«Способ» Тредиаковского определял основы новой ритмики. Но стих представляет собой целостную систему выразительных средств, в которой чрезвычайно существенную роль играют не только ритм, но и лексика и интонационно-синтаксическая структура стиха. Ограниченность реформы Тредиаковского состояла в том, что, уловив новый, более гибкий ритмический строй, который отвечал новому типу лирики, он не сумел преодолеть книжность, синтаксическую затрудненность и сложность силлабического стиха.
Новаторство же Ломоносова состояло не только и не столько в том, что он в своей оде 1739 года на взятие Хотина дал образец четырехстопного ямба. Строго говоря, между хореем и ямбом нет какой-либо принципиальной разницы, и хореическая строка отличается от ямбической не более чем одним безударным слогом, стоящим вначале. «Матерь отчества Российска» — хорей, «О, матерь
исторически необходимую форму стихотворного ритма русской письменности, предшествовавшего более высокому типу силлабо-тонического ритма и его предсказывавшего.
1 «Сочинения и переводы», т. 1, стр. 9.
2 «Аргенида», т. 2. СПб., 1751, стр. 605.
отчества Российска» — ямб. И теоретически и практически разработанный Тредиаковским хорей не только не исключал, но, наоборот, предполагал развитие и ямбического ритма. Новаторства Ломоносова состояло в том, что он нашел новую интонационно-синтаксическую структуру стиха, новое соотношение смыслового и синтаксического ряда в стихе с ритмическим рядом. Строка Ломоносова, по сути дела, совпадает с фразой или относительно интонационно законченной частью фразы. Почти после каждой строки Ломоносова может стоять знак препинания:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
Эта четкость ритмической и интонационной структуры строки, естественно, определяла и порядок слов в строке. «Порядок слов, — говорит В. В. Виноградов, — это был большой вопрос синтаксиса церковно-славянского языка XVIII века. С ним соединялся вопрос о структуре синтагм, о протяжении предложения, о длине периода. Когда в начале XIX века представители новой литературы говорили о «старом слоге», то они прежде всего обвиняли его в «запутанной расстановке слов» и в «затрудненном движении мысли по тягучим периодам». 1
Уловив новый тип ритма, Тредиаковский не сумел сколько-нибудь органически связать его с новым строем фразы, с новым порядком слов.
Буди же по твоему, то когда ти славно;
Слезы на мои гневись, очи льют что явно;
Ин греми; рази, пора, противна противный.
Чту причину, что тебя так ожесточает;
Но по месту поразишь каковому, дивный?
Мя всего Христова кровь щедро покрывает.
(«Сонет», 1735)
1 В. В. Виноградов. Язык Пушкина. М. — Л., 1935, стр. 5—6.
Очевидна синтаксическая затрудненность этих стихов Тредиаковского, идущая именно от традиции книжного силлабического стиха, за которыми стоял лирический герой совсем другого типа. Когда Тредиаковский писал:
Во время стал оратай плугом
К ярине бременить волов;
Их черствость глыб в труде мять тугом
Бичом и воплем нудит слов;
Свой груз хоть звать тяжелым смеет,
Однак надежду он имеет:
Довольство в предню есень, зрит;
Тем благодушен, воспевает,
Песнь токмо ж часто прерывает;
Сам в вечер поздо в дом скорит, —
(«Вешнее Тепло», 1756)
то и лексический и синтаксический строй его стихов возвращал его назад, к тяжеловесной стилистической традиции книжной поэзии петровского времени, уже преодоленной его современниками — поэтами 50—60-х годов. Эти поэты развивали те творческие принципы, которые еще в начале 30-х годов и в теории и в стихотворной практике обосновывал Тредиаковский. Но, создав новый стихотворный ритм, он не сумел создать новой целостной стихотворной речи. В этом выражалось то драматическое противоречие, которое проявлялось в творческой деятельности Тредиаковского, то причудливое сочетание новаторства и консерватизма, которое отличает его поэтическую деятельность и которое он, по сути дела, стремился превратить в своеобразную поэтическую платформу.
Рассмотренные примеры с достаточной ясностью обнаруживают своеобразие словаря Тредиаковского. В отличие от Ломоносова, стремившегося к строгому единству стиля, что так отчетливо и сказалось в его теории трех стилей, Тредиаковский стремится к многостильности речи, причудливо объединяя и архаизмы, и просторечья, и неологизмы и т. д, теоретически обосновывая эту позицию в «Предызъяснении» к «Тилемахиде». Эта своеобразная смесь мещанского просторечья и церковной книжности получает еще более своеобразный характер благодаря влиянию на Тредиаковского западноевропейской и античной культуры, что также сказывается на его лексике и на словаре, и в известной мере на синтаксисе.
Здесь возникает очень существенное для понимания творчества Тредиаковского противоречие: с одной стороны, он первый улавливает тот тип нового героя, который отвечает требованиям
эпохи, те новые жанры, которые отвечают задаче раскрытия нового характера лирического героя, и в области стихотворной ритмики те новые речевые формы, которые отвечают облику этого героя, эмоциональному строю его речи. Но в более широком языковом плане Тредиаковский оказывается не в состоянии до конца преодолеть традицию книжной силлабической поэзии в области лексики и синтаксиса. Это и ограничивает его значение как реформатора русской поэзии. Имя его связано с реформой в области ритмики русского стиха, тогда как имя Ломоносова связано с целостной реформой поэтического языка, в котором ритмический строй был только одним, хотя и существенным элементом.
Все дело было в том, что Ломоносов не только обратился к новому ритму, но и связал его с новой лексикой и новым синтаксисом. Поэтому-то только у него облик нового лирического героя и получил свою художественную определенность. И Тредиаковский в своей дальнейшей поэтической деятельности в свою очередь опирался именно на то, что было найдено Ломоносовым. Достаточно сравнить его «Оду о сдаче города Гданска» в редакции 1734 года со второй ее редакцией (1752 года), чтобы увидеть, как широко он воспринял то, что было сделано Ломоносовым. Характерна его своеобразная редакционная работа над стихами Сумарокова.
Текст Сумарокова:
Да сверкнут молни, гром твой грянет,
И взыдет вихрь из земных недр;
Рази врага, и не восстанет;
Пронзи огнем ревущий ветр;
Смяти его, пустивши стрелы;
И дай покой в мои пределы...
Тредиаковский предлагает исправить следующим образом:
Да сверкнут молни, гром да грянет;
Да взыдет вихрь из земных недр;
Рази врага, да не восстанет;
Пронзи огнем ревущий ветр;
Смяти его, пустивши стрелы;
Но дай покой в мои пределы.
«Вот бы, — говорит он, — она как была вся жарчае и исправнее в частицах не склоняемых... Прошу, благоволите судить по самой беспристрастной справедливости, чья строфа громче». 1
1 А. Куник, ч. 2, стр. 446.
Очевидно, что здесь уже именно в интонационном отношении стих собран и организован рукою мастера. Стих Тредиаковского в 50-е годы звучит в ряде случаев широко и свободно. Очень выразителен его перевод комедии Теренция «Евнух» (1752). Таков, например, монолог Федрия из этой комедии:
...Каждый день и ночь вы б меня любили;
Всё б меня желали; видели б во сне,
Ждали б вы меня, обо мне б и мнили;
Был бы я надежда; точно б вам по мне;
Мною бы одним только веселились;
Были б вы со мною духом каждый час.
Словом, как душа вы б в меня вселились,
Тем — что я быть вечно не могу без вас. 1
Или:
Красная Фебу сестра! ты всё по горам и по дебрям
Бегаешь, а иногда быстролетными ранишь стрелами,
Серну ль случай подаст, твоего ль от острейшего гнева
Все разбегаются, коль не свирепствуют, сами львы наши.
Правда, во многих его произведениях, естественно, сохранилась архаичность языка, запутанность и витиеватость книжной речи поэзии предшествующего периода.2
В 1752 году Тредиаковский выпустил двухтомное собрание своих сочинений. Это издание говорило о том, что Тредиаковский как поэт развивался в том же направлении, которое было определено им уже в 1730 году в сборнике «Стихов на разные случаи». Приветственные и благодарственные оды, в которых восторженный поэт рисует облик благородного монарха (по тем временам — монархини), стихотворения патриотического характера («Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу»), стихи
1 Л. Б. Модзалевский. «Евнух». В. К. Тредиаковского. —«XVIII век». М.—Л., 1935, стр. 325.
2 Следует иметь в виду, что затрудненность языка была свойственна и современникам Тредиаковского. В первоначальном варианте «Оды на взятие Хотина» Ломоносова были такие, например, строки:
Агарян ночи в выстрел всяк
Дрожат, себе являя знак
В последни, что бежа вступают.
(Цит. по книге А. Морозова «Михаил Васильевич Ломоносов», Л 1952, стр. 260.)
религиозно-философские («Оды божественные»), светская тематика («Похвала цветку розе»), обширный цикл басен (51 басня), в которых, однако, Тредиаковский опять-таки не сумел найти отвечающего им поэтического языка, в силу чего современники справедливо считали отцом русской притчи Сумарокова, а не Тредиаковского, — все это свидетельствует и о широте поэтического кругозора Тредиаковского, и о том, что этот кругозор в основном отвечал тем требованиям, которые предъявляли к поэзии современники Тредиаковского — Ломоносов, Сумароков и другие.
Влияние Тредиаковского, несомненно, сказывалось и на менее заметных стихотворцах того времени: Михаиле Собакине, С. Витынском.1
В 1750 году Тредиаковский написал пьесу «Деидамия» (опубликованную лишь после его смерти). Пьеса эта точно так же свидетельствует о том, что к 50-м годам творчество Тредиаковского вполне стояло на уровне передовой поэзии его времени.2
Чрезвычайно расширяется и его творческий кругозор. Его «Способ к сложению российских стихов» 1752 года — это работа, широко вобравшая в себя опыт поэзии второй четверти XVIII века и всесторонне его характеризующая.
Интересно отметить, что Тредиаковский первый подходит к вопросу о статистических наблюдениях над стихом. Так, в полемике с Сумароковым о сафической и горацианской строфах он подсчитывает у Горация количество цезур и делает из своих подсчетов определенные выводы.
Интересно, что Тредиаковский широко обосновывает отказ от рифмы в стихах «долгопротяжных и важных», предугадывая таким образом дальнейшее развитие белого стиха в русской поэзии.3
Еще более любопытно, что, нападая на рифму, Тредиаковский опять-таки опирается на опыт народного стиха. «Простых наших людей песни все без рифмы, хотя и идут то хореем, то иамбом, то анапестом, то дактилем; а сие доказывает, что коренная наша поэзия была без рифм и что она тоническая».4 Как бы в противовес
1 См.: П. Берков. У истоков дворянской литературы XVIII века. Поэт Михаил Собакин. — Литературное наследство», № 9-10. М., 1933; А. Куник, ч. 1, стр. 84—86.
2 См. о «Деидамии» статью Е. А. Касаткиной «Полемическая основа трагедии Ломоносова «Тамира и Селим» и Тредиаковского "Деидамия"». — «Ученые записки Томского государственного педагогического института», т. XVII, 1958.
3 См. его замечания о рифме в «Предызьяснении» к «Тилемахиде», т. 1, стр. XXXVIII, XXXIX, XLVIII, L, LI, LIV, LV.
4 «Аргенида», т. 1, стр. I.XVII. Предуведомление
своим более ранним извинениям за интерес к народному стиху он заявляет в «Предызъяснении» к «Тилемахиде», что «самое природное и первенствующее наше стихосложение было всеконечно без рифм», и считает, что стихи без рифм возвращают нас «к древнему нашему сановному, свойственному и пристойно-совершенному» стихосложению.1
По широте привлеченного материала, по стремлению исторически подойти к вопросу о развитии поэзии труды Тредиаковского «Мнение о начале поэзии» (1752) и в особенности «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (1755), его «Предызъяснения» к «Тилемахиде» (1756) представляют собой значительнейшие в XVIII веке филологические исследования.
Не менее интересна и переводческая работа Тредиаковского, в частности его перевод «Приключений Телемаха» Фенелона. Мы уже говорили о том, что «Тилемахида» представляла собой перевод совершенно особого рода, применительно к которому с особенной верностью звучат слова Тредиаковского: «Переводчик от творца только что именем рознится. Еще донесу вам больше: ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть».2
Если в переводе «Искусства поэзии» Буало Тредиаковский ценил прежде всего предельную точность: «Каждый Боалов стих изображается каждым же моим одним... сие подлинно весьма трудно, но сил человеческих не выше»,3 — то в «Тилемахиде» речь шла, как уже говорилось, не только о переводе прозы стихами, но и о переключении перевода в иную стилистическую систему. Но место «Тилемахиды» в истории русской поэзии определяется еще и тем, что она положила основу такому своеобразному и заметному явлению в истории русской поэзии, каким является русский гекзаметр. 4
Характерно, что. по словам С. Жихарева, «Гнедич... три раза прочитал «Тилемахиду» от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи».5 Тредиаковский, таким образом, стоит у истоков не только традиции русского гекзаметра, но и гомеровской традиции в России. В разработке гекзаметра ему
1 «Тилемахида», т. 1, стр. L.
2 «Езда в остров Любви». СПб., 1730, стр. 3 (ненумер.).
3 Сочинения и переводы, т. 1, стр. IV. К читателю.
4 См.: R. Burgi. «A History of the russian Hexameter». Connecticut, 1954.
5 С. П. Жихарев. Записки современника. М.—Л., 1955, стр. 191.
предшествовали только попытка Спарвенфельда, которая, как уже говорилось, не могла иметь реального влияния на развитие русского стиха, и примеры гекзаметра, данные Ломоносовым в его «Письме о правилах российского стихотворства» 1739 года:
Счастлива красна была весна, все лето приятно.
Только мутился песок, лишь белая пена кипела.1
Однако практически Ломоносов гекзаметром не пользовался и в своих переводах Гомера, Вергилия и Овидия обращался к шестистопному ямбу. И первые образцы гекзаметра как реальной стихотворной формы были даны Тредиаковским в «Аргениде»: более 250 строк («Аргенида», ч I, стр. 83, 107, 226, 338, 389; ч. II, стр. 17, 343). Применив гекзаметр в «Аргениде», Тредиаковский и смог так широко и свободно использовать его в своей монументальной героической поэме. Тредиаковский первый наметил путь и к переводу гекзаметром «Илиады» и «Одиссеи». По данным С. И. Пономарева, отрывки из «Илиады» были переведены Ломоносовым шестистопным ямбом в 1748 году.2 Следующий перевод «Илиады» прозой Екимова появился в 1776—1778 годах. Шестистопным ямбом переводили ее Костров (1787) и Карамзин (1796). Только в 1808 году А. Мерзляков опубликовал отрывок из «Одиссеи», переведенный гекзаметром.
Между тем необходимо отметить, что в переводе «Римской истории» Ролленя все строки из «Илиады» и «Одиссеи» Тредиаковский перевел гекзаметром.
Будет тот день, когда Илион пад изгибнет священный...
Сам и Приам, и народ копнем ратоборца Приама...
Лучше всех провещаний отечеству помощь защиты...
(«Илиада»)3
При распространенности переведенной Тредиаковским «Римской истории» Ролленя эти первые примеры перевода «Илиады» и «Одиссеи» гекзаметром не могли, конечно, остаться незамеченными
1 М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч., т. 7. М.—Л., 1952, стр. 11.
2 С. И. Пономарев. К изданию «Илиады» в переводе Гнедича. — Сборник ОРЯС, т. XXXVIII, № 2. СПб, 1886, стр. 119.
3 Роллень. Римская история, т. 8, стр. 221; т. 12, стр. 72, и т, 9, стр 32.
современниками. Точно так же гекзаметром переводил Тредиаковский строки «Илиады» и «Одиссеи» в «Предызъяснении» к «Тилемахиде». Таким образом, Тредиаковскому принадлежит право быть названным первым в числе русских «прелагателей слепого Гомера».
И жизненная, и литературная судьба Тредиаковского сложилась тяжело и трудно. И все же его научная и поэтическая деятельность сыграла огромную роль в развитии русской культуры XVIII века. Книги его читались, стихи запоминались и пелись, переводы открывали перед современниками широкий кругозор, знакомя их с передовыми явлениями зарубежной культуры.
В свой «Способ» 1735 года Тредиаковский включил «Эпистолу от российския поэзии к Аполлину». «Эпистолу мою, — говорил он, — пишет стихотворчество, или поэзия российская к Аполлину, вымышленному богу стихотворчества. Но чтоб кому имя сие не дало соблазна, того ради я объявляю, что чрез Аполлина должно здесь разуметь желание сердечное, которое я имею, чтоб и в России развелась наука стихотворная, чрез которую многие народы пришли в высокую славу».1 Но «Эпистола» эта примечательна не только выраженным в ней стремлением Тредиаковского к науке стихотворной; пафос ее в значительной мере определяется стремлением Тредиаковского связать развитие русской поэтической культуры с развитием мировой поэзии, показать, как он выражается, сестер русской поэзии — греческую, римскую, французскую, английскую, испанскую, итальянскую, польскую, немецкую. Тредиаковский упоминает
...так же и турецку,
И персицку, и какой хвалится Индия,
И в арабской что земле мудра поэзия.
Тредиаковский называет в своей «Эпистоле» Гомера, Вергилия, Горация, Ювенала и многих других римских поэтов, Корнеля, Расина, Буало, Мольера, Вольтера и ряд других французских авторов, вплоть до «девицы Скудери» и «горько плачущей стихом нежной де ла Сюзы» (что свидетельствует о знании Тредиаковским и второстепенных представителей французской лирики). Далее он упоминает о Тассо, Мильтоне, о Лопе де Вега, Опице и других поэтах.
Такова была та литературная перспектива, которую открывал перед своими современниками Тредиаковский еще в 1735 году и которую он неустанно расширял в течение всей своей жизни.
1 «Новый и краткий способ...», стр. 390.
При всей противоречивости, при всей сословной ограниченности, которую навязывала Тредиаковскому дворянская придворная культура, деятельность его отвечала основным интересам развития передовой русской национальной культуры XVIII века. Один из «богатырей новой России» (по меткому выражению С. Соловьева1), помогавших ей определить свои связи с мировой культурой, найти свое подлинное национальное, самобытное содержание и отвечающую ему художественную форму, Тредиаковский входит в историю русской поэзии, русской науки, русской общественной мысли.
Досужных дней труды, или трудов излишки,
О! малые мои две собранные книжки,
Вы знаете, что вам у многих быть в руках,
Пространных росских царств и в дальних городах;
И знаете, что дух порочить ново дело
Не может вас минуть, к вам не коснувшись смело.
Однако, преходя из рук вы в руки так,
Не бодрствуйте, в таком разгнать собою мрак,
Кто смыслен находить не пользу, но погрешность,
Не ставя за порок свою суда поспешность.
Оставьте, я прошу, в покое всех таких:
Любление к себе вы найдете в других,
Которы нравом пчел цветов не презирают,
Со всякого листка свой нектар собирают. 2
Так, более чем двести лет назад, закончил Тредиаковский свое собрание сочинений 1752 года. Ему самому не удалось ни опровергнуть «суда поспешность» своих современников, ни «разгнать мрак», созданный вокруг его любимых творений.
Собирать его нектар приходится отдаленным потомкам «трудолюбного» филолога, самоотверженно, прилежно и терпеливо служившего своей младой и новой Российской музе.
Л. Тимофеев
1С. Соловьев. История России с древнейших времен, т. 20. СПб., 1910, глава 3, стлб. 1478.
2 Сочинения и переводы, т. 2, стр. 331.
ЭЛЕГИЯ О СМЕРТИ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Что за печаль повсюду слышится ужасно?
Ах! знать Россия плачет в многолюдстве гласно!
Где ж повседневных торжеств, радостей громады?
Слышь, не токмо едина; плачут уж и чады!
Се она то мещется, потом недвижима,
Вопиет, слезит, стенет, в печали всем зрима,
«Что то за причина?» (лишь рекла то Вселенна)
Летит, ах горесть! Слава весьма огорченна,
Вопиет тако всюду, но вопиет право,
Ах! позабыла ль она сказывать не здраво?
О когда хоть бы и в сем была та неверна!
Но вопиет, вопиет в печали безмерна:
«Петр, ах! Алексиевич, вящий человека,
Петр, глаголю, российский отбыл с сего века».
Не внушила Вселенна сие необычно,
Ибо вещала Слава уж сипко, не зычно.
Паки Слава: «Российский император славный,
Всяку граду в мудрости и в храбрости явный.
Того правда, тою милость тако украсила,
Что всю тебя Вселенну весьма удивила.
Кто когда во искусстве? кто лучший в науке?
Любовь ко отечеству дала ль место скуке?
Что же бодрость? что промысл? православна вера?
Ах! не имам горести ныне я примера!»
Паче грома и молни се Мир устрашило,
И почитай вне себя той весь преложило.
Но по удивлении в незапной причине,
Со стенанием в слезах Вселенная ныне:
«Увы, мой Петре! Петре верх царския славы!
Увы, предрагоценный! о судеб державы!
Увы, вселенныя ты едина доброта!
Увы, моя надежда! тяжка мне сухота!
Увы, цвете и свете! увы, мой единый!
Почто весьма сиру мя оставил, любимый?
Кто мя Вселенну тако иный царь прославит?
Кто толики походы во весь свет уставит?
Всюду тебе не могла сама надивиться.
Но уже Петр во мне днесь, Петр живый, не зрится!
Ах, увяде! ах, уже и сей помрачися!
Праведно Россия днесь тако огорчися».
Се бегут: Паллада, Марс, Нептун, Политика,
Убоявшеся громка Вселенныя крика.
«Что тако (глаголют), мати, ты затела?»
Но Паллада прежде всех тут оцепенела,
Уразумевши, яко Петра уж не стало;
Петра, но российска: «Ах! — рече, — все пропало».
Падает, обмирает, власы себе комит,
Всё на себе терзает, руки себе ломит,
Зияет, воздыхает, мутится очима,
Бездыханна, как мертва не слышит ушима,
Всех чувств лишенна, мало зде в себя приходит,
Тихо, непостоянно, так гласом заводит:
«Мое солнце и слава! моя ты Паллада!
Куды ныне убегала? до коего града?
Я прочих мудрости всех мною наставляла;
А тебя я сама в той слышати желала.
О премудрый Петре! ты ль не живеши ныне?
Кая без тебя мудрость уставится в чине?
Плачь, винословна, плачи, плачь, философия,
Плачьте со мною ныне, науки драгие.
Стени, механика, вся математика,
Возопии прежалостно и ты, Политика.
Но тебе плакать будет в своем свое время,
Оставь мя ныне мое оплакать зол бремя.
Плачь со мною, искусство, но плачи чрезмерно:
Оставил нас Петр, что я узнала ей верно.
Ах! покинул всех нас Петр, мудростей хранитель,
Своего государства новый сотворитель».
Марс: «Не о российском ли, мати, Петре слово,
Нарицаемом Марсе во всем свете ново,
Ему же в храбрости я не могу сравниться,
Разве только сень его могу похвалиться?»
Сказала Вселенна. Марс завопил жестоко;
Пал было, но встал зараз; на небо взвел око:
«О небесни! небесни! и вы зависть взяли,
Что толика прехрабра у земных отняли?
Большу же мне нанесли ныне вы обиду.
Попротивился бы вам без почтенна виду.
Но отдайте мне Петра, Петра в мощных славна,
В храбрости, в бодрости, и в поле исправна».
В большу пришед Марс ярость, кинув шлем и саблю;
«Дела, — рече, — храбра я один не исправлю.
О Петре! Петре! Петре! воине сильный!
При градех, и во градех, и в поле весь дивный.
Возвратись моя радость, Марсова защита:
Марс, не Марс без тебя есмь, ах! но волокита.
Увы, мой Петре! како возмогу стерпети
Тебе не сущу, в слезах чтобы не кипети?
Вем, что не должно храбру; но быти не можно,
Егда вем, яко уснул ныне ты не ложно.
Уснул сном, но по веках возбнуться имущим.
Уснул сном, но нам многи печали несущим.
Впрочем пойду скитаться, лишившись клеврета.
Оплачу Петра, всегда землею одета».
Починает по том здесь Политика стужна
Рыдати не инако как жена безмужна:
«Дайте, — глаголет, — плачу мому место, други:
Не могу бо забыти Петра мне услуги.
Кто ин тако первее скрасил Политику!
Кто меня в конец достигл толь весьма велику?
Рассмотрил, ввел, пременил, укрепил он нравы,
Много о том глаголют изданные правы.
Но о и его правивш, боже ты державный!
Почто мне Петра отнял? тем подал плач главный.
Я толику на него надежду имела,
Чтоб воистину в первом месте уж сидела
Предо всеми; но твоя то божия сила:
Хотя сия причина весьма мне не мила».
Се под Нептуном моря страшно закипели,
Се купно с ветры волны громко заревели!
Стонет Океан, что уж другого не стало
Любителя. Балтийско — что близко то стало
Несчастье при берегах. Каспийско же ныне
Больше всех — что однажды плавал по нем сильне.
Всюду плач, всюду туга презельна бывает.
Но у бога велика радость процветает:
Яко Петр пребывает весел ныне в небе,
Ибо по заслугам там ему быти требе.
1725
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |