– От каких фанатиков?
– Брательник мой, черт бы его подрал, тополевец. Ладно. Подожди меня. – Еще раз пытливо взглянул на Дуню, насупился. Что-то было в ней путаное, сумрачное и непонятное. Вздохнул и ушел в ограду Зырянов.
Мимо прошла баба в полушубке, с ведрами на коромысле. Из ведра плескалась вода, как стекло, и тут же замерзала на уезженной улице.
Кто-то проехал в санках, лошадь заиндевела, морду обметало сосульками.
Тишина и серое небо – деревня.
– Пойдем, Дуня.
Офицерская, выучка – прямит плечи, печатает шаг, и твердо держит голову. Хоть бы на минуту размягчился, размыл бы натиск бровей, сказал бы что-нибудь или просто усмехнулся. Так нет же, как конверт под сургучными печатями.
А Дуне так много хотелось бы сказать Тимофею Прокопьевичу! Растопить бы лед на сердце, чтоб ясность обрести: как жить ей в этакой сумятице?..
Чернолесье отряхивало иглистый снег с колючих ветвей; лиловою стеною возвышались вдали ели и пихты. С дороги свернули на тропку и брели снегом. На берегу, против полыньи, два желтых креста с карнизиками – «памятка об утопленниках». Ставят такие же кресты на месте совершенного убийства. Сколько их на приисковых дорогах?
Молча постояли у крестов и спустились с берега на Амыл. А Дуня так и не осмелилась начать трудный разговор.
Искрился снег ослепительно-белый, как подвенечное платье; следы успело занести, и только птицы вокруг полыньи наставили свои крестики крохотных лапок.
Тихо.
Мокрогубая полынья бормочет на подводном каменюге.
Небо серое, холодное солнце катится по свинцовой стыни к зубчатым вершинам елей.
– Не могу себе простить, что оставил ее в то утро здесь. Не должен был оставить. Она так и не нашла дорогу к настоящей правде, – сказал строго Тимофей, испытующе глядя в рдеющее морозным румянцем лицо Дуни. – Так и не нашла. Запутали ее господа эсеры.
– Боженька! Она не была эсеркой, не была! Она была такая светлая и чистая! Не чета мне. Она верила, что настанет на земле третья мера жизни, и все будут счастливы, и над всеми будет розовое небо. Да где оно, это небо?! Где оно, розовое небо?! Может, потому она и кинулась в полынью, что разуверилась?.. А я-то, мыкаясь по свету, завидовала ей, думала, что она счастливая!.. А вчера, за одну ночь, я всю свою окаянную жизнь переворошила. Урвана вот убила. И не жалею, нет!.. Потому, что все равно не будет розового неба, а будет зло и насилие – сила солому ломит.
– Погоди, Дуня. Вот выметем старый мир ко всем чертям, тогда увидишь. Будет еще розовое небо! Будет. Жаль только, что я ее не уберег. Но пусть это останется со мною…
Угасающее солнце быстро откатывалось куда-то за горизонт, а у Дуни было такое самочувствие, как будто она давно-давно, с самого сизого девичьего восхода жизни, ждала этой трепетной минуты, и теперь, когда она пришла, что-то лопнуло в ней, как натянутая струна, оглушив сердце пустотою.
– Пойдем, Дуня, – сказал Тимофей.
Накатились на деревню смутные времена, и нет числа людским бедствиям и горю.
Про нищету и разруху толковали мужики в доме старого Зыряна.
Говорили про войну и про мир…
– А ну, мужики, выпрастывайтесь, – распорядилась домовитая седеющая Ланюшка, входя в избу.
Разогнала мужиков и напустилась на спелую невестушку Анфису с годовалой Агнейкой на руках.
– Не вожжайся с девчонкой, в избе прибери. А ты, Зырян, метись по хозяйству да мяса наруби к ужину.
Дуня вышла из горенки с Демкой: малюхонький тополевец глазеет на всех и ничего понять не может. Тимофей подошел к Дуне.
– Ну, как, святой Диомид, живешь? – спросил у Демки, окунувшись взглядом в младенчески-невинную синеву его глаз. У Демки такие же синие озерки, как у него.
– Ты бы видел, как он в горнице искал иконы, – промолвила Дуня. – Я сразу же поняла, что он бормочет. Показывает в передний угол и лепечет: «Сусе! Сусе! Сусе!» – а это он икону Исуса искал.
– Ага! – кивнул Тимофей. – Исуса ищет? Бога? Ты вот что, святой Диомид, плюнь на бога вот так. Тьфу бога! Тьфу Исуса. Тьфу на них, и баста.
Демка сообразил-таки, что чужой безбородый дядька плюет на бога и Исуса, затрясся худеньким тельцем и, обхватив шею Дуни ручонками, лепечет:
– Есисты дух!.. Иде, иде! Сят, сят!
Дуня заливисто хохотала.
Тимофей с мужиками ушел и ревком, каждый со своим оружием. Такое времечко – без оружия ни на шаг.
Кроха Демка шарит глазенками по стенам, ищет иконушки, а нет их, нету!
Анфиса попробовала свести Демку с пухленькой Агнейкой, но тополевец оказалася рукастый – чуть глазенки не выдрал.
– Вот уж истинный Прокопушка! – заметила Ланюшка.
– Вернулся Аркадий Зырян, а с ним Меланья, на тень похожая: черный платок повязан до бровей, полушубок с Филимоновых плеч и сумная тревога в лице. Сразу от двери уставилась на Демку на руках… Дарьюшки?
– Осподи! – испугалась. – А… сказали… утопла.
Аркадий Зырян пояснил, что это не Дарьюшка, а Евдокия Елизаровна.
– Не совращайте Демушку-то. Не совращайте… безбожеством.
Демка увидел мать, залопотал, потянулся к ней. Дуня унесла его в горенку.
Зырян пояснил Меланье:
– Про Демку, Меланья, скажу так: Тимофей Прокопьевич не отдаст ребенка на истязанье. Ежели вы с Филимоном дадите в ревкоме подписку, что не будете мытарить ребенка со всякими вашими тополевыми богами, тогда возьмете. Опять-таки упреждаю – ревком проверять будет: истязаете или нет?
– Осподи! Ни в жисть! Ни в жисть! Не дам анчихристам никакой гумаги!
– Тогда у нас будет Демка. Тимофей Прокопьевич так сказал.
– Анафема!.. Сгинет он с нечистым, сгинет.
– Не беспокойся, жить будет. И песни еще петь будет…
– Сгинет, сгинет!.. Ревком-то ваш ноне… гореть будет… огнем-пламенем… пожарище будет… свекор-то… как он… в ревкоме держать будете?
– Если будет гореть ревком – и он сгорит с Митрофанием и Варфоломеюшкой.
– Спаси и сохрани!.. Сторожите ревком-то! Сторожите. Пришла, чтоб сказать. Виденье было мне.
Кто-то постучал с улицы; Меланья испуганно попятилась. И – вон из избы.
– Чавой-то она? – удивился Зырян.
– Может, Филимон стучал, – сказала Ланюшка.
Из горницы вышла Дуня с Демкой на руках.
– Это и есть Меланья-тополевка, про которую вы говорили? – спросила у Ланюшки. – Какая она запуганная, ужас. Как дикарка. Платком-то как повязалась – только глаза и нос видно.
Стук раздался в избяную дверь.
– Ну, кто там? Заезжай! – ответил хозяин.
Согнувшись под косяком двери, в избу вошел здоровенный казак в рыжей бекеше, в папахе, сабля в рыжих ножнах и красная, аккуратно подстриженная борода подковою.
– Боженька! – вскрикнула Дуня. – Мой хорунжий, Ной Васильевич! Я вам говорила, Аркадий Александрович, как ехала с ним из Петрограда.
Ной поприветствовал хозяев, те пригласили его на лавку – гостем будет.
– Благодарствую на приглашении, хозяин с хозяюшкой, – чинно ответил казачий хорунжий и, сняв папаху, сел на лавку.
– Сказывала нам про вас Евдокия Елизаровна, – начал разговор Зырян. – Стал быть, сибирские казаки под Петроградом не подняли оружия против большевиков? А вот наши казаки, которые дивизионом стояли в Красноярске под командованием атамана Сотникова, не дошли умом, чтобы принять Советскую власть. Тащутся войском к нам в уезд. Слыхали? Дуня, привечай гостя. Привечай.
Дуня не знала, что и сказать хорунжему. За неделю жизни в Белой Елани в ней наслоилось столько, что она не то, что забыла Ноя – спасителя своего, но попросту отмахнулась от него: был и нету, что вспоминать?
Голова у Ноя недавно подстрижена, чуб укорочен, и борода урезана. Умора!
Из большой горницы вышла статная молодуха Анфиса и тоже приветила рыжечубого хорунжего – раздевайтесь, мол. Сама Ланюшка осуждающе глянула на Дуню, взяла к себе на руки Демку; Дуня подошла к Ною и подала руку:
– Здравствуйте, Ной Васильевич. Вижу и глазам не верю, ей-богу. Я-то думала: живете дома в Таштыпе, отсыпаетесь за все дорожные мытарства и про меня не вспомнили!
– Как можно? – вскинулся Ной. – Я только и думал…
– А я не раз спасибо сказала вам за револьверчик, – перебила Дуня. – Мучителя своево, Урвана, прикончила. Ох, если б можно было убить его три раза – убила бы!
– Кабы знатье, якри ее, што ты тут, Дунюшка, учинишь суд и расправу, да я бы, вот те крест, ни в жисть не отпустил бы тебя одну из Минусинска. Разве мыслимо эдак-то?
– Есть о ком печалиться! – отмахнулась Дуня. – Урван свое схлопотал. Да раздевайтесь вы, коль гостем назвали. В избе у нас тепло.
Зырян собрался идти в ревком.
– Ну, гостюйте, Ной Васильевич.
– Благодарствую.
Дуня приняла от Ноя шубу, спросила: обнову завел? Повесила ее на крюк, туда же папаху с казачьим башлыком. На Ное – парадный офицерский китель, диагоналевые штаны с желтыми лампасами, начищенные до блеска сапоги со шпорами – вот чудак-то! Готов ноги отморозить, только бы представиться Дуне в должном виде.
– Как вы подмолодились-то, Ной Васильевич! Стали, как новый империал из банка, – хохотнула она.
К ужину из ревкома пришел Тимофей. Дуня представила хорунжего Ноя Лебедя Тимофею Прокопьевичу. Старый Зырян припомнил кого-то из таштыпских казаков; разговорились про смутное и тяжкое время.
Тимофей расспрашивал Ноя про положение в Петрограде и какими судьбами сводный Сибирский полк перешел на сторону Советской власти. Ной отвечал сдержанно; самогонки не пригубил, а Дуня, нарочито похваляясь, выпила стакан первача до дна. Ной вздохнул только. Сидел в застолье, как на офицерском обеде, прямил спину, Георгии на груди, медали – не отрекся, мол, от своего геройства. Старый Зырян, поглядывая на Георгиев и медали хорунжего, сказал, что вот-де Тимофей Прокопьевич, бывший штабс-капитан, большевик, тоже полный георгиевский кавалер, так что у красных есть теперь обстрелянные командиры.
– Ужли полный георгиевский кавалер? – подхватила Дуня. – Хотела бы я у вас, Тимофей Прокопьевич, быть пулеметчицей!
– И пулеметчицей можно, – ответил Тимофей. Но сейчас нам важнее всего – сознательные люди. В Красноярске бастуют служащие, и даже телефонистки отказались работать. Так что давайте будем работать, и дело у нас пойдет. Буржуазия пугает, что мы не справимся с государством, а мы вот потянем воз, как учит Ленин, вождь мировой революции, и социализм построим.
– Я согласна! Ей-богу, согласна! – горячо отозвалась Дуня и тут же попросила Тимофея Прокопьевича, чтоб он помог ей устроиться на работу. – Сама не знаю, куда мне сунуться. Да ведь меня еще в тюрьму посадят за Урвана! – вспомнила Дуня, на что Тимофей ответил:
– За бандита не посадим. Так что живите спокойно. А в дальнейшем соображайте. Может, вместе с товарищем Лебедем надумаете служить Советской власти? Было бы очень хорошо, товарищ Лебедь, если бы вы смогли повлиять на казаков атамана Сотникова. Их никто не тронет, если они разойдутся по своим станицам.
– Само собой, – кивнул Ной, – кровопролитие ни к чему.
В избу шумно вошла приискательница Ольга Федорова в пестрой длиннополой дохе нараспашку, а за нею горный техник рудника Никита Корнеев.
– А вот и мы! Не ждали? – возвестила Ольга, сбрасывая доху на пол. – Раздевайся, Никита. Не жди, когда пригласят. Вот уж рада, что захватила вас, Тимофей Прокопьевич. Беда у нас на Благодатном – еле живые выскочили!
Все это высказала Ольга одним духом, покуда освобождалась от зимнего угревья. Старый Зырян принес из горницы два стула. Ной потеснился поближе к строптивой Дуне. Над столом свисала на проволоке семилинейная стеклянная лампа под жестяным абажуром, и свет ее был скуден.
Дуня настороженно уставилась на Ольгу с Никитой Корнеевым. Она их знала по руднику Благодатному. Даже Ухоздвигов не раз говорил с завистью про Ольгу, бодайбинскую приискательницу, что фартовее ее никого нет. Дуня помнит, как Ольга однажды, в летний день, остановила ее у главной конторы рудника, взяла пальцами за подбородок, заглянула в глаза и сказала: «А ты красивая, пташка Урвана. Чья будешь? Ветрова или бросова девка? А, Юскова!.. Красоту свою за золото продала вору и жулику. Ай, как весело!» И Дуня потом плакала. Разве Ольга знала, как Дуня себя продала?
Младшая сестра Ольги, румяная Анфиса, приняла одежду от Никиты и подобрала с полу доху и шубу Ольги.
– А у нас на Благодатном беда, Тима, – начала разматывать свое горе Ольга. – Разбили всю дружину. Девять человек погибло, да семеро осталось раненых.
– Вот так штука! Как же это произошло? – спросил Тимофей.
– Как? Всех вокруг пальца обвел Ухоздвигов. Старый волк. Как только приехали на рудник, он сразу заявил, что никакого спрятанного золота знать не знает, а просто сболтнул, чтоб у комиссаров глаза разгорелись…
История с Ухоздвиговым была вот какая.
Еще в июле 1917 года, будучи главным хозяином рудника Благодатного и сокомпанейцем приисков, Иннокентий Евменыч Ухоздвигов отправил под охраною двух казаков золото, добытое на руднике. Ни много ни мало, а тридцать шесть пудов. В тот же день, как только ушли лошади, увешанные кожаными сумами, Ухоздвигов со своим верным проводником из инородцев, Имурташкой, подались верхами в тайгу.
Под вечер ненастного дня на одном из горных перевалов золотой караван встретили будто бандиты. Оба казака и трое рабочих из главной конторы рудника были убиты. Как потом установили, бандиты стреляли из ручного пулемета. Сколько было их – неизвестно. Следов не осталось – дождь смыл следы и кровь. Золото и семь лошадей исчезли. Сопайщики Ухоздвигова «сели на щетку» и попросили кредит в банке, чтобы не объявить себя банкротами. Елизар Елизарович смекнул: не сам ли Ухоздвигов сотворил такую пакость?.. Но время ушло, а тут еще переворот власти. Проводник Имурташка исчез из тайги. Либо его прикончил Ухоздвигов, чтобы свидетеля не осталось, либо Имурташка бежал куда-нибудь в инородческий аал. В кутузке миллионщики передрались, и Юсков клятвенно заверил Головню и Боровикова, что «сомище Ухоздвигов» запрятал где-то в тайге тридцать шесть пудиков золота. Пусть новая власть жаманет его как следует.
Но Ухоздвигов и на этот раз вывернулся.
– Как привезли на рудник, моментом слетелись к нему приискатели, – продолжала Ольга. – На поклон явились к хозяину. А он, волчище, слезу пустил. Самого, говорит, под ружье взяли. Давить будут из всех золото. Прячьте золото! Вот вам, говорит, новая комиссарша – молитесь на нее да работайте на голодное брюхо задарма.
Ох, что творилось! Если бы не дружинники с Никитой, разорвали бы меня приискатели. Весь Благодатный гудел. Бабы всячески обзывали меня – ушами бы не слушать. Кидали говляшами, истинный бог. Не стрелять же в чумных баб!.. А на другой день пришли обозы из Курагиной с продовольствием. Завезли муку, мясо и сахар на год. Мы поставили охрану у складов, пайки установили для горняков и приискателей, а на работу никто не вышел – пьянствовал весь рудник. Ухоздвигов отдал горнякам из своих тайников пять бочек спирту, а мы про этот спирт ничего не знали. Вокруг дома Ухоздвигова день и ночь дежурили горняки с ружьями. Орали на весь Благодатный. Никита всячески уговаривал их, где уж! Не было у нас ни бочек спирту, ни сладких обещаний.
Слушая Ольгу, Тимофей задумался – не первая дурная весть. И там саботаж, и тут поруха, а хлеба в городах нету, тиф валит людей, как жить дальше?
– И что потом, с Ухоздвиговым? – спросил старый Зырян.
Ольга ударила кулаком об стол:
– Расстрелять надо было, вот што, Зырян! Легче было бы. Всех их стрелять надо без суда и следствия!
– Господи! – испугалась кроткая Ланюшка.
– С ума сошла! – сказала Анфиса.
– С ума сошла? – оглянулась Ольга на младшую сестру. – Тебя бы на мое место. – И к Тимофею: – Стрелять их надо. Стрелять!
– Ох, и горячая у тебя головушка, сватья! – сочувственно положил ладонь на голову Ольги старый Зырян. – Всех разве перестреляешь?
– Не всех, а миллионщиков и которые стеной за них стоят.
– Дык сама же сказала – горняки заслонили Ухоздвигова. Их стрелять, что ли? Головушка!
– Стрелять, сват! Стрелять. Попомните мое слово – будем еще стрелять. Али не жить Советской власти. Вот што!
Тимофей дрогнул. Стрелять? Рабочих стрелять? Сомневающихся стрелять?
– Так нельзя, Ольга Семеновна, – назвал Ольгу по отчеству, как бы отчуждая от себя. – Ты же бодайбинская приискательница, помнишь, наверное, как расправились с рабочими царские сатрапы? Твой муж расстрелян. И потому направили тебя комиссаром на прииск. Или все забыла?..
– Ха-ха-ха! Помню ли я? Анфиса, ты помнишь? Не беспокойся, Тимофей Прокопьевич, Ольга Семеновна все помнит! И расстрелянного мужа, и как с голоду чуть не подохли мы у английских концессионеров «Лена-Голдфильс». Был там инженер, мистер… Как его фамилия, Анфиса?
– Клерн, кажется.
– Вот-вот, мистер Клерн. К нему я ходила на поклон. Ох, господи! Как я унижалась, упрашивала мистера Клерна, чтоб он заступился за рабочих. В ногах у него валялась, а он мне по-русски: «Госпожа Федор, не беспокойся. У вас много золота спрятан. Пусть ваш рабочий отдаст золото – продовольствий много будет. Ви можете мне служить – скажите, кто прячет золото?»
А какое золото у горняков? Откуда? Ребятенки с голоду пухли. Тогда и началась забастовка. Господи, как я только выжила от побоев ротмистра Терещенки? Чтоб ему треснуть, окаянному. Три недели валялась в беспамятстве. А потом вывезли нас всех на железную дорогу, и вон с Лены на все четыре стороны. Вот она какая милость-то царская! Век помнить буду. Налей, сват! Хоть бы пожар затушить в душе!
Лицо Ольги пылало, и сама она горела будто. На ней была красная шерстяная кофта и красный шарф на плечах – вся из пламени. Ее иссиня-черные волосы поблескивали под светом лампы,
Дуня с Демкою на руках глаз не спускала с Ольги. Так вот она какая, бодайбинская приискательница!
– А ты говоришь мне, Тимофей Прокопьевич, помню ли я Бодайбо! Ха-ха-ха! Помню, милый. Я все помню. И ночь с волками помню, и «святого Анания». Не схватили его? Где уж нам! Они хитрее нас. Умнее нас. А когда же мы ума-разума наберемся?
И как бы отвечая себе:
– Наберемся, может, если кровью умоемся. Чую сердцем – быть большой крови. Знаете, казачье атамана Сотникова тащится в уезд?
Покачала головой, стукнула кулаком об стол:
– Откажусь от комиссарства! Ей-богу, откажусь. Не по мне хомут. Мое дело тайга, потаенные тропы и золотоносные жилы. Я их нюхом беру, глазом вижу в земле золото, – и горестно сказала: – А ведь я еще живая, сват! Живая. А вот те, дружинники… девять головушек! Отговорили, отшумели… Мы и не думали, что так все обернется. Сперва поднялись бабы – все к ревкому, к ревкому! А потом склады вспыхнули. Все кинулись на пожар, тут и началась стрельба. Офицеры-то наторели командовать. Со всех сторон обложили нас в ревкоме. Дома дружинников сожгли. Контору сожгли. До ночи хлестались. Господи, что же такое происходит? Когда же мы миром и добром жить будем?
– Погоди, кума! Будет еще и у нас счастливая жизнь, – сказал старый Зырян.
Тимофей спросил у Никиты Корнеева про золотопромышленника.
– Сам Ухоздвигов убит, – ответил Никита. – Да вот кем убит – загадка.
Ольга оборвала:
– Никакой загадки! Сыновья офицеры прикончили, а свалили на нас.
– Как так? Отца-то?
– Отца! Они бы и у родной мамы кишки выпустили за золото. Они-то знают, что папаша где-то спрятал золото. До тайника добираются.
В десятом часу вечера, сменив лошадей, Ольга с Никитой собрались ехать в Минусинск.
Прощаясь с Тимофеем в ограде, будто предчувствуя беду, Ольга тихо сказала:
– Свидимся ли мы с тобой, Тима?
– Свидимся, и не раз, – весело ответил Тимофей. – Я еще приеду к тебе на Благодатный.
– Ой ли? – Ольга покачала головой. – Чует мое сердечко, беда нас ждет великая. Ей-богу! Может, не чубы трещать будут, а головы в кусты лететь?
– Ну, ну! К чему такое похоронное настроение. Все наладится.
Дуня ходит, ходит по горенке, и курит, курит самосадные цигарки, чтоб до копыт прокоптить Коня Рыжего – Ноя Васильевича Лебедя.
– Хучь себя бы пожалела, Дунюшка. Не ко здравию экое.
– «Не ко здравию»! – фыркнула Дуня, пуская дым из ноздрей. – У меня ничего нет ко здравию. За упокой только. Не Ольга я! У нее геройство, а у меня что? «Бодайбо» мадам Тарабайкиной-Маньчжурской?! Эх ты, офицер казачий!.. А еще жениться на мне хотел!
– На окаянных обидах век не прожить, Дуня. У каждого дня свои обиды бывают. Если бы ты послушалась…
– И вышла бы за тебя замуж? – зло подхватила Дуня. – Ха-ха-ха!.. – Помолчав, дополнила: – Кипит во мне все. Кровь кипит. Порченная она у меня, кровь-то. Куда уж мне, Ной Васильевич, до твоей казачьей степенности и порядочности.
Ной горестно опустил голову. Чужая!
Собрались спать.
Дуня постелила Ною на жестком деревянном диване, а сама легла на кровать и малого тополевца взяла к себе в постель.
В полночь Дуню разбудили:
– Вставай, Дуня! Скорее. Это я, Аркадий Зырян. Беда! Банда налетела на ревком. Крачковского убили. Дружинника Васюху Трубина убили. Сам Юсков притащил бандитов из Уджея.
– О, боже! – воспряла Дуня. Сон, как метлой сняло. – А Тимофей Прокопьевич?
– Кабы не Тимофей – всех бы перещелкали в ревкоме. Я только что пришел домой, как услышал стрельбу. За винтовку, и в улицу. Слышишь, конные орут? Казачье войско атамана Сотникова занимает Белую Елань. Резню еще устроят.
Хорунжий тоже проснулся и быстро оделся. Слышно было, как в соседней горнице вскрикнула Анфиса, плакала малюхонькая Агнейка. Все Зыряны торопились покинуть дом – поскорее бы убежать в поселенческую Щедринку.
– Боженька! Ничего не видно. Как же Демку? Спит он.
– Демку отец унесет к Боровиковым.
– А где Тимофей?
– Отбил бандитов и ушел в Щедринку с братьями Харитоновыми. За Урвана казаки тебя не помилуют, гли.
Голос подал хорунжий:
– За Евдокию Елизаровну я сумею постоять!
– Нет, нет! Я сейчас, Аркадий Александрович. Куда идти только?
– Со мной пойдем. Ну, прощевайте, Ной Васильевич!
Зырян увел Дуню в пойму Малтата, и там пешеходной тропкой они двинулись в сторону Щедринки.
Случилось вот что…
Крачковский с Тимофеем допрашивали Алевтину Карповну. Ну, известное дело, допрос затянулся. Сперва Алевтина ни в чем не признавалась, но потом, когда Крачковский припер ее фактами, начала давать показания: где банда скрывалась, кто из уджейцев, каратузцев, сагайцев, курятцев состоял в ней; про есаула Потылицына выложила всю подноготную, про старика Боровикова – успевай вносить в протокол.
Мамонт Головня некоторое время присутствовал при допросе, а потом удалился в соседнюю комнату, укутался в ревкомовский тулуп и храпанул – кузнечным молотом не разбудишь.
Время было за полночь…
Тимофей вышел подышать и разогнать сон и, разминаясь, побрел пустырем обширной ограды на другую улицу. Не успел перелезть через забор, как за спиною хлопнули выстрелы. Это было так неожиданно, что Тимофей не сразу сообразил, в чем дело. Сперва повернул обратно, но когда раздался крик из ревкома, понял, что не иначе, как налетела банда. Чего доброго, сам Елизар Елизарович! Это же ясно-понятно. Два кирпича золота, конфискованного из тайника Юскова, находились в ревкоме!..
Одним махом Тимофей перескочил изгородь в проулок и подбежал к ревкому с другой стороны. Выглянул из-за угла, и вот они!.. Двое в седлах с карабинами наизготовку, и двое стояли у лошадей. До бандитов было шагов десять-пятнадцать. Хотел сперва снять конных, но тут на крыльцо выбежал еще один в полушубке с револьвером.
– Боровиков смылся! – по голосу Тимофей узнал бывшего урядника, Игната Юскова. – У Зыряна он! Мы их сейчас там…
Тимофей прицелился и выстрелил. Игнат кувыркнулся с крыльца. Еще два выстрела по конным: пешие, бросив коней, кинулись в ограду ревкома. Кони помчались по улице. Всадник тащился по земле, нога застряла в стремени. На выстрелы из своей ограды выбежал Зырян в полушубке, без шапки, с винтовкой. Тимофей все еще прятался за углом, поджидая бандитов из дверей ревкома. И вот, сам Елизар-сомище в распахнутой шубе, револьвер в лапе, а левой тащит мешок с золотыми слитками. За ним – Алевтинушка. Тимофей выстрелил – Юсков упал, а Алевтина с визгом бросилась обратно в двери; как раз в этот момент кто-то пальнул в Тимофея со стороны проулка. Тюкнуло в правое плечо. Зырян не растерялся, ответил тремя выстрелами из винтовки в проулок. Подбежали братья Харитоновы и с ними Головня.
Мамонт до того крепко спал, что первых выстрелов не слышал. Харитонов-старший рассказывал, как в ревком влетели трое: братья Юсковы и еще какой-то бандит с ними. Пристрелили Крачковского и дружинника Василия Трубина.
Кособочась, зажимая рукой правое плечо, Тимофей сказал, что надо поймать коней.
Слышалась стрельба на Большом тракте.
– Кто бы это?
Выстрелы сдвоились.
– Из винтовок!
– Сигнал дают, – сообразил Зырян. – Банда, кажись, была не вся.
– Может быть, – согласился Тимофей. Маузер он успел поднять и засунул в карман шинели. – Зырян, смени обойму в моем маузере. Да подберите оружие бандитов.
Братья Харитоновы побежали ловить коней. Зырян подобрал оружие – два револьвера и карабин.
Где-то далеко, за рощей, раздался винтовочный залп.
– Ого! – присел Зырян.
– Надо уходить, – решил Тимофей. – Головня, дай-ка мне мешок с капиталом Юскова. А ты, Зырян, подыми Авдотью. Идите поймою в Щедринку, на самый край деревни. Там сообразим. Ну, а ты что? – спросил у Головни.
– Мое дело при ревкоме.
Братья Харитоновы подвели четырех юсковских коней.
Сам казак, командовал казаками, а вот, поди ты, оробел хорунжий Лебедь, когда вышел на улицу.
Конников видимо-невидимо – холка к холке; кони всхрапывают, топчутся; всадники в полушубках, шубах, шапках и папахах с башлыками, забили всю улицу, и у каждого карабин за спиною, шашка.
– Есть тут таштыпские? – спросил Ной у одного из конников. Тот посмотрел на него:
– Хто такой будешь?
Хорунжий сказал.
– Эвва! Сын атамана Лебедя! Ишь ты!.. С нами таштыпские, со Лебедем-атаманом. Тут наша сотня, каратузская. Таштыпские и монские на той улице.
Мамонт Головня, после того, как в улице появились конные, спрятал свой револьвер в сенях ревкома и вернулся на крыльцо. Только сейчас улышал: Юсков стонет. Живой!.. Кого-кого, а Юскова Мамонт Петрович прихлопнул бы без оглядки на завтрашний день. Но – конные спешиваются. Четверо в башлыках подошли к крыльцу.
– Здесь ревком?
– Здесь.
– А ты кто?
– Председатель.
– А это кто лежит?
– Бандит. И вот еще один на крыльце.
– Кто их застрелил?
– Дружинники. Налет сделали на ревком.
– А ты жив-здоров, председатель?
– Меня не было во время налета.
– Где ты был?
– Спал.
– А ну, постой. Разберемся.
Тот, что разговаривал с Головней, задержался на крыльце, выкрикнул:
– Ко мне, Платон Тимофеевич! Ка-азаки! Слуша-ать! Занимайте дома для ночлега и отдыха! По собственному усмотрению! За ночлег и отдых, а так и за фураж, рассчитаемся с жителями, как только большевиков вытряхнем из уезда! Па-анятна-а?
К крыльцу подошел бородатый атаман каратузских казаков, Платон Шошин.
– Слушай, Платон Тимофеевич. Надо выставить патрулей на дорогах из Белой Елани. Никого не выпускать. В ревком собрать всех атаманов. На этом крыльце поставьте пулемет.
– О-ох, оо-ооох! – послышался стон.
– Кто стонет? – оглянулся командующий. – А! Живой! А ну, занесите его в избу. Ты, председатель!..
Головня ухватил Юскова за воротник шубы и потащил в помещение.
Старики-тополевцы – Варфоломеюшка, Митрофаний, Прокопушко громко пели псалом царя Давида, Алевтина Карповна, перепуганная насмерть, жалась к Михайле Елизаровичу. А там в маленькой комнатушке, распластался на полу Крачковский. Туда же Головня затащил мертвого дружинника. Из комнаты в открытую дверь несет холодом. Убегая из ревкома, один из бандитов высадил раму. Если бы он выбежал на крыльцо, кто знает, может, лежал бы теперь мертвым в обнимку с урядником.
Ввалились офицеры. Двое в башлыках, молодые, с усиками – у одного пшеничные, навинченные вверх стрелками, у другого черные, в белых тулупах поверх шинелей, сразу же приступили к Головне:
– Так, значит, председатель?
– Председатель.
– Фамилия?
– Головня.
– Головня?!
Переглянулись, сбрасывая тулупы на пол. В шинелях без погон, при шашках и револьверах, офицерье. Одного из них, с пшеничными усами, Головня узнал: атаман Сотников!
– Так, так, Головня! Па-аговорим, – уставился атаман. – А это что за люди? Арестованные? За что?
– За контрреволюцию.
– И старики за контрреволюцию? Та-ак, председатель!
Большая комната наполнилась холодом, скрипом, ремнями, шашками, карабинами, шубами, дохами. И все это двигалось, оттесняя Головню к лавке, где сбились в кучу арестованные, а среди них Алевтина Карповна – настороженная. Протокол-то допроса собственноручно подписала! И протокол лежит в той комнате на столе!
Юсков стонал возле печки. Кто-то из казаков посмотрел на него и сказал, что он еще живой.
Михайла Елизарович отважился:
– Дозвольте, служивые!.. Брат мой, Елизар Елизарович!.. Может, часует…
– Елизар Елизарович? – атаман посмотрел на стонущего. – Вот оно как!.. Сейчас же отнесите в его дом. Отыщите нашего доктора. Он ехал с каратузскимй казаками. А ты, председатель, арестован! Оружие!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |