Джим
Я называю это Ритуал Утра.
...Так клево, так сочно и восхитительно, когда она приходит сонная, нагая, с копной перепутанных волос на лице, с беззащитно раскрытыми розовыми губками...
...Когда я еще копаюсь в сети, еще работаю, встречая солнце, а она тыкается мне в плечо твердым плоским животиком, покрытым пухом, и остается только повернуться и обнять ее за попу...
—Ммм, зверюга, я замерзла. Почему ты так и не пришел?
—Жанка, сестренка, возьми с полки пирожок.
...Я трусь отросшей мягкой щетиной о ее пупок, я ощущаю, как покрываются мурашками ее торчащие, круглые ягодицы, я гляжу снизу, как напрягаются ее сосочки...
...Я зажимаю ее ноги между колен, я провожу ладонью от ее разогретого утренним солнцем затылка вдоль гибкой бархатной ложбинки позвоночника, в преддверие ее нервного взрыва, туда, где ладонь лежит почти параллельно земле...
...Она шепчет заплетающимся, спящим еще языком обожаемые мной пошлости... «Хочу вылизать твою попу... Хочу тебя в рот, сильно и долго... Хочу зарыться тебе в подмышки... Ты такой пахучий с утра...»
Ритуал Утра. Женщина обозначает первенство своего мужчины перед всеми прочими явлениями и сущностями мира. Разве это неправильно?
—Джим, почему мы не уедем на юг? Ты ведь обещал...
—Непременно уедем, крошка.
—Ты сам говорил, что не хочешь торчать все лето в городе, а сам... ты ведь почти не выходишь из дома. Мы шляемся по уродским кабакам и клубам, и все...
—Так надо.
—Я не люблю, когда ты говоришь: «Так надо». Ты ведь не такой, а? Блядь, Джим, ты же сам всегда твердишь, что надо жить, не оглядываясь на других!
— Ты права, милая. А сейчас — не мешай, мне надо подумать...
«Мне надо подумать. Сказал бы честно: меня могут выкрасть на хрен, поэтому папуля приказал сидеть и не высовываться... Потому что не мы одни такие умные. Кое-кто тоже легко складывает два и два. Кое-кто видит итог и умеет проследить причину. А причина — вот она, торчит в желтой гостиной одного забавно-ускользающего петербургского дома, ха-ха-ха...»
И сижу. Щелкаю кнопками, управляю мирами. Папа сказал, а точнее написал в сети: «Сынок, надо встретиться и поговорить. В том месте, ты помнишь?»
Конечно же, я помню.
«Привет, я — Котя. Друзья зовут меня Котеночек. Я здесь, чтобы помочь замечательной подруге, она никак не найдет парня. Подруге уже тридцати шесть... никогда не была замужем. Милая, добрая, уютная, обаятельная, скромная... Поднимает анкету на сайте знакомств, но хорошие парни не попадаются. В анкете в „целях знакомства" она упорно пишет исключительно „Брак". Ей говорят — Маша, напиши „секс". Маша отвечает: „Но ведь это и так понятно. Брак же подразумевает секс..."»
Да, Котя, вопрос, канешна, антире-есный. Чем же тебе и твоей Маше помочь? Ведь я еще так глуп и молод. Наверное, я промолчу. Наверное, Машу надо пожалеть, если она к тридцати шести уверенно хочет брака, а не секса.
Щелк. Опаньки. Снова короткое письмо от папули. Нам придется увидеться, сегодня же, вечером, обязательно.
Слово «обязательно» — не с моей планеты. И папочка об этом прекрасно осведомлен. Если он натянет волоки, я смоюсь, испарюсь и всем испорчу настроение. Впрочем, я подозреваю, чего ему неймется.
Или не подозреваю?
Почему-то мне лезут на ум странные слова Лапы. Как она сказала? «Что-то сжимается вокруг нас?..»
Отлично, папочка, мы встретимся. Только я никуда не побегу. В другой город или в подполье. Или на сей раз побегу?
Кажется, у Джима впервые появилось серьезное основание для дальнейшей жизни среди метастаз.
Жанна.
Кажется, я влипаю, папочка.
Нет, не в Лапу, тут другое. Я боюсь исчезнуть, потому что мне жаль сестренку...
«Здравствуйте, я хотел бы поднять тему коррупции в судах...»
О господи, да ты отважный парень! Ну, давай, почитаем, что ты там грозно забацал.
«...Ведь у судей сейчас довольно большая зарплата, почему же так происходит? Знаете, что самое странное? Вы не поверите. Самое странное и дикое, что большинство оплаченных приговоров вынесено согласно закону. То есть получается, что у нас в России берут деньги за справедливые решения...»
Ты дикий и странный чувак, не знаю, как тебя звать. Мне насрать на то, кто и как гребет лавэ в судах, но я точно знаю одно. Лет с двенадцати, да, или даже раньше, глядя на папулю, я понял, что вы все, серое быдло, платите бабло за то, что вам должны сделать и так.
И всегда будете платить. И я буду платить, если прижмет. Это родина, сынок. Ничего, что слегка разит говном. Зато песни красивые...
Щелк. Надо выйти во двор. Следующий двор, через проходную с магнитным замком. Охранник кивает, как родному. Папулькин броневик на пандусе, во внеурочное время. Он не поворачивается лицом, еще несколько седых волос на затылке. Мы едем, едем, едем.
—Евгений, как дела?
—Нормально.
—Мне сказали, что с тобой живет какая-то девушка. Кто такая?
«Если папуля приехал днем, дело совсем дрянь». Раньше мне было бы наплевать. Совсем недавно я ощутил бы даже свободу.
— Какая тебе разница? В квартире достаточно места. С кем хочу, с тем и живу.
Молчание. Молчание папули похоже на вязкие пески. Если долго ждать, пока он выдавит слово, можно захлебнуться. Раньше я ждал, захлебываясь. Теперь — мне по херу.
— Евгений, я ее еще не видел. Ты помнишь все, о чем мы говорили?
Он чертовски напряжен. Давно такого не было.
—Помню, папа. Не беспокойся, я познакомился с ней случайно. И не в сети, на улице, Я сам к ней подошел.
—Не сомневаюсь.— В его голосе ирония и подозрительность. Он всегда всех подозревает. Папуля уверен, что просто так со мной никто познакомиться не может. В сети полно врагов, которые точат ножи и готовят капканы для его туповатого сына.
Кстати, во многом папуля прав.
—Евгений, я ее еще проверю,
—Проверяй.
—Ты уже в курсе?..
—Да, папа.
«Да, папуля, я в курсе того, что произошло. Какой-то сбой внутри меня. Или снаружи. Погибли сторонние люди. С какой поры тебя это заботит?»
Вместе с той бабой, которая отсылала замороженные органы за бугор, во время ужина скончались ее супруг и младший сын. Невиновные люди, которых не было на снимках. Естественно, их не было на снимках. Но каким-то непостижимым образом их зацепило. Со мной впервые такое. Это сигнал о том, что я выдыхаюсь, или напротив?
А если напротив, то еще страшнее. Что произойдет в следующий раз? Весь подъезд или вся улица погибнет?
—Что теперь?
—Ничего. Пока ничего. Заказчика это не интересует. Одна контора выдавила другую, вот и все.
—Тогда какой во всем этом смысл, папа?
—То есть? — Впервые он поворачивается всем корпусом. Мой подбородок сразу вспоминает стальные клещи его пальцев.
—Какой смысл мочить одних, если вместо них — сразу другие гады?
—Теперь с этими нам будет легче разобраться. Мы потянули нитки очень высоко,
—Рад за вас.
Он проглатывает мою злость.
—Сынок, меня спрашивали о тебе.
—Опять?
—Да. Я поклялся, что тебя тут нет.
—Я понял.
—Тут мне звонили из Тольятти. Есть два заказа,
—Снова не могут поделить «Автоваз»?
—Примерно так. Ты хочешь ознакомиться с досье?
—Нет. Наплевать.
Папуля поднимает бровь. Он слегка удивлен.
—Папа, ты сам сказал: какая разница, если все они — бандиты?
—Хорошо. Я пришлю тебе...
—Присылай. Но не раньше субботы.
—Снова болит голова? — Кажется, он искренне встревожен.— Женя, может, сгонять тебе, отдохнуть? Хочешь, я сделаю тебе паспорт? Тут ребята летят в Перу, на остров Пасхи, и недорого...
—Мне ничего не хочется.
С его ребятами мне никуда не хочется. Человек шесть, плотным кольцом, днем и ночью. Однажды я уже с ними летал.
—Будь внимателен, сынок.
Будь я проклят, он хотел что-то еще. Он сказал совсем не то, что хотел. И Жанка его занимает меньше всего.
Тогда кто же его занимает?
Я возвращаюсь назад, в кармане хрустят баксы.
Щелк. «Всем доброе время суток, меня зовут Аня. Хочу рассказать о моей свояченице... Милая, тонкая, одухотворенная девушка, двадцать шесть лет... окончила Мухинское, счастлива с любящим мужем, своим трудом заработали на домик в Германии... и, вынашивая второго ребенка, узнает, что у нее рак кости... и теперь никто из нас не знает, сколько ей осталось. Она рожает на химии, рука подвязана, лысеет... за что же ей такое? Я молюсь, и мама моя за нее молится. Мы верующие люди. Честное слово, Анечка — добрый, хороший человечек, никого не обидела... Может, здесь, на форуме, есть верующие, православные, кто мог бы со мной поговорить?..»
Привет, Анечка, я — Джим! Я ни хуя не верующий, но с тобой побазарю в охотку. Полно народу на форумах, ты верно заметила. Юные придурки, вроде меня. А остальные полстраны — бухают и колются, блюют, воруют, режутся, бухают и нюхают... Анечка, тебе никогда не хотелось стать хоть немного демиургом?.. Проходя мимо темно-лиловых людей, лежащих в живописных патрицианских позах, вокруг пивного угла... Слушая рычанье опившихся клеем соседей и вопли на тему украденного из сливного бачка рубля... Всех их порешить одним махом, всех утопить в собственной блевоте, как тебе такая идея, разумная Анечка?
Кажется, ты растерялась? Нехорошо убивать, ась?
Так какого, млять, хера этот ваш сраный бог, с крестом которого вы все так носитесь, млять, не отберет хотя бы по году жизни у этих обоссавшихся гнусных пьянчуг и не подарит хоть немного счастья твоей бедной онкологической родственнице? А ее деткам — подарил бы еще немного мамочки...
Нету Его. Или же Он давно умер. Именно тогда. Две тысячи лет назад...
Щелк. «Шолом, я — Левчик. У нас тут возникла дискуссия насчет заповедей Моисея. Некоторые считают, что заповедей было больше, и люди раньше были честнее и добрее...»
Шолом, Левчик. Тебя никогда не били веслом по балде? Нет? Странно. Так вот, к вопросу о заповедях.
Вот древний такой, бородатый пример. Характернее некуда. Едет мужик с дочерью на машине по лесу, вдруг — дерево лежит. Мужик смотрит — а позади трое с ножами. Дочка испугалась. Мужик — хвать за ружжо! Ща я их, типа... А после на иконку-то поглядел и вышел без ружья. Ребята, грит, некрасиво как-то получается, ведь сказано: «Не убий». Невозможно вам на меня с ножиком...
Объяснил, короче. Они его выслушали, зарезали и там же в яме присыпали листиками. А изнасилованная и сошедшая с ума дочка этого мужика так и бродит по селам, милостыню просит. Вот. Быль называлась «Не убий».
Это я к чему, дорогой Левчик? Никто не знает, что было в заповедях на самом деле. И никто не знает, как же верно сформулировать закон. Потому что в Ветхом — наоборот. «Око за око». А так тоже нельзя, вендетта и мерзость.
Стало быть, надо как-то иначе.
«Убей тогда, когда иначе никак»,— так, что ли?..
Занятно, да, дорогой Левчик? Вот и мне оху-ительно занятно. Потому что мы с папулей рассуждаем иначе. Вернее я, потому как папуля вообще не особо рассуждает. Он рад уже тому, что удалось меня отбить у большой, мать ее так, науки, которую делают люди в погонах, только погоны у них под белыми халатиками. Добрые люди в халатиках с радостью загнали бы Джима в клетку, обрили бы ему голову, и... одним словом, они много забавного умеют.
Но папа рассудил иначе, он у меня — молоток. Он всегда поступает умно... если не считать всяких мелочей, произошедших с мамой и бабушкой. Мы с папулей обкашляли мою проблему всесторонне. Когда стало понятно, что Джим опасен для общества... Кстати, дорогой Левчик, ты все еще уверен, что «Не убий» — это верная формулировка?
Мне искренне жаль твой неокрепший мозг, ха-ха-ха.
Возвращается Жанка, уже в полотенце, с мокрой головой. Возвращается и кружит, словно у нее запор.
«О чем ты молчишь, крошка?»
—Жанна, ты чего застыла? Ты из-за вчерашнего?
—Отвали.— Она так вцепляется зубами в фильтр, пока прикуривает, что я реально жду падения откушенной сигареты.
—Да что с тобой случилось?
— Ничего. Отстань. «Я не верю тебе, крошка, ты прячешь глаза.
Я считал, что мы как братишка и сестренка, а ты играешь в ревность, крошка».
Я вздохнул и пошел спать. Я ведь понятия не имел, что она натворит. Маленькая воровка.
Жанна
...Последние месяцы с родней мамы Нади доживала, окончательно в Питер собралась. Ну их всех к черту! Борис злой, мы с ним уже несколько месяцев вместе были, а только злее и злее. Салаты делали, на Новый год, чтобы вместе справлять, два ящика водки, президент в телевизоре, сказал — стабильность началась, стабильность, рост продукта, свобода регионов...
Я сказала — все, затрахали. Уезжаю. Лучше под забором спать, чем с вами. А мама Надя сказала: «Комнату сдадим, вот и деньги, а ты как дурой была у меня, так и останешься... Вон у Сушкиной дочка не дура выросла, на машине привозит матери жратву-то, муж из этих, из партийных выбился...»
Я убегала от нее, плевалась.
Поэтому мне немножко не по себе было с Джимом. Первое время. Я думала, блядь, что не переварю. Уж очень он богатый, бабла до хуя. Джим покупает вещи в бутиках, в самых дорогих. Винище молдавское и грузинская паленка для него ни фига не рулит, покупает тоже в каких-то особых магазинах. Только хули толку с этих выпендрежей, они могут с Витенькой, с соседом, на пару чуть ли не из горла раскатать... хотя Витя вообще-то не бухарик, он по другой части.
У Джима часы почти штуку евро стоят. В столе валяются карточки ночных заведений, вся эта хрень, я в ней не рублю, всякие пригласительные на яхты, на пати и прочая поебень. Он все равно не ходит. Клал он на все их феньки. Но все равно с ним порой трудно. Может зайти, с бумбараху, купить набор кружек баксов за триста, или особую фигню для разогрева сыра, или компьютер еще один, самый последний, или мне может вдруг браслет подарить. Я ему раза три сказала, мол, не надо золота, а он и не слышит. Для него деньги — туфта полная.
Что хреново — для меня засада ему пожрать нормально приготовить. Ну, нечем человека удивить. Он дает баксы, тащусь, как дура, с телегой, по самым четким супермаркетам, потом тачку до дома беру...
А потом может оказаться, что этот сорт сыра он не ест. Потому что нет нужного вина. И пиздец. Тогда глупая Жанна начинает ездить себе по мозгам и спрашивать: какого хера он во мне нашел, на хрен я ему такая красавица, что лошади шарахаются, и не выдерживает, и уже пристает к нему с таким же дегенератским вопросом.
А Джим только ржет и спрашивает, от какого модельера у меня блузка, а сам знает, сука, что блузка на рынке за семнадцать баксов куплена. Он тогда начинает ворчать, какого хера я не трачу деньги на себя, ведь мне дадено, что-бы тратить, а не экономить, и тут меня несет. Я заявляю, что это бабло — на крови, и что он занят темными делами, и мы сцепляемся, и Джим уже не смеется, а хмурится и снова кричит на меня, что я — дура, что я лезу туда, где ни хера не волоку. Он кричит, что землю топчут тысячи убийц и подонков, и что никто с ними бороться не будет, потому что так заточено в нашей гребаной стране, до самого верха, всем так выгодно, чтобы мафия держала масть, и что не хер мне совать нос туда, где люди пытаются хотя бы слегка это говно спустить в канализацию.
Я тогда снова ляпнула про деньги, что одни козлы заказывают других, а Джим уже подобрел, он заржал и ответил — ну и хули? Какая разница, пусть друг друга мочат, мы поможем...
...И ругаемся, снова ругаемся, потому что я не могу представить, что с ним может случиться беда, и пока ругаемся, в духовке сгорает утка, и я уже ору и плююсь от бешенства, но тут выясняется, что он вообще не ест утку, но эту сгоревшую будет есть все равно, обязательно, потому что это сделала я, и мы деремся, я пытаюсь вырвать раскаленную угятницу и тяну в одну сторону, а Джим тянет к столу и клянется, что будет кушать все, и полюбит любую дрянь, которую я опять пересолю, как всегда, и я уже дерусь с ним на тему пересола, и хуй его знает, что это такое, если не любовь...
А потом мы падаем и трахаемся, как кролики, и он забивает на кряканье своего телефона, а потом я лежу кверх тормашками, перепутавшись в простынях и одежде, и смотрю, как он идет в ванную.
Высокий, красивые плечи, шикарная задница, весь похожий на...
Джим нахмурился: «Что с тобой?» Я ответила: «Пожалуйста, не одевайся быстро, я погляжу на тебя...» Затем он, как всегда, начал фасонить, поддразнивая меня своими выпендрежами, стал мерить одни растаманские джинсы с мотней до колен, потом другие и спрашивал меня, в чем лучше пойти в гастроном. А я про себя думала, что лучше бы оставался со мной безо всего, на крайняк — в трусах. А еще меня воткнуло, уж не знаю, каким боком — я стала вдруг представлять, как бы выглядел наш ребенок, ну, то есть, если бы такая хуйня вдруг приключилась, что у нас с Джимом родился бы мальчик. Мальчик, потому что девочку я не хочу, не желаю, чтобы она терпела, как терпела я...
Как мило. Жанка — мама. Полный неадекват.
Все могло бы еще случиться.
Если бы я не полезла к Лапе в сумочку.
Лапа
Меня швыряет вперед. Ты смеешься, потому что ты угадал меня, а я тебя — снова нет. Целый вечер мы будем играть в эту игру, угадаю я или нет, что ты со мной сделаешь в следующий миг. Ты стоишь очень близко, ты рассматриваешь мои губы, я ощущаю твое сорванное дыхание.
— Твои губки, Лапа... Они распустились роскошным зимним бутоном под полоской черного атласа. Зрелище фантастическое, когда у женщины открыта только нижняя, беззащитно-округлая часть лица...
Порой я едва удерживаюсь от слез. Так он бывает поэтичен. Но это ненадолго.
—Ты боишься меня?
—Д-да... немножко.
—Ты хочешь уйти? — Он резко берет пятерней между ног.— Я не слышу ответа. Ты хочешь уйти?!
—Н-нет... я твоя.
Мои ноги начинают непроизвольно раздвигаться.
—Тебе будет больно, ты знаешь об этом?
—Да... да. Сделай мне больно...
Он закуривает. Зажигает спичку. Не зажигалку, а именно спичку, чиркает близко от моего лица, чтобы я ощутила жар и отшатнулась. Так и происходит.
Звук, отпирающий огонь.
Даже не так. Звук, выпускающий огонь, отправляющий сухое дерево в жадные объятия кислорода. А затем в комнату входит девушка. Входит молча и ногтем касается у меня между ягодиц.
—Ты откроешь ее лицо, Джим? — хриплый голосок, совсем юная.
—Незачем,— говорит он.— Разве тебе не достаточно ее губ?
...Черный шелк повязки обрекает меня на черную ночь. Тем не менее, я чувствую, что девушка, стоящая передо мной, очень молода, почти девочка. Не пойму, красива ли она. Я не вижу ее, не могу прикоснуться, могу только впитывать легкие тона ее парфюма, стелющиеся поверх тонкого, еле уловимого аромата ее кожи. Человек с таким голосом не может не быть красивым. Ее голос похож на густые сливки, струящиеся по краю глиняной чашки. Ее голос хочется слизнуть языком.
Я слышу, как Джим снимает с нее шубу. Потом коротко жужжат молнии на ее сапогах. Я догадываюсь, что Джим становится на колено и надевает ей на ноги босоножки. Хозяин квартиры подносит гостье сигарету и щелкает зажигалкой.
Он любит ее. Он может сколько угодно делать вид, что девчонка ему безразлична. Они оба любят.
—Джим, она слишком... слишком серьезна... Где ты ее подобрал, братишка?
Я вздрагиваю, когда острый ноготь проводит черту от моего подбородка до пупка. Ее рот немного выше моего рта. Девушка наклоняется очень близко, едва заметно цокают каблуки. Она дышит мне мятой и сигаретами прямо в ухо, затем пушистой щекой прикасается к моей щеке. От бархата ее кожи что-то сжимается внизу моего живота.
—Я хочу ее, братишка... мурр, какая мокренькая...
Внезапно мне становится стыдно. Не хозяина квартиры — он мужчина. Даже если бы их было двое. Это так естественно и так упоительно — быть голой в компании двух одетых мужчин, но с ней...
У меня давно не было секса с женщиной. Такого, который мне нужен. Где сила вдруг сменяется нежностью. Где только что ласково гладящие спину руки перехватывают волосы и запрокидывают назад голову, засовывая в полуоткрытый от неожиданности и легкой боли рот острый сосок. Такой секс, после которого долго еще дрожишь от наслаждения, и пот струится по телу...
Неужели это будет сегодня?
Мои ноги разведены очень широко, лодыжки привязаны. Ничто не мешает девушке дотронуться до меня ледяной ладонью. Она тихо смеется, затем я слышу, как она облизывает свои пальчики.
—Ты уверен, братишка? Ты уверен, что она выдержит?
—Мы проверим ее, Жанна. Мы проверим ее вместе.
—Она знает, что будет, если не выдержит?
–– Да.
Девушка трогает мои соски языком.
— Тогда начнем, братишка. У нас мало времени...
Он так и не снял с моих глаз повязку. Даже когда развязал меня и уложил нас обеих на постель. Он не лег с нами, курил и смотрел.
...Какие пухлые, какие классные у нее губы, девочка целуется резко, как парень, и все ее движения — тоже пацанские. Я уже забыла, как это томительно сладко — отдаваться женским ручкам, особенно таким — нервным, слегка шершавым, с обкусанными ногтями, и от этого еще более желанным. Мне показалось, что она психовала даже больше, чем я, но именно таких прикосновений я ждала... Она покусывала мне соски, наверняка расцарапала мне спину, а мою кожу так легко расцарапать... потом, после нее, у меня остались ссадины на локтях и коленях, как после мужчины, и это было здорово...
Она не умела или не хотела все делать нежно и плавно, скорее — не хотела, я долго ощущала ее скрытую и оттого особо четкую ненависть, ее маленькую смешную ревность. Я упала на спину, она прижалась ко мне, гибкой жаркой змейкой, такая мускулистая, упругая, как мальчишка...
Мои руки не успевали ее всю обхватить, потрогать,— крепкую спинку в пушинках, волосиках, плечики, шею, я схватила ее за попу, нанизывая на себя, запустила пальчик в ее пышущую жаром дырочку. Ее бесстыжие ягодицы раскрылись, ее пальцы — где-то у меня в волосах, на лице, на шелковой плотной повязке... Неожиданно я поймала себя на мысли о том, что благодарна Джиму. Он верно поступил, что не развязал мне глаза, нам не следует знакомиться, достаточно того, что десятки ее поцелуев проносятся по моему запрокинутому горлу. Она застонала, тоненько, протяжно, когда я начала все быстрее двигать пальчиком, углубляясь в нее, она была насквозь уже мокрая, мы обе были мокрые, ее руки жадно, больно мяли мою грудь, бедра, словно не успевали, словно у нас осталась последняя ночь на земле...
А может быть, так и было.
Я стала смелее, повернула ее, как мне удобнее, чтобы мучить ее сразу двумя руками. Что-то невероятное! Кажется, я была на грани оргазма уже от сознания того, что трахаю девчонку в попу, что скольжу в ее тугой дырочке. Она вывернулась с беззвучным криком, в спазмах, навалилась опять сверху, влажная, скользкая, раздвинула мне бедра, впилась буквально ртом в мои исстрадавшиеся, истекающие губы...
Джим щелкнул зажигалкой.
Там, у меня внизу, началось что-то потустороннее, я перестала понимать, где нахожусь, где заканчивались ее губы, и где начинались мои, оно накатывало волнами, все сильнее и сильнее, кажется, я кричала до хрипа, зависая на самом пике, и единственным желанием стало добраться до пика одновременно, еще немножко, совсем немножко... После очередной вспышки я лизала ей пальчики на ножках. У нее такие изящные маленькие ступни, почти как у меня, а ведь Джим прав — мы чем-то похожи, даже осязательно... Я тискала и сжимала ее маленькие грудки, кажется, она тоже провалилась
в нирвану, не понимая, где и с кем сплелась ногами и руками, и стала, наконец, мягче, роднее, теплее...
Внезапно она ударила меня по щеке. Пощечина. Вероятно, это Джим ей подсказал. Вторая пощечина — еще сильнее первой, меня начало трясти, как в припадке. Мне хотелось оказаться не на мягкой постели, а на коленях, на полу, перед ней, но она поступила иначе — поймала мои руки, распластала меня на простынях, оседлала мое лицо, и в момент, когда ее подкинуло, когда она закричала, это случилось.
Случилось нечто кошмарное. Я ничего не поняла. Понял кто-то другой, фатум, злой дух, убийца, всегда скрывавшийся во мне. Она скатилась ниже, я схватила ее лицо в ладони и нащупала это.
Ее лоб.
Кажется, я вопила и отбивалась. Кажется, я вырвалась голая, бросилась куда-то бежать и упала, забыв сорвать повязку.
Эта вмятина на лбу...
Жизнь закончилась.
Снова утро колбасится в сумерках. Скоро кончатся монстры убитые. Буду я паролем тайных уровней, Буду кофе твое недопитое...
Убери меня в недописанное, Перекинь мои слезы в отложенное. Лучше сталью стану бракованной, Чем на серую жижу похожее.
Пометь меня галкой «неважное». Путь останусь пока непроверенное. Буду вновь желанно-нетронутое, Чем тобой навсегда утерянное.
Жанна
Пора заканчивать с детством.
А было ли оно, детство? Что это такое? О, я вспомнила. Это когда все, кому не лень, тебя пиздят и наебывают, это и есть — детство.
Что, деньги?.. Какие деньги, девушка? Мы вам разве что-то должны? Позвоните во вторник-среду, разве не видите, что творится, доллар падает! Этот скотина, Лебеденко, съехал с комнаты, денег ни гроша, за два месяца должен был, где искать, а за телефон — почти полторы тысячи наболтал, отключили. И радио украл, гад...
Зато телефона теперь тоже нет, и хорошо, наплевать, звонить дураки не будут. Семь уже мест обошла, везде платят хорошо, но мелкая, без опыта работы не берем, несовершеннолетняя, бу-бу-бу и прочая хуйня.
Лучше мне на панели, задрав юбку, возле вашего сраного офиса встать? А вы потом запоете — ах, совсем обнаглели, путаны уже возле честных фирм подставляются...
Катька-то, училась годом старше, вышла за финна, что ли, так он побил ее. Она всегда такая шальная была, пошли, говорит, в салон наймемся, одной страшно мне... В какой салон, я сперва не врубилась, я же стричь-то не умею, а денег нету на курсы... Да из меня какая массажистка, авоську поднять не могу! Катька говорит: там не авоськи поднимать нужно, зато хоть сыты будем. А то — сил нет, хоть подыхай тут... Хули делать, жрать-то надо. И пошла туда с Катькой...
—Погоди, не плачь, не реви, а? — Сосед Витенька старательно промокнул мою мокрую морду салфеткой.— Ты это все... Женьке рассказывала?
—Не-а. Только... ну, в общих чертах.
—Ах, в общих...
Вите я смогла, наконец, рассказать до конца. Впервые меня хватило на финал истории. Все изменилось, и мне надо было на ком-то потренироваться. Чтобы выложить Джиму.
— Забей,— посоветовал Витя.— Давай я тебе лучше про мои удивительные впечатления в метро расскажу... Слышь, я спускаюсь, а там...
Я Витю не перебиваю. Даже сквозь слезы мне смешно. Человек совершил подвиг — проехал три станции на метро. По делу.
«...Так вот, Жанка, там такие голые спины с Шампанским появились, на эскалаторах. Непонятно, о чем и зачем. Меня тоже эти... платья, короче, увлекли. Едва не засосало под эскалатор. Только оклемался, взял себя в мозолистые руки, гляжу... Мамочки, внизу, поперек всего метрошного холла — практически голая женщина круглопопистой наружности изнемогает на ортопедическом матрасе. Пролетариат — ноль внимания, люди утонченные, культурные, вроде меня — интересуются, гы. Я едва со ступенек не ебнулся. Но это еще не все!
Меня вносят в поезд и тыкают носом в картинку с азиатским мужским лицом. Крупно написано: „Ван Хунь, двадцать девять лет"... или что-то в этом роде. Угадать бы, что эта косоглазая харя рекламирует? Не успеваю переварить связь между голыми спинами и ван хунем в его двадцать девять лет, как меня несет к другому окну...
А там свежие вафли. Реклама для испорченных, гы.
Стал назло смотреть сквозь окно. А над окошком — плакатище. Внушительный бюст, и две холеные женские ручки держат толстую колбасу. Прямо у бюста.
Чтоб я так жил, если я помню, какой мясокомбинат дал эту рекламу. Жанка, веришь, я рассердился, стал читать газету, которую все равно тыкала мне в щеку девушка. Сразу прочел: „Собчак опять потеряла трусики"...»
—Витя, я ее видела.
—Кого, Собчак? — Витя с трудом выплыл.
—Дурак ты. Женщину Джима. Ту, другую.
—И... что?
—Мы потрахались.
—Кто? — У Вити выпал изо рта окурок.
—Я и она.
—Как это?.. Ого, здорово, будете теперь втроем, вам будет веселее...
Как мило. Он повсюду умеет найти что-то хорошее. Наверное, даже провалившись в сельский сортир, Витенька вылезет из него с золотым колечком. Нет, блядь, не все так просто. Мне было бы наплевать, если бы я обнаружила в кровати Джима дюжину шлюшек. Или даже две дюжины.
«Это просто игра, крошка. Веселая игра в снегурок и колбаску».
Да, Джим. Веселая игра, заебись. Но тупая Жанна получила то, чего добивалась. Когда я увидела эту красивую суку, голую, с повязкой на лице, с раздвинутыми ногами и размазанной по щекам помадой, я сразу представила наш с Джимом будущий разговор. —...Покури со мной. Последний раз.
—Что за бред ты несешь?
—Не отворачивайся от меня, когда куришь... Пусть со мной останется хотя бы запах твоих сигарет...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |