Вот еще одна, эта повеселее. «...Я думала, сдохну, когда этот придурок сказал, что без меня не может. Это офигеть, нашел кого клеить, чмо. Он накупил мне гору барахла, а теперь приперся на новой „ауди", а я должна лечь и расставить ноги, увидев его тачку...»
Вот еще одна жопа. Они так привыкли раздвигать ноги, что по инерции продолжают это делать даже в сети. А потом они охреневают — как это придурки их домогаются?
А что ты сделала, манда, в своей жизни, чтобы тебя уважали, а не домогались?
«Я — Кика. Здорово всем. А вы смогли бы, как тот чувак в рассказе, сожрать собственную руку, чтобы выжить? Я бы не смог, лучше погибнуть...»
Я офигеваю, дорогая редакция. Можно подумать, мальчик настолько оголодал. Скорее всего, ему не терпится выебнуться, раскрутить на своем блоге ужасно важную, мудрую тему, чтобы все ахали и восхищались.
Вот за это я их всех не терплю. Зато терплю Джима. Все эти гребаные недоростки тратят сутки напролет, чтобы привлечь внимание. Пишут, пишут, пишут...
Вместо того, чтобы пойти, бля, поработать, подмести улицу, что ли.
Ты чмо, Кика, и ник себе взял чмошный. Ты читал о том, как лет сорок назад грохнулся пассажирский самолет. Уцелела дюжина пассажиров. Жратвы — ноль, холодина, лед, радио накрылось. Высота такая, что дышать трудно. Солнце жарит. Люди начали подыхать от голода. Но в самолете на дюжину живых оказалось столько же мертвых. А теперь, тупой Кика, или как тебя там, уродец, догадайся, что было дальше.
Верняк. Те, кто еще не сдох, стали делать вырезку из своих мертвых попутчиков. А кто, вроде тебя, побрезговал без соуса и перца, подохли. Лично я бы кушала за обе щеки. Потому что, в отличие от ублюдочного дрочуна Кики, который только и умеет листать порносайты, я хлебнула настоящего.
Я хочу жить. Вот так.
Сегодня вечером я в сотый раз пересказываю эту историю для Витеньки. Витенька — сосед Джима сверху, он сдает две комнаты из пяти. Он немножко странный, но клевый. Он никогда не спрашивает, почему я так выгляжу.
Сегодня вечером я сижу с Витенькой, слушаю его бред, курю его травку и жду, пока туча накроет солнце. Или пока пойдет дождь. Потому что Джиму надо побыть одному, он колдует. Мой любимый не выносит, когда в квартире еще кто-то, кроме него.
Я привыкла. Витенька набивает для меня замечательный косяк. Я небрежно расплачиваюсь долларами Джима. Когда я живу с ним, у меня карманы пухнут от зелени. Но это ничего не значит. Я буду так же просыпаться ночами и гладить его лицо, если у него не останется ни цента.
Деньги в руках Джима — это дерьмовая бумага. Он такой единственный из тех, с кем меня столкнула дерьмовая жизнь. Для него человек важнее этих долбаных зеленых бумажек. Там, на вокзале, он подошел ко мне, прямо сквозь толпу, холодный, как Кай из «Снежной королевы». Он протянул руку и закрыл мне лоб. Закрыл то, что у меня на лбу. И засмеялся.
— У тебя там глаз, ты в курсе, крошка? — засмеялся он.
Никто так не делал.
«Витя,— спрашиваю я, раскачиваясь в качалке на балконе.— Витя, а может вон за теми трубами сидеть снайпер и попасть в нас, когда мы на кухне?»
Витя малость охуевает от таких вопросов. Я перебила его бесконечное бормотание в самом волнующем месте.
«...Тут рылся, слышь, Жанка, наткнулся па эта... упаковку от „Виагры", гы. Вспомнил, как года два назад скушал эту таблетку. Шибко волновался, баба ко мне ехала в первый раз, жутко капризная и зверски требовательная, гы. Ага. Скушал таблетку и пошел за винцом типа конфетами. А девушка не приехала. И вот сижу я как дебил, морда красная такая, как из бани, и понимаю, что только что сожрал пятьсот рублей.
И что обидно — сексу не хочется. Так и не хотелось, только морда красная... Почитал на ночь любимую настольную книгу „Как выйти замуж, как победить соперницу", прикорнул, гы... И тут — чуйствую, не могу совершить полный оборот вокруг оси. На якорь встал. Лучше бы девушка приехала, гы...»
«Витенька,— спрашиваю я, глядя на отражение заката,— тебе сколько годиков?» — «Пятьдесят три»,— серьезно отвечает он и приносит печенье. Я кожей слышу, как этажом ниже Джим катается туда-сюда на круглом стульчике от рояля. Он неотрывно следит за окнами напротив, он закуривает и стучит по клавишам.
— Витенька, а что будет, если этот дом снесут? — Я разглядываю жирных голубей и ржавый металл крыш. Голуби скользят когтями по ржавчине. Интересно, если голубям отстричь когти, они будут соскальзывать вниз, как пьяные?
—Жанка,— смеется Витенька,— этот дом — памятник. Они будут чинить фасад, с той стороны, где всякие каменные рожи и гипсовые статуи, но дом никогда не снесут. Он перестоит на спор все эти сраные новостройки!
—Витя, а почему так странно? Почему первый этаж под нами заколочен, а на втором в квартире только две старухи, мать и дочь, а еще выше — Джим, потом — ты, и все?
—Ну и что? — улыбается Витя.— Что тебя удивляет?
—Ну... тут столько людей живет в коммуналках...
—Наш дом тоже уплотняли, достаточно взглянуть на потолки, как нарезаны комнаты... Дом терпел восемьдесят лет, потом собрался с силами и выдавил лишних жильцов.
—Выдавил? Как клопов?
—Ну да. Дом оздоровился. Даже вода пошла из кранов чище. Так что, смотри веселее, никто нас не снесет. Вероятно, про красавца забыли...
Он смеется. Он всегда хихикает, хитрый старый нарик. Нарик-библиотекарь. У него много книг, и все какие-то чудные, про святых, про йогов, про Тибет. И жильцы у Витеньки странные, я их никогда не встречала. Уходят и приходят по черной лестнице. Что подтверждает ее существование. В квартире у Джима кухаркин выход вечно куда-то прячется...
—Витенька, а это правда, что бабушка Джима повесилась в спальне? — Я переспрашиваю дважды, потом оборачиваюсь в пустоту. Витенька кряхтит где-то далеко, за поворотом кухни, колдует с чайником.
—Витя, а что такое «кот Шре-дин-ге-ра?»
—Это ты у Джима нахваталась? Кажется, кот сидит в ящике. Можно нажать кнопку, и в ящик пойдет ядовитый газ. И кот умрет. Но только в нашем измерении. Непонятно? Мне тоже. Хочешь еще пыхнуть? А хочешь, приходи утром, пойдем на крышу ~ помолимся на рассвет...
—Какому богу помолимся?
—Например... великому Канабису,— он снова ржет.
—Витя, а почему ты всегда такой довольный? Нет... даже не довольный, а... как сказать?
—Благодушный? Наверное, потому что я никогда не был офисным планктоном.
Мне нравится этот прикол, постараюсь запомнить для себя.
—Если мне станет не хватать, сдам еще одну комнату.
—Витя, почему ты не сделаешь нормальный ремонт, как у Джима? Посмотри, у тебя все старое, рассыпается…
—Потому что Женька твой — сноб выпендрежный. Одной мебели тысяч на сорок баксов, оно мне надо?..
Скоро солнышко спрячется. Мне можно возвращаться. Без солнышка Джим не видит то, что ему надо увидеть. Нет никаких снайперов.
Я умру, если с ним что-нибудь случится.
Джим
Так вот, насчет серьезных отношений. Эти слова я препарировал еще в школе.
Я не понимаю таких слов. Точнее — понимаю отдельные буквы, я успел недолго походить в прелестную среднюю школу. К счастью, я вовремя заметил, как их хищные жала высасывают мой мозг. Какое чудесное выражение — средняя школа. Среднее всеобщее. Всеобщий средний кретинизм, бля.
«Ваш сын смотрит сквозь меня».
«Вы же отец, повлияйте на него!»
«Евгений, почему вы демонстративно спите на моих уроках!?»
Ни боже ж мой! Я не демонстративно. Мой мозг всего лишь защищается от вашего бреда.
«Что тебя вообще интересует?! Да его же ничего не интересует!»
«Ведь ты же должен хотеть кем-то стать...»
«Он, наверное, намерен всю жизнь просидеть на шее у отца?..»
Забавно. Сами задали вопрос, сами ответили, ха-ха-ха. И так всегда, с первого класса. Им кажется, что это диалог школы и ученика. Мудрого, блядь, наставника и восхищенного отрока. Ни хрена подобного.
Все дело в тоннелях реальности. У каждого из нас своя ширина тоннеля. Если взрослый чел привыкает считать, что мир вмещает мудрого наставника и восторг учеников, то этот чел искренне не понимает, какого хера его никто не слышит.
И не услышит. Мы в другом измерении, чувак.
Некоторые из нас в определенный период бегут из дома. Я сбежал в пятнадцать лет. Мне так казалось в тот момент, что я сбежал. Когда папуля вконец разосрался с мамулей. Он пошел на очередное повышение в своем тоннеле, в конторе, название которой не стоит выкрикивать на каждом перекрестке. В конторе без названия. Папуля получил повышение, а мамуля — полный расчет.
— Папа, почему ты больше не любишь маму?
–– Ты непременно хочешь правды, сынуля? Сынок, ты в курсе, как поступила мамина мамочка, твоя бабушка, когда осталась один на один с крюком от люстры и веревкой? Наша мамуля на верном пути, сынок. Вся их семейка такая. Мне еще хочется пожить, сынок. И поработать.— Так сказал папуля. Так он говорил с Женей, когда тому стукнуло четырнадцать. Папуля принес в подарок что-то безумно дорогое.
—Папа, почему ты притворяешься, что ничего не происходит?
—О чем ты говоришь? Я никогда не притворялся перед тобой.
—Я не хочу больше жить с вами.
—Пожалуйста. Ты можешь жить в квартире у бабушки. Я буду иногда навещать тебя.
«Почему ты сразу согласился, папочка? Ты заранее просчитал мои ходы, да? Ведь с тобой следует быть очень осторожным. Ты прямо как Каспаров или какой-нибудь Корчной...»
—Сынок, если мы не будем вместе, они придут за тобой. Мне удалось отстоять тебя дважды, но третий раз вряд ли получится...
—А если я скажу, что отказываюсь смотреть на фотографии?
—Ты не можешь отказаться. Вся разница в том, на чьи фотографии ты согласишься смотреть. Мы с тобой можем обсуждать их вместе. Только ты и я, никаких советчиков со стороны. Мое начальство согласно нас прикрывать. На таких условиях.
—И все будет честно? Полная информация?
—Полнее некуда, сынок. Только те, кого невозможно прищучить другими методами. Настоящие подонки. Некоторых я ловил дважды, их снова выпускают. Ты всегда сможешь проверить.
—А если снова приедут те, с проводами?..
—Не приедут. Если ты не натворишь глупостей. Им сказали наверху, что тебя больше нет.
—Я сбегу. Сбегу далеко.
—Если ты полагаешь, что бежишь из дома, сынок, ты должен крепко усвоить, куда именно ты бежишь.
—А мама?
—Что «мама»? Я пытаюсь спасти тебя, Женя. Это их семейный фатум — лезть в петлю, тебе пока не понять...
Папин с мамой джентльменский договор исчерпал себя. Это к разговору о серьезном. На хера такие отношения, которые финишируют в момент, когда вполне взрослый сын говорит: «Чао, сладкие»? Не лучше ли сразу признать, когда меняешься кольцами, что это всего лишь бумажка, договор по кормлению и одеванию меня.
Ни хера. С заплаканными рожами они вступают в отношения. Чтобы разосраться и подраться при дележке сервизо)
Я сбежал. В бабушкину хату. Но... перемещение в пространстве — это отнюдь не всегда верное решение в поиске себя. Гораздо важнее — переместиться внутри себя. Потерять функцию вечной обязательности по отношению к обществу. Но это еще сложнее, чем уехать. Наверное, надо перестать думать, что мы что-то должны. Например, государство тучу лет ездило старикам по мозгам таким вот убеждением; «Мы мало работали, потому мало и получаем».
Это ложное построение. Хороший пример ложного построения. Никакой мистики, крошка, сплошная физика.
«Так это вы — папа Жени? Как жаль, что вы так редко заходите... Ваш сын оживляется только на физике».
Зашибись.
«Но и на физике он ведет себя дико. Когда его спрашивают, он говорит совсем не о том. Его никто не понимает».
А может, это остальные говорят не о том? Они болтают о физике падающего яблока. О физике двух железных тележек на столе учителя. Они не чувствуют магии этого мира. Их отношения похожи на отношения этих двух тележек. Два вектора силы — и больше ничего.
Так вот, отношения. Последний плевок, как выражается Жанка.
Удивительное чувство — терять девушку в новогодние праздники. Терять кого-то, или даже не терять, а просто перестать разговаривать — это уже само по себе печально. А потерять — вообще херово.
Даже зная наверняка, что человечек, которого ты считал своим и близким,— это всего лишь намазанная, высокодуховная сука. И пусть ты сам не архангел ни фига и тоже можешь ляпнуть какую-то фигню. Но внутри ты не дикарь с островов Зеленого, блядь, мыса, ха-ха. Ты понимаешь, что новогодние праздники — это тепло, и свечи, и шампанское только для двоих. В самом начале ваших осенних, конфетно-мать-их-букетных отношений она клянется, что в Новый год вы будете вместе, и тебя заливает потоком сопливых романтических мечтаний, и хочется разреветься, до чего же все это сладенько и славненько получится.
В последний момент оказывается, что она справляет Новый год именно там, где каким-то чудом оказывается ее бывший мч, и там все курят, и укуриваются в хлам, и кого-то откачивают и оттирают снегом... И почему-то тебе это с искусственным смехом преподносят.
Но тебе ни хуя не смешно.
Ты еще пытаешься бормотать что-то автоматически, типа: «Зайчонок, мне так плохо без тебя, ведь мы собирались быть вместе, ведь у нас с тобой не просто так». Ты даже убеждаешь себя, что веришь, будто молчавший на хер после курантов телефон — это перегрузка сотовых бедненьких операторов. А потом: «Просто потерялся зарядник, и сели батарейки, а я уже спала».
Ты снова веришь, хотя внутри — полная хня. На завтра ты вскакиваешь с планами наконец сообщить ей нечто важное, принципиальное, впервые за твои двадцать с лишним лет, но... Ха-ха-ха, несколько подобных опытов позади, и ты уже научился не произносить эту фразу в черную дыру, ты уже чувствуешь, и не зря, не зря. Она невнятно лопочет, что на дачу прикатили какие-то давние друзья, им срочно надо помочь снять комнату, иначе им негде жить, а как раз есть знакомая с комнатой, и сейчас они всей командой туда едут, и она тоже очень-очень желает тебя видеть, и очень жутко скучает, и целует в милые льдинки-глазки, но освободиться первого, блядь, января никак невозможно. Она понятия не имеет, когда освободится от своей материнской обязанности расселить полгорода по квартирам. А потом она не возвращается и вечером, поскольку надо непременно застрять с приехавшими друзьями, с девочкой из школы, и с ее парнем, и там еще кое-что помочь, непременно помочь по дому...
И вся эта поебень снова похожа на правду, и до воя, до крика на луну хочется поверить, потому что квартира опять становится безразмерной, углы смазываются, дверей все больше, и так всегда, когда ты сходишь с ума, когда ты на грани срыва...
Внезапно, но почему-то ожидаемо, оказывается, что в новой ночной компании тоже бухают и тоже укуриваются, и уже второе число позади, и когда она явится, чтобы тебя обнять,— неизвестно. Ты засыпаешь на полу, завернувшись в ковер перед потухшим камином. И просыпаешься, поняв именно эту, простую такую вещь, как рублевая, блядь, монетка. Ты звонишь ей, лежа навзничь на полу, и говоришь очень спокойно, что на носу третье число, и все это непонятно и неестественно, и что в тоннеле твоей реальности это вообще необъяснимо, и голимая лажа, и полная фигня, и такие отношения похожи на что угодно. И ты кидаешь трубку, и в ответ она отключает свою трубку.
И когда ты ей, наконец, через еще день дозваниваешься, она ссылается на твое несдержанное поведение. И говорит, что с тобой не может после такого хамства говорить. А потом ее фантазии иссякают, ибо нечего больше придумать, чтобы вывернуть свою жалкую сраку. Ты слышишь, даже не слышишь, а угадываешь, что рядом с ней кто-то жужжит. И спрашиваешь только — это твой бывший, да?
Да, это ее бывший.
«Отлично, сладкая, ты просто прелесть. Так держать».
Что особенно охренительно. Очевидно, этот ее бывший постоянно болтался в параллельной просеке. Или это ты болтался, короче, вы оба входили в обойму ее сентиментальности.
Полгода. Какая ерунда, сынок, тебе всего двадцать один!
Это называется серьезными отношениями.
И я нажираюсь среди фонариков и игрушек. Что редкость и гадость, в принципе. Я нажираюсь и между петард ползу без направления. И попадаю на вокзал.
Вот так, я иду на вокзал за сигаретами. А по пути в наушниках слушаю новости. То есть сначала звонит папуля. Он всегда ухитряется звонить в самые херовые моменты. Папуля говорит: «С праздником, сынок. Как давно я тебя не видел».
Да, папуля, я тоже забыл, как ты чистишь ногти. Ты всегда так прилежно чистишь ногти пилочкой, на своих больших волосатых руках. Это завораживает — следить, как ты водишь пилочкой под ногтями. Так и ждешь, что ты ткнешь пилочкой мне в глаз.
«Сынок, не забывай. Если не я, тебя никто не прикроет. Держись за меня, сынок».
Да, папуля, да. Я уже слушаю то, что ты прислал. Поймали группу сутенеров-убийц. Похищали девушек тринадцати-пятнадцати лет. Кто отказывался от клиентов, тех насиловали и сразу убивали. Других принуждали к проституции, а потом, спустя время, все равно убивали. Их скидывали в яму, как отработанный шлак. Их нашла собачка. Кто-то там «...официально заявляет, что им грозят большие сроки заключения».
Что такое, блядь? Вам слегка нехорошо? Вас подташнивает? Ведь это привычная колонка новостей, под которую вы мочите рогалик в утренний кофе.
А теперь — не для прессы. У нас с папулей свои новости. В камере хранения. Щелк, щелк, день рождения любимой бабули. Как это символично, что бабушка держит нас до сих пор. Только папа не в курсе, что мы с бабушкой общаемся. Папа уверен, что бабушка умерла десять лет назад.
Папуле ничего неизвестно про кота Шредингера. В папиной вселенной бабушка мертва. Потому что ему так удобно. Раз бабушка мертва, она не может никому рассказать, как все начиналось. Кроме мертвой бабушки, некому рассказать глупому Джиму, почему папа женился на ее дочери, и почему мамочка начала сходить с ума, и почему папочка так быстро вырос по службе...
В моей вселенной бабушка рядом...
Арестовано шестеро. Удалось взять одного из главарей, у второго — серьезные алиби. На него боятся дать показания даже члены банды. Адвокатская бригада очень сильная. Скорее всего, выпустят до суда. И еще одного.
Но на папочку очень быстро вышли заказчики.
Родители.
Цена вопроса — на бумажке, которую я поджигаю первой. Стоя над толчком. С родственниками несчастных убитых девушек работают психологи. Или уже психиатры. Блядь, папуля, нам всем нужны личные психиатры. Я только что с вожделением дрочил на Тину Тернер. Я — скрытый геронтофил, папуля.
Иногда родственники не соглашаются. Это их честное неприкосновенное право — выпустить па волю озорного мальчугана, фото которого я рассматриваю сквозь дым. Я дымлю в кабинке моего финского сортира, а эти двое улыбаются мне. Открытые честные улыбки. Я почти забыл про ту суку, которая кинула меня в новогоднюю ночь. На зеркалах туалета гирлянды и шарики. Спасибо, папуля, классный подарок!
«Женя, кроме меня, тебя никто не прикроет. Или мы вместе, сынок, или тебя сотрут».
Конечно, папочка. Счастливо тебе оттянуться в праздники. Говорят, ты нашел себе молоденькую шлюшку вместо мамочки? Я ее не видел, но слышал, что у тебя хороший вкус. О да. Она не просто нарядная блонда, она при деньгах и со вкусом. Она держит тебя, папуля, хотя тебя нелегко удержать. Наверное, она гасит твои крики, когда по ночам ты вспоминаешь, что случилось с мамочкой. Она — умная стервочка. Так мне передали, а подробностей я знать не хочу.
Я сжигаю все, кроме фотографий. И почему-то иду в главный зал вокзального ожидания. Хотя мне кажется, что я не держался направления. Но это все голимая чушь, потому что мы с вами разумные люди, и осведомлены неплохо, и любим повторять, что случайностей не бывает.
И там сидит мокрая Жанка. В башке у нее светится третий глаз, хотя со стороны всем кажется, что это просто вмятина. Которая, несомненно, уродует лицо такой смазливой девочки.
Мокрая, как мышь или как куренок. Мне понадобилась секунда, чтобы впитать твою беду. Совсем недавно тебя изуродовали внутри. Внешне почти не повредили. Жанна, помнишь? Ты сказала тогда кое-что.
«Мы сразу стали как брат и сестра. Мы как родственники, ты заметил?»
Не по бабушке ли мы родня, крошка?
Лапа
Он приезжает в пыльном черном джипе, я усаживаюсь на сиденье — рядом, он поворачивает ко мне лицо... Его профиль, его полуулыбка, его волосы. Я вздрагиваю невольно, всегда вздрагиваю, потому что не могу отделаться от ощущения узнавания.
«На кого же ты так похож, мальчик?»
Удивительное внутреннее сходство... нет, показалось.
Его полуулыбка туманна, его быстрые движения, быстрый взгляд насквозь, тихие слова, которых я не слышу, потому что — тону... в голове простреливает одна лишь мысль: «Зачем я себя так долго останавливала, так долго лишала, так долго думала и кусала ногти?»
Время уплывает сквозь пальцы горячим кварцем, оно теряется, оно превращается в мираж, как только настигает нас. Вчера — уже эфемерно, сейчас и здесь — полная ерунда. А будущего нет никогда, его вообще нет, есть только мечты.
Мальчик мой, за что такое невезение?
Стоит серьезно задуматься, кто, как и почему становится любовницами? Звучит смешно, смех уже в самой постановке вопроса, поскольку похоже на отбор по профессиональной пригодности.
Это все чушь. Это бесполезно, хотя написано и сказано столько, что можно всю зиму отапливать нашу дачу. Итак, считается, что первый тип — это наивные барышни, которые не побывали еще в браке, но у них шило в одном месте, им так охота попробовать, и вляпаться, и окунуться с головой, что в какой-то момент становится неважно, с кем и как...
Это не про меня.
Второй тип — это мне ближе, но тоже смешно. Условно будем считать этих дам абсолютно свободными, эмансипированными до кончиков ногтей и ждущими качественный секс с чистым партнером. Здесь вылазит малюсенькая закавыка. Русская баба не слишком пролазит по ранжиру «абсолютно свободных». Ее подушка неплохо осведомлена об остром желании променять свободу на иной статус. Н-да, не совсем про меня...
Кто у нас остался?
Ах да, разведенки, которые давно воют на луну, с надрывом поднимая в одиночку детей. Они с переменным успехом пытаются развести своих более удачливых подруг. Как будто отбитый у подруги мужчина в ее руках засияет, аки редкий алмаз...
Руководствуясь классификаторами мудрых журналов, надо особо отметить самый развращенный и неприличный типаж — это замужние дамочки, которым плохо и скучно с мужьями в кроватках, им нужны молоденькие стройные атлеты и...
Не так все просто. Я изо всех сил пыталась быть беспристрастной, я сидела рядом с ним, наблюдала, как он крутит руль, и спрашивала: «Какого черта я тут делаю?»
Нет. Все немножко сложнее сугубо плотского. Он разрешает мне себя любить. Именно так, как мне хочется, а не так, как принято...
Мне, оказывается, даже просто сидеть с ним рядом безумно приятно. Мне просто уютно и комфортно. Он останавливает машину где-то в глухих рабочих тупиках. Джим ухитряется находить такие безлюдные места, прямо посреди города. Здесь трава, кусты, пустыри, деревья, кошки греются на высоких стенах. Здесь летит пух от одуванчиков и тополей, пух кружится веретенцами...
Молча открывает дверь, молча пересаживает меня на задние сиденья, молча обнимает. Иногда он любит целоваться. Поцелуями он словно будит себя, вытаскивая из какого-то далекого мира. Настойчиво опрокидывает меня, руки гладят соски, сдавливают грудь. Мне не больно, но я вскрикиваю от наслаждения.
Сегодня мальчик не желает причинять боль. Он наоборот боится причинить ее мне, боли уже было достаточно. Проводит сверху вниз по позвоночнику, забираясь под символические трусики, раздвигает ягодицы, и я вздрагиваю от его влажного пальца. Одновременно, глядя куда-то вдаль, задирает мне юбку, расстегивает свои брюки, а я послушна, как теплый воск, я повинуюсь даже не жестам, а полужестам, полунамекам на жесты. Окутываю его сверху, какая большая машина, как удобно!
Когда он входит в меня, я сдавленно пищу, устраиваюсь поудобнее и начинаю двигаться. Вверх-вниз, вверх-вниз. Круговые движения. Замереть на долю секунды и все продолжить. Почувствовать его палец в попке. Вцепиться в его плечи, отпустить, гладить... и, когда оргазм накрывает, сдавленно прошептать имя, растягивая гласные.
Я успеваю кончить два раза, он сдерживается.
Выдохнуть, улыбнуться и продолжить по новой. Это так круто, когда мы обмениваемся запахами пота, мы уже слились в одно целое. Он перехватывает за талию: «Давай на спину, живо» — и берет сверху уже сам. Кожаные сиденья липкие, в стекла стучатся ветки. Я выгибаюсь под ним, ногами обхватываю его тело.
Мой мальчик. Длсим. Через пропасть лет мы возвращаемся в шум и гам, мы едем тихо, моя голова лежит у него на коленях, а его рука иногда отпускает руль и все так же торопливо ощупывает мое тело.
—Высади меня здесь.
—Ты говорила...
—Пожалуйста. Я хочу побыть одна.
—Твой муж тебя обижает?
—Тебя это не касается. Это не твоя жизнь.
—Но ты — в моей жизни...— Он упрямо хмурит лоб.— Я могу сделать так...
Он не договорил, словно проглотил финал. Именно в этот момент меня впервые пробирает. Но я тогда не придала значения, списала на общий эмоциональный стресс. Причем мне даже не показалось смешным, что мальчишка угрожает.
—Джим, ты его не знаешь. Мой муж... он хорошо ко мне относится. Он многое мне позволяет. Я... многим ему обязана.
—Он содержит тебя?
—Давай не будем об этом. Останови, пожалуйста.
—Ты все равно вернешься ко мне. Ты просто не представляешь, с кем ты связалась.
Когда я уже ногами на земле, он перегибается через сиденье, берет мои волосы в охапку и грубо целует в губы. У меня подкашиваются ноги. Я забираюсь обратно в машину, как под гипнозом.
—Почему ты не ушла?
—Потому что сразу поняла, что скучаю по тебе.
—Ты мне что-то не рассказываешь важное. У тебя есть от меня тайна?
—Какие у глупой женщины могут быть тайны?
«У меня не тайна, мальчик. У меня нехорошее предчувствие. Мне кажется, что, если я напрягу извилины, я кое-что пойму...»
Я — невероятная приспособленка, хамелеон. Ничего не изменишь, поздно. Если случится другой любовник — и я изменюсь, мимикрирую, подстроюсь. Что-то, конечно, останется — от меня, теперешней, славной и податливой. Но — крайне немного.
Потому что мне всегда кажется, что я люблю... Люблю своих мужчин, как никогда... А потом мы прощаемся, и я верю, что никогда еще не любила. Все стирается во мне. Какие-то инстинкты срабатывают, и я снова гибну, чтобы стать новой. Наверное, это оттого, что больше мне некого обожать...
Об этом лучше не надо. Табу.
Я — женщина для мужчины. Ничего личного.
Сейчас я женщина для тебя, но ты не рад. Ты редко улыбаешься, Джим. Лучше бы ты улыбнулся и как-то подбодрил меня. Потому что сегодня вечером или завтра утром, когда муж уйдет, я предприму одну рискованную операцию. Крайне рискованную. И что хуже всего — я понятия не имею, кто от моей аферы выиграет. Я попробую забраться в бумаги мужа, там есть фотографии. Я хочу Джиму кое-что показать.
«Почему ты такой злой, мальчик?
На кого ты такой злой?»
Я вставляю глаза в наглые голубые озера
Продавщицы кефира.
Она чудовищно далека от антропоцентристской
Модели мира.
Вероятно, ее не заботит пассионарность арабов,
Смерть бизонов и количество смога
И вопли Карамазова, которому стало все можно,
Потому что не стало Бога.
Мне нестерпимо надо ей объяснить, что жизнь —
Это не только поиск мужчины,
И что галактики разбегаются много быстрее,
Чем рвутся штанины,
И мы парим среди звезд, не затем, чтобы
Мыть попы новым ребенкам.
Но застревая глазами в ее молочной ложбинке,
Я падаю в истину звонко...
Джим
Мы с Лапой познакомились смешно.
Учитывая, что Лапа и Интернет — вещи совместимые, как жираф и седло, наша встреча вдвойне нелепа. Ее страница была заполнена ровно на один процент.
«Лапа».
Странно, но мне этого оказалось достаточно. Или ничего странного, если опираться на физическую магию, которая стучит в наших венах. На одном конце вселенной тихо упал лист, на другом конце вселенной неминуемо встретились двое, Я пролистал десятки анкетных страничек, проскочил и эту, но — вернулся.
Лапа. Мягкое. Податливое. Женское.
Сорок минут мы говорили о высоком.
—Зачем ты встретилась со мной?
—Ты хочешь сказать, я — слишком старая для тебя?
— Мне кажется, что ты никогда не состаришься.
Она смотрела долго. Ее взгляд разматывался, как бесконечная якорная цепь. Это был тот момент, когда все могло прерваться.
— Ты очень похож на... на одного человека. Когда я тебя увидела, я поняла, что не сумею уйти.
— Я похож на твоего мужа? Она словно споткнулась на бегу.
— Не будем об этом, Мой муж... он серьезный человек. Верующий и значительно старше меня.
Не будем об этом, сладкая. Хотя как раз об этом и следовало бы. Почему взрослые разумные люди упрямо не желают говорить именно о том, о чем им так хочется выкрикнуть, выхаркать, проорать на весь мир?!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 41 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |