Первый трактат: Другим примером Святого служит Фейербах.
Второй трактат: Другим примером Святого служит социализм.
Третий трактат: Другим примером Святого служит буржуазное общество.
Четвертый трактат: Другим примером Святого служит "трактат", весь проникнутый штирнеровским духом.
И т. д. in infinitum129.
Второй подводный камень, о который святой Санчо непременно должен был разбиться при некотором размышлении, это - его собственное утверждение, что каждый индивид является совершенно отличным от всех остальных, единственным. Так как каждый индивид - совершенно иной, так как он и есть, таким образом, иное, то вещь, которая для одного индивида чужда, свята, отнюдь не должна быть - и даже вовсе не может быть - такой и для другого. И общее имя, вроде государства, религии, нравственности и т. д., не должно вводить нас в заблуждение, ибо эти имена суть лишь абстракции от действительного отношения отдельных индивидов, и все эти предметы, вследствие совершенно различного отношения к ним со стороны единственных индивидов, становятся для каждого из этих последних единственными предметами, т. е. совершенно различными предметами, имеющими только общее имя. Следовательно, святой Санчо мог бы в лучшем случае только сказать: государство, религия и т. д. для Меня, святого Санчо, есть Чуждое, Святое. Вместо этого они должны превратиться у него в абсолютно Святое, в Святое для всех индивидов, - как же мог бы он иначе сфабриковать свое конструированное Я, своего согласного с собой эгоиста и т. д., как мог бы вообще написать всю свою "Книгу"? Как мало Санчо вообще заботится о том, чтобы каждого "Единственного" сделать мерилом его собственной "единственности", до какой степени он прилагает свою собственную "единственность" в качестве масштаба, моральной нормы, ко всем остальным индивидам, втискивая их, как и подобает настоящему моралисту, в свое прокрустово ложе, - это видно, между прочим, уже из его суждения о всеми позабытом блаженной памяти Клопштоке. Клопштоку он преподносит нравственное наставление - "относиться к религии совершенно особенным образом", и тогда Клопшток пришел бы не к особенной, собственной религии, как гласил бы правильный вывод (вывод, который "Штирнер" сам делает бессчетное число раз, например говоря о деньгах), а пришел бы к "разложению и поглощению религии" (стр. 85), т. е. ко всеобщему, а не к собственному, единственному результату. Словно Клопшток не пришел действительно к "разложению и поглощению религии", и притом к совершенно особенному, единственному разложению, какое и мог "подать" только вот этот единственный Клопшток, - к разложению, единственность которого "Штирнер" мог бы усмотреть хотя бы из множества неудачных подражаний. Отношение Клопштока к религии было, оказывается, не "собственным", хотя оно было вполне своеобразным, было именно таким, которое и делало Клопштока Клопштоком. Отношение Клопштока к религии было бы "собственным", видите ли, только в том случае, если бы он относился к религии не как Клопшток, а как новейший немецкий философ.
"Эгоист в обыкновенном смысле", который не столь покорен, как Шелига, и уже выше выдвигал всякого рода возражения, делает здесь нашему святому следующий упрек: здесь в действительном мире я забочусь, - и я это отлично знаю, rien pour la gloire130, - только о моей выгоде и больше ни о чем. Кроме того, мне доставляет удовольствие думать еще и о выгоде на небе, о своем бессмертии. Так неужели я должен пожертвовать этим эгоистическим представлением ради одного лишь сознания согласного с собой эгоизма, - сознания, которое не дает мне ни гроша? Философы говорят мне: это нечеловечно. Какое мне до этого дело? Разве я не человек? Разве не человечно все, чтo я делаю, уже по одному тому, что я это делаю, да и не все ли мне равно, "под какую рубрику подводят" мои действия "другие"? Ты, Санчо, ведь тоже философ, хотя и обанкротившийся, и уже из-за своей философии Ты не можешь рассчитывать на денежный кредит, а из-за своего банкротства - на кредит идейный, - Ты говоришь мне, что я не отношусь к религии по-особенному. Ты, стало быть, говоришь мне то же самое, что и другие философы, но только у Тебя это, по обыкновению, теряет всякий смысл, так как Ты называешь "особенным", "собственным" то, что они называют "человечным". В ином случае разве Ты мог бы говорить о какой-нибудь другой особенности, кроме Твоей собственной, разве Ты мог бы снова превратить собственное отношение во всеобщее? Также и я, если хочешь, отношусь к религии по-своему критически. Во-первых, я нисколько не постесняюсь тотчас же пожертвовать ею, как только она вздумает быть помехой в моей коммерции; далее, мне в моих делах полезно пользоваться репутацией религиозного человека (как моему пролетарию полезно, если он хоть на небе будет вкушать пирог, который Я съедаю здесь); и, наконец, я обращаю небо в мою собственность. Оно представляет собой une propriйtй ajoutйe а la propriйtй131, хотя уже Монтескье, человек совсем другого склада, чем Ты, пытался убедить меня, что небо, это - une terreur ajoutйe а la terreur132. Как Я отношусь к небу, так к нему не относится никто другой, и в силу этого единственного отношения, в которое я к нему вступил, оно является единственным предметом, единственным небом. Ты критикуешь, стало быть, в лучшем случае Свое представление о моем небе, а не мое небо. Не говорю уж о бессмертии! Тут Ты становишься прямо смешон. Я отрекаюсь от своего эгоизма, - утверждаешь Ты в угоду философам, - потому что увековечиваю его и объявляю ничтожными и лишенными всякого значения законы природы и мышления, как только они хотят навязать моему существованию определение, произведенное не мной самим и крайне для меня неприятное, а именно - смерть. Ты называешь бессмертие "скверной неподвижностью" - точно я не мог бы все время жить "подвижной" жизнью, пока на этом или на том свете бойко идут дела и я могу наживаться на других вещах, помимо Твоей "Книги". Да и что может быть "более неподвижным", чем смерть, которая против моей воли прекращает мое движение и погружает меня во всеобщее, в природу, в род, в - Святое? А государство, закон, полиция! Пусть они и являются чуждыми силами для того или иного "Я"; Я-то знаю, что это мои собственные силы. Впрочем, - и тут буржуа, милостиво кивнув на этот раз головой, снова поворачивается спиной к нашему святому, - впрочем, шуми по-прежнему, если хочешь, против религии, неба, бога и т. п. Я ведь знаю, что во всем, что меня интересует - в частной собственности, стоимости, цене, деньгах, купле и продаже, - Ты всегда усматриваешь "собственное".
Мы только что видели, как отличны друг от друга отдельные индивиды. Но каждый индивид опять-таки различен в самом себе. Так святой Санчо может, рефлектируя над собой в качестве обладателя одного из своих свойств, т. е. рассматривая, определяя себя как "Я", обладающее одной из этих определенностей, определить затем предмет других свойств и сами эти другие свойства как Чуждое, Святое; и он может так поступать по очереди со всеми своими свойствами. Так, например, то, что является предметом для его плоти, есть Святое для его духа, или - то, что является предметом для его потребности в отдыхе, есть Святое для его потребности в движении. На этом трюке и основано его вышеописанное превращение всякого дела и безделия в самоотречение. Впрочем, его Я не есть действительное Я, а лишь Я вышеприведенных уравнений, - то самое Я, которое в формальной логике, в учении о суждениях фигурирует в виде Кая.
"Другим примером", именно более общим примером канонизации мира, служит превращение практических коллизий, т. е. коллизий между индивидами и их практическими условиями жизни, в идеальные коллизии, т. е. в коллизии между этими индивидами и теми представлениями, которые они себе вырабатывают или вбивают в голову. Этот фокус также весьма прост. Как святой Санчо уже раньше превращал мысли индивидов в нечто самостоятельно существующее, так здесь он отрывает идеальное отражение действительных коллизий от самих этих коллизий и придает ему самостоятельное существование. Действительные противоречия, в которых находится индивид, превращаются в противоречия индивида с его представлением или, - как это святой Санчо выражает более просто, - в противоречия с представлением как таковым, со Святым. Так он ухитряется превратить действительную коллизию, прообраз ее идеального отображения, в следствие этой идеологической видимости. Так приходит он к тому результату, что дело состоит якобы не в практическом уничтожении практической коллизии, а лишь в отказе от представления об этой коллизии - в отказе, к которому он как истый моралист настойчиво призывает людей.
После того как святой Санчо свел таким образом все противоречия и коллизии, в которых находится индивид, к противоречиям и коллизиям этого индивида с каким-либо из его представлений, сделавшимся независимым от него и подчинившим его себе, а потому и "легко" превращающимся в представление как таковое, в святое представление, в Святое, - после этого индивиду остается еще только одно: совершить грех против святого духа, отвлечься от этого представления и объявить Святое призраком. Это логическое надувательство, которое индивид проделывает над самим собой, представляется нашему святому одним из наивысших усилий эгоиста. Однако всякий поймет, как легко таким путем, исходя из эгоистической точки зрения, все совершающиеся исторические конфликты и движения объявить второстепенными, не зная о них ровным счетом ничего, - для этого нужно только выдернуть несколько фраз, обычно употребляемых в таких случаях, превратить их указанным способом в "Святое", изобразить индивидов как находящихся в подчинении у этого Святого и затем выступать в качестве человека, презирающего "Святое как таковое".
Дальнейшим разветвлением этого логического фокуса и особенно излюбленным маневром нашего святого является использование таких слов, как назначение, призвание, задача и т. д., благодаря чему ему становится бесконечно легко превращать в Святое все, что угодно. В самом деле, в призвании, назначении, задаче и т. д. индивид является в своем собственном представлении иным в сравнении с тем, что он есть в действительности, является воплощением Чуждого, а, стало быть, и Святого, - и свое представление о том, чем он должен быть, он выдвигает против своего действительного бытия как Правомерное, Идеальное, Святое. Таким образом, святой Санчо может, когда ему это нужно, все превратить в Святое с помощью следующего ряда "приложений": предназначить себя к чему-либо, т. е. выбрать себе какое-нибудь назначение (можешь вложить в эти слова любое содержание), выбрать себе назначение как таковое, выбрать себе святое назначение, выбрать себе назначение как Святое, т. е. Святое как назначение. Или: быть предназначенным, т. е. иметь какое-либо назначение, иметь назначение как таковое, святое назначение, назначение как Святое, Святое как назначение, иметь Святое своим назначением, иметь назначение Святого.
И теперь ему, конечно, только остается ревностно увещевать людей, чтобы они выбрали своим назначением отсутствие всякого назначения, своим призванием - отсутствие всякого призвания, своей задачей - отсутствие всякой задачи, хотя на протяжении всей своей "Книги" "вплоть до" "Комментария" он только и делает, что дает людям всевозможные назначения, ставит перед ними задачи и, как проповедник в пустыне, призывает их к евангелию истинного эгоизма, о котором, правда, недаром сказано: все призваны, но только один - О' Коннел - избран.
Мы уже видели выше, как святой Санчо отрывает представления индивидов от условий их жизни, от их практических коллизий и противоречий, чтобы превратить их затем в Святое. Теперь эти представления появляются в форме назначения, призвания, задачи. Призвание имеет у святого Санчо двоякую форму: во-первых, призвание, которое Мне дают другие, - примеры чего мы уже имели выше, когда говорилось о газетах, переполненных политикой, и о тюрьмах, в которых наш святой усмотрел заведения для исправления нравов. Но кроме того призвание оказывается еще таким призванием, в которое верит сам индивид. Если вырвать Я из всех его эмпирических жизненных отношений, из его деятельности, из условий его существования, отделить его от лежащего в его основе мира и от его собственного тела, то у него не останется, конечно, другого призвания и другого назначения, кроме как представлять собою Кая логических суждений и помогать святому Санчо - в составлении приведенных выше уравнений. Напротив, в действительном мире, там где индивиды имеют потребности, они уже в силу этого имеют некоторое призвание и некоторую задачу, причем вначале еще безразлично, делают ли они это своим призванием также и в представлении. Ясно, впрочем, что индивиды, так как они обладают сознанием, составляют себе об этом призвании, которое дано им их эмпирическим бытием, также и некоторое представление и тем самым дают нашему святому Санчо возможность уцепиться за слово "призвание", - т. е. за то выражение, которое получают в представлении их действительные условия жизни, - а самые эти условия жизни оставить вне поля зрения. Пролетарий, например, призвание которого, как и всякого другого человека, заключается в том, чтобы удовлетворять свои потребности, но который не в состоянии удовлетворить даже эти, общие у него со всеми другими людьми, потребности; которого необходимость работать четырнадцать часов в день низводит на один уровень с вьючным животным; которого конкуренция принижает до положения вещи, предмета торговли; который из своего положения простой производительной силы, единственного оставшегося на его долю положения, вытесняется другими, более мощными производительными силами, - этот пролетарий уже в силу этого имеет действительную задачу - революционизировать существующие отношения. Он может, конечно, представить себе это как свое "призвание", он может также, если он хочет заняться пропагандой, выразить это свое "призвание" таким образом, что делать то или иное есть человеческое призвание пролетария, - тем более, что его положение не позволяет ему удовлетворять даже потребности, вытекающие из его непосредственной человеческой природы. Святому Санчо нет дела до лежащей в основе этого представления реальности, до практической цели этого пролетария, - он крепко держится за слово "призвание" и объявляет его Святым, а пролетария он объявляет рабом Святого. Это - самый легкий способ считать себя выше всего этого и "идти дальше".
Особенно при существовавших до сих пор отношениях, когда постоянно господствовал один класс, когда условия жизни индивида постоянно совпадали с условиями жизни определенного класса, когда, следовательно, практическая задача всякого вновь восходящего класса должна была казаться каждому его отдельному члену всеобщей задачей и когда каждый класс действительно мог ниспровергнуть своего предшественника не иначе, как освободив индивидов всех классов от отдельных оков, связывавших их до тех пор, - при таких обстоятельствах было необходимо, чтобы задача отдельных членов стремящегося к господству класса изображалась как общечеловеческая задача.
Если, впрочем, буржуа, например, доказывает пролетарию, что его, пролетария, человеческая задача - работать четырнадцать часов в сутки, то пролетарий может с полным правом тем же языком сказать в ответ, что его задача заключается, напротив, в низвержении всего буржуазного строя.
Мы уже не раз видели, как святой Санчо ставит целый ряд задач, которые все растворяются в окончательной, существующей для всех людей задаче истинного эгоизма. Но даже и там, где он не рефлектирует, не сознает себя творцом и творением, он с помощью следующего ничтожного различения ставит себе такую задачу:
Стр. 466: "Захочешь ли Ты в дальнейшем заниматься мышлением, это Твое дело. Если Ты хочешь достигнуть в мышлении чего-нибудь значительного, то" (начинаются предъявляемые Тебе условия и назначения) "то... значит, всякий, кто хочет мыслить, бесспорно имеет задачу, которую он себе тем самым, сознательно или бессознательно, ставит; но никто не имеет своей задачей мышление".
Не говоря о прочем содержании этого положения, оно неверно даже с точки зрения самого святого Санчо, так как согласный с собой эгоист, хочет ли он того или нет, несомненно имеет своей "задачей" мышление. Он должен мыслить, с одной стороны, чтобы держать в узде плоть, которую можно укротить только духом, мыслью, и, с другой стороны, - чтобы удовлетворить своему рефлективному определению как творца и творения. Поэтому он и ставит "задачу" самопознания перед всем миром обманутых эгоистов - "задачу", которая, конечно, невыполнима без мышления.
Чтобы перевести разбираемое положение из формы ничтожного различения в логическую форму, нужно прежде всего выбросить слово "значительное". Для каждого человека то "значительное", чего он хочет достигнуть в мышлении, будет иным в зависимости от степени его образования, от его жизненных отношений и от его цели в данный момент. Святой Макс не дает нам здесь, таким образом, никакого устойчивого критерия для определения, когда начинается задача, которую человек ставит себе своим мышлением, как далеко может уйти мысль, если не ставить перед собой никакой задачи, - он ограничивается относительным выражением "значительное". Но "значительно" для меня все, что побуждает меня к мышлению, "значительно" все, о чем я мыслю. Поэтому вместо слов: "если Ты хочешь в мышлении достигнуть чего-нибудь значительного", следовало сказать: "если Ты вообще хочешь мыслить". Но это зависит вовсе не от Твоего желания или нежелания, ибо Ты одарен сознанием и можешь удовлетворять свои потребности только посредством деятельности, при которой Ты вынужден пользоваться также и своим сознанием. Далее, необходимо отбросить гипотетическую форму. "Если Ты хочешь мыслить", - то Ты сразу же ставишь себе "задачей" мышление; это тавтологическое предложение святому Санчо незачем было возвещать с такой торжественностью. Все это положение было облечено в эту форму ничтожного различения и торжественной тавтологии вообще лишь для того, чтобы скрыть следующее содержание: как определенный, как действительный, Ты имеешь определение, назначение, задачу - все равно, сознаешь ли Ты это или нет. - Эта задача вытекает из Твоей потребности и ее связи с существующим миром. Подлинная же мудрость Санчо состоит в его утверждении, что от Твоей воли зависит, мыслишь ли Ты, живешь ли и т. д., обладаешь ли Ты вообще какой-либо определенностью. Иначе, опасается он, определение перестало бы быть Твоим самоопределением. Если Ты отождествляешь самого Себя со Своей рефлексией или, смотря по надобности, со Своей волей, то понятно само собой, что в этой абстракции все, что не порождается Твоей рефлексией или Твоей волей, перестает быть Твоим самоопределением, - значит, например, и Твое дыхание, Твое кровообращение, мышление, жизнь и т. д. Но у святого Санчо самоопределение состоит даже и не в воле, а, как мы уже видели в разделе об истинном эгоисте, в reservatio mentalis133, выражающейся в безразличии ко всякой определенности - безразличии, которое появляется здесь снова в виде отсутствия определения. С помощью его "собственного" ряда приложений это приняло бы такой вид: в противовес всякому действительному определению он полагает неопределенность своим определением, отличает от себя в каждый данный момент себя же как лишенного определений, является, таким образом, в каждый данный момент также и иным в сравнении с тем, что он есть, является третьим лицом, и именно иным вообще, святым иным, противостоящим всякой единственности, лишенным определений, всеобщим, обыкновенным - словом, является босяком.
Если святой Санчо спасается от определения прыжком в неопределенность (а отсутствие определений также есть определение, притом наихудшее), то практическая, моральная суть всего этого фокуса состоит, помимо сказанного уже выше по поводу истинного эгоиста, лишь в апологии того определения, которое в существовавшем до сих пор мире навязывалось насильно каждому индивиду. Если, например, рабочие утверждают в своей коммунистической пропаганде, что призвание, назначение, задача всякого человека - всесторонне развивать все свои способности, в том числе, например, также и способность мышления, то святой Санчо усматривает в этом только призвание к чему-то чуждому, усматривает утверждение "Святого". Он стремится освободить от "того людей тем, что индивида, изуродованного развившимся за счет его способностей разделением труда и подчиненного какому-либо одностороннему призванию, он берет под свою защиту от его собственной потребности стать иным, высказанной ему, как его призвание, другими. То, что утверждается здесь как призвание, назначение, и есть как раз отрицание того призвания, которое до сих пор практически порождалось разделением труда, т. е. единственного действительно существующего призвания, - это есть, стало быть, отрицание всякого призвания вообще. Всестороннее проявление индивида лишь тогда перестанет представляться как идеал, как призвание и т. д., когда воздействие внешнего мира, вызывающее у индивида действительное развитие его задатков, будет взято под контроль самих индивидов, как этого хотят коммунисты.
В конце концов вся болтовня о призвании призвана в эгоистической логике опять-таки лишь к тому, чтобы сделать возможным внесение Святого в самые вещи и приписать нам способность уничтожать их даже без малейшего к ним прикосновения. Так, например, тот или иной индивид признает труд, торговлю и т. д. своим призванием. Этим путем последние превращаются в святой труд, в святую торговлю, в Святое. Истинный эгоист не признает их своим призванием; тем самым он уничтожил святой труд и святую торговлю. Благодаря этому они остаются тем, что они есть, а он - тем, чем он был. Ему и в голову не приходит исследовать вопрос, не ведут ли труд, торговля и т. д., эти способы существования индивидов, с необходимостью, вытекающей из их действительного содержания и процесса их развития, к тем идеологическим представлениям, с которыми он борется как с самостоятельными существами, - чтo на его языке означает: которые он канонизирует.
Точно так же, как святой Санчо канонизирует коммунизм, чтобы потом, в главе о "Союзе", тем вернее провести свое святое представление о нем как "собственное" изобретение, - совершенно так же он с шумом ополчается против "призвания, назначения, задачи" лишь для того, чтобы затем воспроизводить их на протяжении всей своей книги в виде категорического императива. Повсюду, где возникают трудности, святой Санчо разрубает их с помощью такого категорического императива: "реализуй Свою ценность", "познавайте Себя снова", "да станет каждый всемогущим Я", и т. д. О категорическом императиве смотри главу о "Союзе", о "призвании" и т. д. - главу о "Самонаслаждении".
Мы вскрыли теперь главнейшие логические фокусы, с помощью которых святой Санчо канонизирует существующий мир и тем самым критикует и поглощает его. Но в действительности он поглощает только Святое в мире, а к самому миру даже не прикасается. Само собой понятно, что его практическое отношение к миру должно оставаться совершенно консервативным. Если бы он хотел критиковать, то мирская критика начиналась бы как раз там" где исчезает всякий ореол святости. Чем больше форма общения данного общества, а следовательно и условия господствующего класса, развивают свою противоположность по отношению к ушедшим вперед производительным силам, чем больше вследствие этого раскол в самом господствующем классе, как и раскол между ним и подчиненным классом, - тем неправильней становится, конечно, и сознание, первоначально соответствовавшее этой форме общения, т. е. оно перестает быть сознанием, соответствующим этой последней; тем больше прежние традиционные представления этой формы общения, в которых действительные личные интересы и т. д. и т. д. формулированы в виде всеобщих интересов, опускаются до уровня пустых идеализирующих фраз, сознательной иллюзии, умышленного лицемерия. Но чем больше их лживость разоблачается жизнью, чем больше они теряют свое значение для самого сознания, - тем решительнее они отстаиваются, тем все более лицемерным, моральным и священным становится язык этого образцового общества. Чем лицемернее становится это общество, тем легче такому легковерному человеку, как Санчо, открывать повсюду представление о Святом, об Идеальном. Из всеобщего лицемерия общества он, легковерный, может абстрагировать всеобщую веру в Святое, в господство Святого и даже принять это Святое за пьедестал существующего общества. Он одурачен этим лицемерием, из которого он должен был бы сделать как раз обратный вывод.
Мир Святого сосредоточивается, в конечном счете, в "Человеке". Как мы уже видели на протяжении всего "Ветхого завета", Санчо под всю существовавшую до сих пор историю подставляет в качестве активного субъекта - "Человека"; в "Новом завете" он распространяет это господство "Человека" на весь существующий современный физический и духовный мир, как и на свойства ныне существующих индивидов. Все принадлежит "Человеку", и таким образом мир превращен в "мир Человека". Святое как личность есть "Человек", чтo у Санчо является лишь другим названием Понятия, Идеи. Оторванные от действительных вещей представления и идеи людей неизбежно имеют, конечно, своей основой не действительных индивидов, а индивида философского представления, индивида, оторванного от своей действительности и существующего лишь в мысли, "Человека" как такового, понятие человека. Этим его вера в философию достигает своего завершения.
Теперь, когда все превращено в "Святое" или в достояние "Человека", наш святой может сделать дальнейший шаг на пути к присвоению, заключающийся в том, что он отказывается от представления о "Святом" или о "Человеке" как о стоящей над ним силе. Раз чуждое превращено в Святое, в голое представление, то тем самым это представление о чуждом, принимаемое им за реально существующее Чуждое, становится, конечно, его собственностью. Основные формулы, показывающие, как присваивается мир человека (тот способ, каким Я, освободившись от почитания Святого, овладевает миром) содержатся уже в приведенных выше уравнениях.
Над своими свойствами святой Санчо, как мы видели, владычествует уже в качестве согласного с собой эгоиста. Чтобы стать теперь владыкой мира, ему остается только превратить мир в свое свойство. Простейший способ достигнуть этой цели состоит в том, что Санчо обозначает свойство "Человека", со всей содержащейся в нем бессмыслицей, прямо как свое свойство. Так, он приписывает себе, например, как свойство Я, бессмыслицу общечеловеческой любви, утверждая, что он любит "каждого" (стр. 387) и притом любит с сознанием эгоизма, ибо "любовь делает его счастливым". Тот, кто наделен столь счастливой натурой, бесспорно принадлежит к тем, о которых сказано: горе Вам, если Вы соблазните хоть одного из малых сих!.
Второй метод заключается в том, что святой Санчо пытается сохранить что-либо в виде своего свойства, превращая его - в том случае, когда оно неизбежно представляется ему отношением, - в отношение "Человека", в способ его бытия, в святое отношение и тем самым отталкивает его от себя. Святой Санчо поступает так даже там, где свойство, оторванное от отношения, в котором оно реализуется, превращается в чистую бессмыслицу. Так, например, на стр. 322 он хочет сохранить национальную гордость, объявляя "национальность своим свойством, нацию - своей собственницей и владычицей". Он мог бы продолжать: религиозность есть Мое свойство, Я и не подумаю отказаться от нее - религия есть Моя владычица, Святое. Семейная любовь есть Мое свойство, семья - Моя владычица. Справедливость - Мое свойство, право - Мой владыка, рассуждать о политике - Мое свойство, государство - Мои владыка.
Третий способ присвоения применяется тогда, когда какая-нибудь чуждая сила, гнет которой он практически ощущает, целиком им отвергается - в качестве святой - и не присваивается. В этом случае он видит в чуждой силе свое собственное бессилие и признает это последнее своим свойством, своим творением, над которым он в каждый миг возвышается как творец. Так, например, обстоит дело с государством. И здесь ему представляется счастливая возможность - иметь дело не с чем-нибудь чуждым, а лишь со своим собственным свойством, против которого ему стоит только утвердить себя в качестве творца, чтобы тем самым преодолеть его. Таким образом, отсутствие какого-либо свойства тоже сходит у него, на худой конец, за его свойство. Когда святой Санчо погибает от голода, - то причина заключается не в отсутствии средств питания, а в его обладании собственным голодом, в его свойстве голодать. Если он падает из своего окна и ломает себе шею, то это происходит не потому, что его бросает вниз сила тяжести, а потому, что отсутствие крыльев, неспособность летать, есть его собственное свойство.
Четвертый метод, применяемый им с блистательнейшим успехом, заключается в том, что все, являющееся предметом одного из его свойств, он объявляет в качестве своего предмета своей собственностью, потому что он, при помощи какого-либо одного из своих свойств, имеет отношение к этому предмету, каково бы при этом ни было это отношение. Таким образом, то, что до сих пор называлось зрением, слухом, осязанием и т. д., наш безобидный приобретатель Санчо называет приобретением собственности. Лавка, на которую я смотрю, является - как видимая мною - предметом моего глаза, и ее отражение на моей сетчатке есть собственность моего глаза. И вот лавка, помимо ее отношения к глазу, становится его собственностью, и не только собственностью его глаза, но и его самого, - собственностью, которая точно так же перевернута вверх ногами, как перевернуто изображение лавки на его сетчатке. Когда сторож лавки спустит штору (или, по выражению Шелиги, "гардины и занавесы"), то его собственность исчезнет, и он, подобно обанкротившемуся буржуа, сохранит только горестное воспоминание о минувшем блеске. Если "Штирнер" пройдет мимо придворной кухни, он несомненно приобретет в собственность запах жарящихся там фазанов, но самих фазанов он даже и не увидит. Единственная прочная собственность, которую он при этом приобретет, это - более или менее громкое урчание в желудке. Впрочем, чтo именно и в каком количестве ему удастся увидеть, зависит не только от существующего в мире положения вещей, отнюдь не им созданного, - это зависит также и от его кошелька и от положения в жизни, доставшегося ему в силу разделения труда и, может быть, преграждающего ему доступ к очень многому, как бы жадны к приобретению ни были его глаза и уши.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |