За войной я наблюдала по телевизору. Вглядывалась в вооружение, которое описывали, расхваливали и превозносили: ракеты СКАД против «Гомера», Бэтмен против Джокера. Война была давно выиграна, доступ к дешевой нефти получен, но это уже не имело значения. Требовалось проверить эффективность новой техники в боевых условиях, а заодно избавиться от излишков оружия на складах. Противнику — несчастным призывникам из этнических меньшинств — была уготована участь подопытных кроликов. Моих подопытных кроликов. На них будут испытывать мой «Красп».
Я наговорила письмо на магнитофон и почтой послала запись Джону по цепочке: Шивон в Корк, из Корка в Балтимор Трионе, тетушке Джона, оттуда отцу Уолли и, наконец, Джону. Я молила Бога, чтобы мою посылку не выследили, чтобы она доползла до адресата незаметная, как улитка.
Хью неожиданно послали в командировку в Петербург, и я осталась одна-одинешенька, никому не известная, никому не нужная. Коробку со стодолларовыми банкнотами спрятала в морозильнике среди пакетов с зеленым горошком. Что-то подозрительно хорошо удался мне мой побег. Никаких попыток похитить меня со стороны мифических преступных кругов, о которых столько болтают. Или Техасец блефовал? Хотел запугать меня, чтобы я поехала в Сарагосу?
Что теперь?
Мы создаем модель, чтобы объяснить природу, а модель занимает ее место и гонит природу прочь со двора. В своей преподавательской практике я столкнулась с тем, что многие студенты считают, будто атом в самом деле состоит из твердого ядра, похожего на звезду, и из маленьких шариков-электронов, которые, как планеты, крутятся вокруг него. Когда я говорила, что никому не известно, что из себя представляет электрон, они широко раскрывали глаза, как будто я назвала солнце арбузом. Самый начитанный из студентов мог поднять руку и спросить: «Доктор Мантервари, разве электрон — это не волна вероятности, обладающая зарядом?»
На что я любила ответить: «Лично я предпочитаю думать, что это танец».
Если перенестись на сорок лет назад и на две мили правее фермы «Игаган»… Между кленами — дом, на втором этаже — комната, между половицами — щель. После того как меня укладывали в постель, я иногда отодвигала коврик и подглядывала за гостями. Мама в белом платье и ожерелье из искусственного жемчуга, папа в черном костюме. На граммофоне крутится новая пластинка, привезенная из Дублина.
— Нет, Джек Мантервари, не так! — бранится мама. — У тебя обе ноги левые! И к тому же слоновьи.
«Чайнатаун! О, мой Чайнатаун!» [77] — выводит, потрескивая, граммофон.
— Давай сначала, Джек.
Их тени танцуют на стенах.
А что теперь? Что теперь?
Я остаюсь ученым, даже когда о том никто не знает, кроме меня. Одна идея зрела во мне и прорвалась, когда я торговалась на рынке, покупая грейпфруты. Грейпфруты были розовые, как заря. Нужно очистить идею квантового распознавания до сердцевины, разобрать на дольки базовых принципов, а потом собрать заново, включив нелокальность в число базовых принципов, вместо того чтобы пытаться отгородиться от нее. Когда я расплачивалась за грейпфруты, идея стала принимать обличье формул. Я купила в канцелярском магазине черную тетрадь в кожаной обложке, села рядом с каменным драконом и исцарапала выкладками восемь страниц, пока мысль не пропала.
Моя жизнь день за днем, неделя за неделей текла все более уныло, но по определенному распорядку. Я вставала около часу дня, обедала в ресторанчике через дорогу, где подавали дим-сум. Его держал старик-альбинос. Я сидела в углу, листая «Экономист», «Юридический справочник», кулинарную книгу Дели Смит — первое, что попадалось под руку в квартире Хью. Бывали счастливые дни, когда чистильщик обуви, он же de facto почтальон, приносил прочные конверты, адресованные Хью. В них были пленки со звуковыми письмами от Джона. Я проигрывала их за своим дим-сумом на плеере Хью, снова и снова. Джон присылал свои новые музыкальные композиции, новые стихи.
Несколько записей посиделок в «Лесовике». А иногда просто звуки — блеянье овец, скрип весел, пение жаворонка, шум ветряной мельницы. Если Лайам бывал дома — его голос. Летняя ярмарка. Фастнетская гонка. Я слушала и мысленно бродила по Клир-Айленду. Я до дна выпивала чашу тоски, но на дне всегда находила утешение.
Ближе к вечеру я садилась за свой хромоногий столик и продолжала работу с того места, на котором остановилась под утро. Я работала в полной изоляции: переписываться по электронной почте с теми немногими людьми, которые могли бы мне помочь, было слишком опасно. Я испытала огромное облегчение, словно вырвалась на свободу, оттого что избавилась от необходимости отчитываться перед Хайнцем Формаджо и прочими кретинами. У меня были отцовская авторучка, черная тетрадь, коробочка дисков с полным набором данных по всем экспериментам, когда-либо проводившимся в лаборатории, и еще разного софта и железа на тысячи долларов, все куплено у сикхских джентльменов: их ассортименту мог позавидовать «лайтбоксовский» отдел снабжения. По сравнению с Кеплером, который рассчитал траекторию Марса при помощи одного гусиного пера, жить было можно.
Несколько раз меня заносило не в ту степь. Пришлось отказаться от матричной механики в пользу виртуальных чисел. На несколько недель меня задержала обреченная на неудачу попытка примирить парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена с бихевиористской моделью Кадуаладра. Для меня это было время предельного одиночества. Шахматисты, писатели и мистики знают: повинуясь озарению, заходишь в дебри. Бывали дни, когда я просто сидела, тупо уставившись на струйку пара над чашкой кофе, или на пятна обоев, или на закрытую дверь. А бывали дни — и в струйке пара, в пятнах обоев или на поверхности двери я находила еще один ключ к разгадке.
В июле я шла уже по тропинке, на который позади меня обрывались следы Эйнштейна, Бора и Сонады.
Черная тетрадь заполнялась.
Я все говорю и говорю. У Лайама тосты совсем остыли. Пролетел вертолет.
Интересно, о чем сейчас думает Лайам?
«За что мне достались такие ненормальные родители?»
Или: «Замолчит она когда-нибудь или нет?»
Или: «Моя мать сошла с ума».
Мне грустно, что я не понимаю, о чем думает мой сын. Хотя, с другой стороны, это естественно. Ему исполнилось восемнадцать. Опять день рождения отметил без меня. А где я буду, когда наступит следующий?
— Почему ты замолчала, ма? Дошла до самого интересного — и вдруг замолчала. Что было дальше?
Сильное взаимодействие, которое не позволяет протонам в ядре разлетаться, слабое взаимодействие, которое не дает электронам упасть на протоны, электромагнитное взаимодействие, благодаря которому светят звезды и варится суп, и гравитационное взаимодействие, самое земное. Во все времена, и тогда, когда Вселенная была размером с орех, эти четыре силы являлись четырьмя китами, на которых покоится царство материи, не важно, идет ли речь о недрах Сириуса или мозгов моих студентов. Они заполняют ярусы амфитеатра в университетской аудитории Белфаста, скучают, думают, дремлют, мечтают. Грызут карандаши или слушают меня.
Мыслящая материя, материальная мысль. Все существующее может быть смоделировано.
Лето было в разгаре. Хью обычно приходил поздно, забывался коротким сном и рано утром опять уходил. Работы было много: рухнула большая финансовая компания, круги пошли по воде. В течение рабочей недели мы догадывались о присутствии друг друга только по убыванию зубной пасты в тюбике. По воскресеньям, однако, обязательно одевались и ходили обедать в дорогой, но тихий ресторан. Я не хотела встреч с его коллегами. Искусством лгать я так и не овладела.
Часто я работала ночь напролет. Гонконг никогда не спит, просто солнце на несколько часов отключается. Несмолкаемый шум множества потогонных фабрик, этот хрип гигантского насоса, приправленный храпом Хью, возвещал о наступлении математических бдений и обострял мою мысль.
Три резких стука в дверь. Итак, ловушка захлопнулась. Я вскакиваю, расплескав чай, кидаюсь к лестнице и останавливаюсь. Бежать — но куда? В доме всего один выход. Можно, конечно, выпрыгнуть из окна второго этажа и побежать через луг. Блестящая идея, Мо. Сломать шейку бедра. Лайам не понимает, что происходит. Джон сразу понимает все. Почувствовав мою панику, напрягается, чтобы защитить меня.
— Ты чего, ма? — спрашивает Лайам.
— Тсс, — машу я в ответ.
Лайам поднимает ладони, словно успокаивает испуганное животное:
— Это свои. Отец Уолли. Или Мейси. Или Ред пришел подоить Фейнман…
Я трясу головой. Свои, прежде чем войти, стучат один раз. Или входят вообще без стука.
— Кто сегодня плыл с тобой на «Фахтне»? — шепотом спрашиваю у Лайама. — Американцы были?
Снова стук в дверь. Потом голос:
— Алло!
Голос женский. Не ирландка и не англичанка.
Я прикладываю палец к губам и на цыпочках поднимаюсь по лестнице. Ступени, конечно, скрипят.
Женщина приставила губы к щели почтового ящика.
— Добрый день! Есть кто-нибудь дома?
— И вам доброе утро, — отвечает Джон. — Одну минуточку…
Я проскальзываю в спальню и озираюсь в поисках места, куда спрятать черную тетрадь. Куда, Мо, куда? Под матрас? Или съесть?
Слышу, как Джон открывает дверь.
— Простите, что заставил ждать.
— Ничего страшного. Это вы простите за беспокойство. Я хочу добраться до каменной гряды, она отмечена на карте. Только я плохо читаю карты.
— Эти камни? Проще пареной репы. Идите прямо по шоссе, потом сверните налево, там будет указатель на Роу-бридж — идите до конца и увидите их. Если, конечно, туман не помешает.
— Огромное спасибо! Как обидно, что пошел дождь, правда? У меня на родине такая погода зимой.
— Вы из Новой Зеландии?
Господи, как Джону удается сохранять спокойствие!
— Да, из Новой Зеландии! Угадали. С юга. Бухта Хафмун на острове Стюарт. Не бывали?
— Нет, увы. В наших краях погода сама себе хозяйка, творит, что хочет. Тропические ураганы, проливные дожди… Настоящий шторм, по всем рыбачьим приметам, еще впереди. Как-никак зима на носу.
— Мне везет, как всегда! Ой, какая славная собачка! Мальчик, девочка?
— Девочка. Зовут Планк.
— Так, кажется, звали какого-то…
— Так звали физика, который объяснил, почему мы можем греться у костра, не сгорая от ультрафиолетового излучения.
Смущенный смешок.
— Ну да, Планк. У нее очень добрый нрав! Среди островных собак это редкость.
— У нее профессия такая. Она мой поводырь.
В ответ — обычное замешательство. Я немного успокаиваюсь. Мои преследователи наверняка бы знали про Джона. А может, эта особа — хорошая актриса. И я снова замираю.
— Вы хотите сказать, что вы…
— Да, как летучая мышь. Точнее, гораздо хуже. В отличие от нее у меня нет локатора.
— Мне очень жаль… Простите…
— Ничего страшного.
— Я пойду. Хочу посмотреть на камни, пока их не затопило.
— Можете не спешить. Они благополучно стоят тут уже три тысячи лет. Доброго пути.
— До свидания. Еще раз спасибо.
Я смотрю, как она идет по дороге. Совсем молодая рыжеволосая женщина в ярко-желтом плаще. Она оглядывается на ходу, и я отшатываюсь от окна. Интересно, обратила она внимание, что на столе три чашки? Лайам и Джон приглушенно разговаривают. С острова Калф подступает туман.
Небо над горой Габриэль темнеет — шторм совсем близко. Мы с Лайамом готовим пюре из позднего турнепса, который собрали на огороде. Джон настраивает свою губную гармошку. Пюре булькает в горшке.
Лайам толчет пряности в ступке.
— Что собираешься делать, ма?
— Добавить чеснока.
— Ты знаешь, о чем я. За тобой придут?
— Думаю, что да.
— И что тогда?
— Не знаю.
— Зачем ты приехала на остров, ты ведь знала, что тебя здесь найдут?
— Хотела повидать вас с папой.
— У тебя нет никакого плана?
— Нет, сынок. Никакого.
— Тогда его нужно разработать. Давай рассмотрим варианты.
Лайам говорит совсем как мой отец.
— Давай. Вариант первый. Я сжигаю черную тетрадь и превращаю квантовое распознавание в горстку пепла. Беру новое имя — скажем, Скарлетт О'Хара, выращиваю бобы, развожу пчел и рассчитываю на тупость ЦРУ, которое не додумается поискать меня на моем родном острове. Вариант второй. Провести остаток жизни в жарких странах, бродяжничать в выгоревших шортах с рюкзаком за плечами. Вариант третий. Поехать в Техас, жить в поселке, который не отмечен на картах, заработать кучу денег, способствуя гонке вооружений, и видеть сына и мужа только в присутствии охранников, которые будут следить, чтобы я не сбежала вместе с военными секретами.
Лайам ловко рубит лук.
— Ух ты, щиплется, зараза.
Коулун парился, жарился и закипал. Расчеты по нелокальности захватили меня. Но мирная затворническая жизнь не могла продолжаться вечно.
Я хорошо помню момент, когда ей наступил конец. На экране появился геккон. Его язычок трепетал, подвижный, как само электричество. «Приветствую вас, крошечные жизненные формы, возникшие из звездной пыли. Знаете ли вы, что ваша жизнь, как и жизнь ящериц, многократно существовала в элементах чего угодно — ножниц, бумажек, камешков? Что ваши частицы совершали вечный круговорот в пузырьках времени? Что Вселенная замкнута, как пончик, так что если у вас найдется достаточно мощный телескоп, вы сможете разглядеть в него кончик собственного хвоста? Или все это вас не колышет?»
Сверху раздался яростный мужской крик, который перешел в громкую тираду на кантонском наречии. Женский голос вторил двумя октавами выше. Грохот переворачиваемой мебели. С нашего потолка посыпалась штукатурка. В моей комнате замигала лампа.
— Какого черта там происходит?
Хью прошлепал в домашних шортах с утенком, наткнулся на индонезийские барабаны и снова выругался.
Грянул выстрел. Я подскочила, будто это случилось рядом.
— Боже мой!
Потом воцарилась гробовая тишина.
Хью проверил, надежно ли закреплены замок и цепочка на двери. Геккон тем временем исчез с экрана.
Тошнотворное чувство овладело мной. Я закусила костяшки пальцев.
Потом по лестнице загрохотало не меньше трех пар ботинок, и снова тишина. Хью взял бейсбольную биту. Я — гипсовый бюст Джона Колтрейна. Я четко осознавала, что никогда в жизни кровь так не стыла у меня в жилах. Грохот шагов возобновился и, к счастью, стал удаляться. Хью направился к окну, но я инстинктивно оттащила его. В его взгляде было удивление.
— Черт! — сказал он в третий раз.
При мне он никогда не поминал черта, а тут три раза кряду.
На пальце растет бородавка.
Звонит телефон. Не могу больше. Оставьте меня в покое.
Джон снимает трубку — ему ближе.
У меня пересыхает в горле.
— А, Тамлин…
Это Тамлин Шихи. Успокойся, Мо, сегодня никто не приезжал на остров.
— Да, Лайам натянул брезент. Все в порядке. Спасибо, что предупредил… Да, конечно… Одну минутку.
Джон прикрывает трубку рукой.
— Ну что, герой-любовник! — обращается он к Лайаму. — Бернадетта хочет поболтать с тобой.
— Па! Скажи, что меня нет! Она — отстой!
— Брось, не вредничай. На тебе ведь налет экзотики — как-никак ты бывал в Швейцарии.
Джон улыбается и снова говорит в трубку:
— Да, Бернадетта, сейчас он подойдет. Секунду подожди — он только что вышел из душа, совсем мокрый. Сейчас, вытрется как следует…
Лайам фыркает — и от смеха, и от досады, — хватает трубку и уходит к себе в комнату.
За обедом слушаем радио.
— Ты заметила? — спрашивает Джон, — Каждая страна называет свою ядерную бомбу «средством военного сдерживания», а чужую — «оружием массового уничтожения»?
— Да, — киваю я.
Поднялся ветер. Стекла дребезжат. Лайам зевает, я тоже.
— Счет один-один. Как там Фейнман, в порядке?
— В порядке. Устроилась за большим камнем. А где твой отец?
— У себя в кабинете, медитирует.
Лайам собирает «скрэббл» в коробку.
— Мейси говорит, зима будет суровая. Прогноз из надежных источников.
— Мейси? Она что, установила спутниковую тарелку?
— Нет, ей пчелы сказали.
Китайский полицейский неожиданно оказался высоким и вежливым. Он служил в охране принца Уэльского и слышал о работе Хью. Записав в блокнот наши рассказы о нападении на верхнем этаже, он отхлебнул чая со льдом. Рубашка на нем взмокла от пота.
— Я должен сообщить вам, что грабители спрашивали, в какой квартире прячутся белые обезьяны. Соседи сказали, что нет тут никаких белых обезьян.
— До выстрела или после?
— После. Люди рисковали жизнью, но не выдали вас.
Хью щурится.
— А что вы думаете по этому поводу, господин офицер?
— Возможны два варианта. Первый: грабители полагают, что в квартире у белых добыча богаче. Второй: мистер Ллуэллин, вы проверяете счета могущественных компаний. Может, они связаны с Триадой?
— А разве в Гонконге есть компания, которая не связана с мафией?
— Иностранцы, особенно белые, не селятся в таких районах, как этот. Бухта Дискавери куда безопаснее.
Я вышла в крошечную кухоньку. В доме напротив сразу опустились жалюзи. Глаза повсюду. Кругом глаза.
Из головы не выходил разговор с Техасцем. Я-то знала, кто были эти «грабители» и кого они искали. В следующий раз они не перепутают английскую нумерацию этажей с американской или китайской.
После отъезда из Швейцарии не садилась за фортепьяно. Играю популярную мелодию из вариаций Гольдберга.
Лайам сыграл великолепное «Сентиментальное настроение».
Джон то ли импровизирует, то ли припоминает что-то.
— Вот ворон на заборе… А это ветряная мельница…
— Музыкальные картинки? — спрашивает Лайам.
— Нет. Скорее, музыка случая.
— А ветер все усиливается, ма! Может, и завтра катер не придет?
— Может. Так расскажи мне про университет, сынок.
— У нас такие потрясные электронные микроскопы! Курсовую пишу по сверхтекучести, а еще играю на синтезаторе, и еще…
— Вовсю трахает девиц, — вставляет Джон с набитым сосиской ртом, — По словам Денниса.
— Это нечестно, мам, — Лайам становится красным как свекла. — Он каждую неделю звонит профессору Данману!
— Да, я звоню ему каждую неделю. Последние двадцать лет. По-твоему, я должен отказаться от этой привычки только потому, что Деннис — твой научный руководитель?
Лайам фыркает и отходит к окну.
— Отсюда выглядит как край света, — говорит он, глядя на улицу.
Шредингер возвращается через кошачий лаз и обводит нас оценивающим взглядом.
— Ну что, котище? — приветствует его Лайам.
Шредингер выбирает Джона, запрыгивает к нему на колени и требует свою порцию сосисок.
Шторм сотрясает остров.
— Что-то я волнуюсь за нашу гостью из страны киви.
С этими словами Джон снимает телефонную трубку.
— Миссис Дануоллис? Добрый вечер, это Джон. Я хочу справиться, вернулась ли наша новозеландская гостья целой и невредимой? Она заходила к нам… Недавно… Спрашивала дорогу до каменной гряды… а тут шторм, я и беспокоюсь… Это точно? Ну конечно, кому, как не вам, знать… Странно. Хорошо. Извините.
— В чем дело, папа?
— В молодежной гостинице нет туристов из Новой Зеландии.
— Может, она просто на день приехала?
— Билли по такой погоде не рискнет возвращаться в Балтимор.
— Значит, она до сих пор на острове. Заночевала у кого-нибудь.
— Конечно. Это логичное объяснение.
У меня сосет под ложечкой. Боюсь, логичное объяснение есть.
Мы с Джоном у себя в спальне, горит камин. Лайам отмокает в ванне после электронной переписки с девушкой из Дублина, имя которой мы так и не смогли выведать у него. Под раскаты грома Джон массирует мне ступни. Я рассматриваю узор из сфинксов, цветов и масок, которым украшен камин. Обаяние живого пламени не уменьшается оттого, что понимаешь его химическую природу. На Клир-Айленде все живут такой жизнью. Почему мне подобные вечера выпадают так редко?
Я как моряк из легенды: черная тетрадь — мой альбатрос.
— Что мне делать, Джон, когда они доберутся до нас?
— Мо, давай переживать неприятности по мере их наступления.
— Я не уверена, что мне стоило впутываться в эти неприятности.
*
На третий день моего пребывания на острове я уже понимала, где нахожусь, еще не открыв глаз. Черная тетрадь в надежном месте. Вчерашний шторм уже далеко, первый луч осветил край занавески и завершил свое двадцатишестиминутное путешествие у меня на сетчатке [78]. Свежий ветер, чистое небо, тени облаков скользят по трем Коровьим островам. Тысячи арабских детишек прыгают в море, от их ожогов поднимается пар. Планк залаяла. Шум на лестнице заставляет меня обернуться. В дверном проеме стоит Техасец. Он щелкает предохранителем и переводит пистолет с черной тетради на меня. «Пора снова заняться „Краспом“, доктор Мантервари», — говорит он и оттягивает курок. Мне понадобилось минут двадцать, чтобы успокоиться. Первый луч осветил край занавески. У Джона под веками двигаются глазные яблоки, он видит неведомые мне картины.
Наше первое утро в этом доме, в этой комнате, в этой кровати было первым утром нашего супружества. Двадцать лет тому назад! Брендан сделал эту кровать, а Мейси расписала изголовье ромашками. Постельные принадлежности подарила миссис Дануоллис, подушки она набила пухом собственных гусей. Сама ферма «Игаган» была свадебным подарком родственницы Джона — тетушки Кэт, которая переселилась в Балтимор и стала жить вместе с тетушкой Трионой. Ни электричества, ни телефона, ни канализации. Дом моих родителей среди кленов до сих пор стоит, но балки и перекрытия совсем прогнили, а у нас нет денег остановить обветшание.
Кроме «Игагана» у нас есть губная гармошка Джона, моя докторская степень, сундук с книгами — библиотека моего отца, короб со старыми изразцами и всякой всячиной, который перевезла из старого дома лошадка Фредди Доига.
Работать в университете Корка начну не раньше осеннего семестра. Никогда я не была так свободна, как сейчас. И никогда не буду.
Внизу на кухне звонит телефон. Нет сил, оставьте меня в покое.
К моему удивлению, Лайам уже встал и успевает снять трубку до третьего звонка.
— Да, тетушка Мейси… Они еще в постели, в такое-то утро! Представляете? Лежебоки, да? Дела в универе хорошо… Это вы про кого? Я про нее и думать забыл! Уж несколько недель, как я дал ей по мозгам… Нет, не буквально, нет… Ладно, я передам, когда встанут. Всего доброго.
Я не бужу Джона. Спускаюсь вниз, мои кости поскрипывают в такт ступеням.
— Доброе утро, сын.
— Доброе утро, ма. Звонила тетушка Мейси. Велела передать привет. Она чистит трубки в баре, а позже пойдет к Миннонбоям стричь Сильвестра. Ей не с кем поболтать, и она сообщила последние новости мне. У Ника О'Дрисколла ветром снесло уборную, а Мэри Дойг поймала гигантского угря. Как спала?
— Как убитая.
Лайам помолчал, что-то обдумывая.
— Мам, ты собираешься рассказать нашим про американцев?
— Думаю, лучше не надо.
— Когда их ждать?
— Понятия не имею.
— В любой момент?
— Понятия не имею.
— Наверное, нам лучше скрыться?
— Ты просто вернешься в университет, и все.
— А ты?
— Как ты сам точно подметил, я не Джеймс Бонд. Я не могу вечно убегать. Спрятаться от американцев я могу только в местах куда более страшных, чем Сарагоса. Все, что мне остается, — ждать их появления.
Лайам ложкой наливает молоко в кружку.
— Не могут же они так запросто похитить гражданина Ирландии! К тому же ты не совсем рядовой гражданин. Будет международный скандал. СМИ поднимут шумиху.
— Лайам, это самые могущественные люди на планете, а покушаются они лишь на содержимое черной тетради да моей головы. Ни Би-би-си, ни международная общественность не станут вмешиваться в это дело.
Лайам морщит лоб, как всегда перед вспышкой гнева.
— Но ведь так жить невозможно! Просто сидеть и ждать, сложа руки, когда тебя заберут!
— У нас нет другого выхода, родной.
— Это нечестно!
— Конечно.
Он резко встает со стула.
— Это же черт знает что такое, мама!
Что я могу ему сказать?
— Пойду покормлю цыплят, — бросает он.
Он накидывает пуховик поверх пижамы и выходит во двор.
Я ставлю чайник на огонь и жду, когда он засвистит.
Маятник на дедовских часах скрипит, как заступ, вгрызающийся в грунт.
Восемнадцать лет назад я лежала на спине в этой самой спальне, а Лайам прокладывал свой путь наружу из моего тела. Тела, ставшего аэродинамической воронкой боли. Я не хотела рожать на острове — как-никак я ученый, поборник новейших технологий, и в медицине тоже. В тот день я собиралась поехать в Корк, остановиться у Беллы и Алана в двух шагах от великолепного госпиталя и ласковой акушерки с Ямайки, но Лайам опередил меня. Даже сегодня он в состоянии проявлять терпение лишь недолго, пока ему не станет скучно. И вот вместо сияющей палаты я нахожусь в своей спальне, в окружении мамы, Мейси, иконы святой Бернадетты, пучков травы, которая отгоняет нечистую силу, полотенец и чайников с горячей водой. Джон курит на первом этаже с Бренданом, отец Уолли дежурит со святой водой наготове.
Когда Лайам родился, я лежала, как выпотрошенная, и чувствовала, как испаряется боль. Мейси подняла Лайама. Этого незнакомца, обитавшего во мне, еще покрытого слизью. Плакать или смеяться? Новая жизнь пришла, как потом придет смерть, все в полном порядке. Моя мама, Мейси, святая Бернадетта и я пережили мгновение небывалой тишины, а затем последовали крик, хлопоты, суета. Мейси обмыла Лайама в цинковой ванночке.
Был полдень. Я прижимала Лайама к груди и чувствовала, что баюкаю Аполлона.
Лайам насаживает на крючок дождевого червя. Чем сильнее тот извивается, тем глубже вонзается крючок.
— Глотай, мой гермафродитик, глотай!
— Господи, Лайам, как только тебя не стошнит?
Море дышит глубоко: вдох, выдох.
— А что особенного, мам? Такая вот жизнь змея, потом приходится умирать.
Он привстает и пристально всматривается вдаль. Поплавка я не вижу, только слышу плеск. Зрение определенно стало хуже.
Тюлени греются на солнышке среди прибрежных камней. Самец сползает в воду и исчезает на полминуты. Через тридцать ярдов снова показывается его голова, чем-то похожая на планковскую.
— А ты в детстве наверняка ловила на живца, да, ма?
— Я чаще сидела с книгой, чем с удочкой. Главным рыбаком в семье была твоя бабушка. По такой погоде, как сейчас, она с ранней зорькой была уже на берегу. Да я тебе сто раз рассказывала.
— Ни разу, мам. А дедушка?
— Дедушка больше всего любил сочинять небылицы.
— Например?
— Например, однажды он выдумал, что непобедимый Кухулин отдал все свое золото на хранение Красавчику принцу Чарли [79]. Красавчик принц Чарли, бежавший от Наполеона, спрятал золото на Клир-Айленде под камнем. И если мы постараемся, то наверняка найдем его. Мы с близняшками Догерти целое лето потратили на поиски клада. Потом Роланд Дэвитт указал нам на хронологическую нестыковку.
— И что ты сказала дедушке?
— Спросила, зачем он все это выдумал.
— А он?
— Ответил, что ни один ученый не станет основывать свои исследования на информации, полученной из вторых рук, не проверив ее предварительно в школьной библиотеке по «Британской энциклопедии».
Послышался звук моторной лодки. Я приложила к глазам бинокль.
— Не волнуйся, ма. Это Дайви О'Бруадар вытаскивает корзины с лобстерами.
Не дергайся, Мо! Бог знает, когда еще тебе выпадет провести целое утро вместе с Лайамом. Может, завтра, а может, через много лет.
Мы молчим. Лайам стоит с удочкой. Я лежу на теплых камнях. Слушаю, как шуршат волны, накатывая на гальку.
Капли дождя собираются на крышах Скибберина и толстыми струями, булькая, стекают по желобам на мостовую. В лечебнице медсестра наливает мне чай в китайскую чашку. У чашки широкие края, чтоб скорее остывала, и крошечная, с мышиную лапку, ручка, чтоб скорее проливалась.
— К сожалению, госпожа директриса не может сегодня с вами встретиться, доктор Мантервари. У нас принято договариваться о посещении заранее.
— Я очень коротко.
Мы с медсестрой одновременно взглянули друг другу в глаза и одновременно их опустили. Я так и вижу, как Техасец беседует с ней: «Я старый приятель Джона и Мо… Если Мо появится у вас, вы уж позвоните мне. Хочу сделать ей сюрприз».
Мы идем в комнату матери.
— Миссис Мантервари! К вам приехала дочь.
Полагаю, у медсестры такой ласковый голос только при посетителях.
Я осматриваю комнату.
— Очень мило…
Чушь, конечно.
— Да, — говорит медсестра, — Мы очень стараемся.
Еще большая чушь.
— Я оставлю вас ненадолго. Нужно проверить, как дела в классе вышивки. Сами понимаете — иголки.
Стены в комнате бледно-розового цвета. Безымянность окрашена в серый цвет, беспамятство — в бледно-розовый.
Я смотрю на мать. Люси Эйлин Мантервари. Ты сейчас находишься в другом мире, откуда видишь нас обеих, но не можешь подать знак, или тебя больше нет нигде? Когда я навещала тебя прошлой зимой, ты расстроилась. Ты узнала мое лицо, но так и не смогла вспомнить, чье оно.
Вигнер [80] считает, что сознание человека «схлопывает» реальный мир из множества возможных. Значит, мир моей матери «расхлопнут»? Ее карты летят обратно над зеленым сукном и возвращаются в колоду банкомета?
Мать моргает.
— Мама!
Таким голосом говорят со святыми, в которых верят только в случае необходимости.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |