сделал?
Теперь пришла очередь Биркина не понимать слова собеседника.
— И что теперь? — спросил Джеральд. — Ты собираешься, так сказать, оставить свое предложение в силе?
— Пожалуй, да. Я поклялся себе, что пошлю их всех к черту. Но мне кажется, через какое-то время я повторю свое предложение.
Джеральд пристально рассматривал его.
— Так значит, она тебе нравится? — спросил он.
— Мне кажется, я люблю ее, — сказал Биркин и на его лице застыло жесткое выражение.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |