И опять заношу в тетрадь имена зверски убитых, несчетные факты злодеяний... Антонина Васильевна Железкина, горько плача, рассказывает:
— В деревне Черный Вир расстреляли часть жителей и деревню сожгли. Одному ребенку эстонский фашист проломил голову ногой. Другой эстонец смотрел на это, сказал: «Я б таких вещей не мог сделать!»
А немецкое офицерье и солдаты, когда фронт наш шел... В Пикалихе загнали в двухэтажный дом человек двести, из Карамышева, Зароя и Пикалихи и беженцев из других деревень. Сказали: «Мы вас будем выселять!» Закрыли дом и зажгли, сожгли живьем, были стон и крики на всю Пикалиху и Карамышево... Мою невестку, жену брата, лейтенанта, который в Красной Армии, Василия Васильевича Румянцева, Тамару Васильевну Румянцеву в том числе сожгли... С тремя малыми детьми сожгли — одному девять лет, Олегу Румянцеву, второму, Славику, шесть лет, третьего, Геннадия, трехлетнего... Их сожгли там живьем!..
Это было двадцать шестого февраля. Там же сожжены Суренков Иван с семьей, женка Ольга и девочка пятнадцати лет — Антонина. Из Старины — сестра Суренкова, Авдотья Тихоновна, и четверо детей малых. А дочь Тихоновой Вера в тот час шла с мельницы. Не доходя шоссе, ее встретили с машиной эстонские каратели и тут же застрелили...
Список преступлений карателей слишком длинен, чтобы всё перечислить здесь. За связь с партизанами, действительную ли, мнимую ли, — в Песчанике в январе и феврале было расстреляно больше ста человек. Каратели сжигали за деревней деревню, а бегущих в леса людей ловили, расстреливали, убивали кинжалами. Массовые сожжения живых людей в деревнях, расстрелы мирных жителей, даже не имевших никакого отношения к партизанам, женщин, малых детей происходили везде.
Фашисты из комендатуры, зловещий капитан постоянно объявляли жителям, что уничтожат всех до единого партизан. Но партизаны, которым, не боясь пыток и смерти, помогало все население, действовали непрерывно, смело, решительно, и силы их умножались с каждым днем. Нужна была необычайная дерзость, чтобы, например, в ста метрах от пояса укреплений, обводящего бывшую больницу, после многочасового боя взорвать и сжечь шоссейный мост через Череху. Партизан было около ста, они напали с правого берега, уничтожили сначала охрану, что жила в дзоте и в домике. Крепость карателей била по партизанам из пушек, минометов и пулеметов. Но мост был сожжен дотла, на глазах у бесновавшихся коменданта и капитана, возглавлявшего карательный отряд.
Против поста карателей в деревне Хвоенке проходит железная дорога Псков — Порхов. Не было дня, чтоб именно здесь не валились под откос взорванные партизанами поезда. Дважды брали партизаны районный центр Карамышево, уничтожили в нем всех немцев, взорвали эшелон с резервистами. Придя после партизан сюда, фашисты, оцепив село, три дня убирали трупы, собрали их более семисот. Возле деревни Бурмашево партизаны разгромили обоз с продовольствием и оружием для карателей. Гитлеровцы после ворвались в Бурмашево, кололи ножами, рубили подряд людей целыми семьями, но большинство жителей успело уйти в партизанский отряд. После каждого налета карателей на любую деревню партизанские отряды увеличивались на несколько десятков человек.
Все кончилось немного дней назад, когда в район стремительно вошла Красная Армия. Разбойничья крепость карателей в Быстроникольской больнице была брошена застигнутыми врасплох бандитами. Они бежали, выпрыгивая в окна, сбрасывая с себя куртки и сапоги. Они пока скрылись от священной мести гневного, оскорбленного русского народа. Может быть, они сейчас в Пскове, может быть, где-либо в Эстонии. Номер отряда их — 33. Никуда не уйти от ответа комендантам Пскова, Быстроникольской, изуверу капитану. Имена их станут известными.{155} Они будут пойманы даже на краю света. Не спрячется нигде палач-фельдфебель, ни один из его солдат. Их мрачные, преступные лица помнит вся Псковщина, помнят жены, дети и братья расстрелянных... На деревьях Песчаника зарастет кора, избитая пулями расстрельщиков. В деревнях Пикалиха и Волкове и сотнях других деревень, на пепелищах, где лежат кости сожженных живыми детей, вырастут новые, лучше прежних, дома. Но фашистские негодяи раньше ли, позже ли, а будут пойманы, судимы народом, повешены, и мрачные воспоминания об их зверствах не изгладятся из памяти русских людей никогда!
Под сильным впечатлением
9 марта.
Перед закатом. Леспромхоз
Утром из леспромхоза, где я спал у метеорологов на полу, в домике той разоренной больницы, что была штабом немецкой комендатуры и эстонского карательного отряда, я отправился пешком в деревню Рыбиху, так как накануне договорился с Кулачковским, что он поведет меня по всем местам, означенным террором этого свирепого карательного отряда.
Шоссе. Река Череха. Полусгоревшая деревня Рыбиха. Изба, в которой только что разместилось отделение агитации и пропаганды 67-й армии. Тут крестьяне и крестьянки. Записи их рассказов. Стола нет, тетрадь — на коленях.
Затем со стариком Кулачковским — седым, худым, изможденным, заросшим седою щетиной — выхожу.
День солнечный, яркий, лакированные мартовским солнцем снега, на дороге — жижа, таль. Печальные пепелища деревни Рыбихи. Путь по льду реки. Вот он, взорванный партизанами шоссейный мост на дороге к Пскову. Бой был всю ночь, старик наблюдал его из окна того дома, неподалеку от которого сейчас — только пепел.
Вырубленный лесопитомник, участки срезанного и положенного рядами кустарника (резало население, по приказу комендатуры). Опушка леса, надписи: «Мины». Несколько изб. Мужики — истые, бородатые — и до пятнадцати «питомцев» за столом едят мясо и ржаную кашу. Мужик-хозяин кормит всю «семью», состоящую в основном из прижившихся у него сирот-беженцев. Разговоры о карателях, плач старухи, чью сестру они убили в деревне Волково...
Иду со стариком дальше, на опушку того леса, где было расстреляно немцами больше ста крестьян, женщин, детей. Иду через поле, прежде бывшее парком. Вот он — Песчаник: опушка леса, ослепительное, веселое солнце, деревья, вся природа под таким солнцем благостна, празднична, великолепна. А на опушке, в снегу, — талые ямки, ячейки бесснежной почвы. Кое-где валяются шапки, лоскутья одежды, видны ржавые пятна крови.
Старик показывает на одну из таких ямок: вот здесь лежал дорожный мастер Иван Иванович Пикалев, а тут рядом две его дочери — Людмила, Олимпиада... Обходим этот участок, везде все то же. На деревьях следы пуль, выщербинки. Трупы похоронены несколько дней назад, по указанию военных властей, крестьянами — неподалеку, на братском кладбище...
Идем оттуда к двум домикам больницы (в третьем, большом, доме, сожженном при отступлении немцами, оказывается, была раньше поликлиника, — в больнице до войны работал врачом сын Кулачковского). Осматриваю помещения, видевшие при карателях столь многое, и вал, и разветвленные траншеи, и бойницы — всю очень продуманную и сильную систему укреплений круговой обороны фашистов. Она сохранилась, вокруг нее пояс проволочных заграждений, ныне прорванный здесь и там. Каждый сантиметр вокруг простреливался! При одном из домиков, отдельно — каменный ледник. В нем немцы расстреливали людей. С другой его стороны — конюшня. Наверху еще один дзот, с круговыми бойницами...
Расстался я с Кулачковским. Насмотрелся на всё, наслушался за два дня всех этих рассказов, и затомилась душа. Захотелось сразу же отсюда на передовую, в бой — куда угодно, только бы в бой. И вот, созвонившись с Белой Горой, напросился: нет ли куда оказии? «Хотите ехать в танковый полк? Он сейчас ведет бой, прорывает оборону немцев». — «Хочу!» — «Выходите на шоссе, машина офицера связи, -фургон, возьмет вас!»
И вот в семь часов вечера сижу у леспромхоза в снегу, на перекрестке, жду машину танковой части. Ехать — за пятьдесят километров, к реке Великой, в 40-й танковый полк подполковника Тимофеева, вступивший сейчас в бой с немецкими танками и «фердинандами» в районе деревень Шваенбахово, Иваньково, Уткино-Городец вместе с частями 310-й стрелковой дивизии... Хочется отвести душу, посмотреть, как наши танки бьют гитлеровцев, как мстим мы в бою озверелым, проклятым фашистам! Танки пойдут с десантом...
Закат солнца, легкий морозец... Только что десятки наших самолетов бомбили передний край противника...
10 марта. Вечер.
Белая Гора
Всю ночь я был на поле боя, на снегу, в сражающемся танковом полку и в 511-м стрелковом полку. Полностью ощутил горячку боя. Под свист бомб, треск пулеметов, лязг и скрипенье гусениц, под грохот наших орудий и разрывов вражеских снарядов, хлопанье мин, в хорошо знакомой и как-то уже родной за время войны для меня обстановке очистился я от тяготящих душу, сжимающих сердце впечатлений всех этих дней, переключил внимание на другое!.. Друзья мои в Ленинграде, от многих из них война уже отошла далеко, так что их всё более и более успокаивают настроения занявшегося восстановительными мирными работами города. Они не представляют себе ясно, что творилось и еще творится здесь, на краю Ленинградской, освобождаемой от врага только сейчас области... Страдания народа нашего поистине неисчислимы, неописуемы... А надо, надо всё знать, всё увидеть своими глазами, и долг писателя — рассказать миллионам людей о том, что узнал, что слышал, что видел своими глазами...
Никогда не забудутся, никуда не денутся впечатления этих дней. И никогда не простит великий русский народ того, что натворила и еще поныне творит на нашей земле орда негодяев, насланная на нас Гитлером... Многие из них ускользнут от кары, но не все!..
А этот танковый бой... Я все записал, но в записи этой — только один, еще один из множества уже записанных мною боевых эпизодов. Я дам об этом — успешном — бое короткую корреспонденцию в ТАСС. Мы заняли еще две деревни, атакованные нашими танками и пехотой. И к потокам пролитой русским народом за Победу крови прибавилась кровь убитых и раненных в этом бою солдат и офицеров нашей наступающей армии. Навсегда в беглых заметках моих и памяти моей останутся раненная пулей в плечо санинструктор Розалина Ивченко, которую после перевязки я кормил с ложечки; и раненный в ногу механик-водитель Гладков, захвативший вражеский «фердинанд», но окруженный врагами и отбивавшийся, пока к нему не подоспели на помощь; и огнеметчики Кукушкин и Белов, и пять залпов «катюш», открывших черный в снегу путь залегшей было в атаке пехоте нашего 1082-го полка; и та воронка, которая спасла экипаж лейтенанта Хисматуллина и командира роты старшего лейтенанта Ольховенко в самый трудный момент... Все это было, и кажется, точно вот так же за годы войны было, да было не раз!.. А теперь — пора в Ленинград!
13 марта.
Ленинград
Сегодня ночью, после трехсот километров пути на попутных машинах, предельно усталый, промерзший, не спавший две ночи, вернулся в Ленинград. Войдя в пустую, холодную мою квартиру, прежде всего затопил печь, разделся, сжег в печке гимнастерку, и брюки, и все белье. А валенки, полушубок и шапку до утра оставил в мешке, — утром отнес их в санобработку. Отмылся, переоделся, и... вот он, родной город, отстоявший себя от врага, опять окружает меня, со всеми своими делами, малыми и большими, нужными и важными для каждого человека, которому предстоит всю нашу жизнь приводить в порядок!..
Глава пятнадцатая.
Весенние наблюдения и раздумья
Ленинград.
1 апреля — 4 мая 1944 г
Финская сторона. — Цветенье в душе! — Прогулка в Гавань. — Под весенним солнцем. — У Кировского завода. — На Дворцовой площади. — Выставка обороны города. — «Пальба и клики и эскадра на реке». — Печать блокадная
Финская сторона
Ночь на 1 апреля
Большие пространства освобожденной от врага земли простираются ныне от стен Ленинграда к югу, западу и юго-востоку.
Уже стучит топор плотника, строящего новый дом, уже распространяют всюду аромат свежего хлеба пекарни, уже лечатся и отдыхают сироты дети в восстановленных домах отдыха... Фронт ушел далеко от южного полукружия бывшего переднего края, от освобожденных пригородов...
Но вот сегодня я направился в другую сторону — к северу от Ленинграда. Через час-полтора я — на фронте, на передовых позициях. И одно это дает ощущение, будто в фантастической машине времени я прокатил в прошлое — в то недавнее и уже безмерно далекое прошлое, когда Ленинград был в блокаде. Ничто не переменилось: те же люди, те же давно обжитые блиндажи и землянки, те же ходы сообщения, а впереди, в сотне метров, — все та же намозолившая глаз линия вражеских укреплений с их дзотами, дотами, брустверами, хмуро прищуренными черными амбразурами.
Мне хорошо знаком этот высящийся бугорком передо мною дот «Миллионер». Возле него в сентябре 1941 года был ранен мой друг, смелый разведчик батальона морской пехоты, лейтенант Георгий Иониди, много раз пробиравшийся во вражеский тыл. Кажется, это было вчера!.. Где он сейчас, Георгий, жив ли? С лета сорок второго ничего не знаю о нем!..
В линии фронта с тех пор ничего здесь не изменилось. Только глубже зарылся в землю неприятель, страшась наших точных снарядов и снайперских пуль. Спрашиваю командира стрелковой роты: «Скучаете?» Отвечает, глядя в бинокль на вражескую огневую точку: «Скучать не приходится... Конечно, сейчас интереснее быть где-нибудь за Черновицами, сердце играет там у наших людей, а здесь будто на месте стоит, но и мы не бездельничаем... Ненависти и боевого духа поднакопили полную душу!..»
Да... Никак не скажешь, что на этом сравнительно тихом участке Ленинградского фронта войны сейчас нет. То здесь, то там вспыхивает вдруг, разгорается, клокочет шквалом минометный или артиллерийский огонь. В гул разрывов включается трескотня пулеметов и автоматов. Снопом обломков и пламени взлетают еще один вражеский дзот, еще несколько огневых точек. Шквал умолкает, и опять тишина. Так каждый день. Так везде, от Финского залива и до Ладожского озера. А в тишине продолжается незаметная, неутомимая боевая работа...
1 апреля
Вчера в штабе 23-й армии я сделал выписки из допросов финских перебежчиков и военнопленных. Вот некоторые из этих выписок.
Один из солдат 48-го пехотного полка 19-й стрелковой дивизии, родившийся в 1922 году в деревне Канкаанияя, губернии Турку-Пола, по профессии рабочий, сапожник, 5 марта этого года добровольно, перейдя по льду Финский залив, сдался в плен Красной Армии. Говорит, что не хотел воевать за интересы немцев, понял: Финляндия проиграет войну. Поэтому постоянно симулировал болезнь, весемь раз лежал в госпиталях; провел в них и в отлучках по болезни четырнадцать с половиной месяцев, а в строю находился только пять месяцев. Симулянтами, говорит, были многие, называет солдат из 48-го полка, из 57-го полка и других.
«...Понимая, что Финляндия вместе с Германией идет к гибели, солдаты думают: как бы удрать с передовой, обсуждают: каким способом сохранить себе жизнь? В 1942 году был секретный приказ: всех ненадежных отправлять в тыл. Но если б солдаты узнали об этом приказе, — утверждает финн, — то все стали бы ненадежными!»
Солдатам известно, что Советский Союз предложил Финляндии условия перемирия. Но никто не знает: что просит Финляндия? Никто не знает, что Финляндия сама начала просить о мире и условия русских предъявлены как ответ на ее запрос. Об этих условиях солдаты узнали из газет, через два дня после опубликования. Многие говорят: «Был бы только мир, любою ценой, пусть придут к власти кто угодно!» Но другие считают, что условия русских слишком суровые... Все думали: вот-вот будет мир. Когда правительство не приняло русских условий, настроение упало: «Последует удар Красной Армии, и мы будем разгромлены».
...В подавляющем большинстве (семьдесят — восемьдесят процентов) солдаты с охотой пошли бы ликвидировать немецких фашистов в Финляндии. Они знали бы, что это — последнее задание; выполнят его, и с войной будет покончено. У солдат зуб горит на немцев... Сохраняют советские листовки о докладе Сталина к 26-й годовщине: «Видим, что это правда».
Многие сдались бы в плен, «если б можно было сразу уехать в Америку. Там хорошо жить, там много финнов...».
Один из перебежчиков-солдат и два пленных капрала рассказали о розгах, употребляемых как наказание в. финской армии, о случаях самоубийства, стрельбы в спину офицеров, о драках между немцами и финнами в Хельсинки, о зверствах, чинимых фашистскими офицерами над захваченными в плен русскими... Я подробно записал эти рассказы...
Цветенье в душе!
Ночь на 12 апреля
Вчера была премьера «У стен Ленинграда» Всеволода Вишневского в Выборгском Доме культуры. Я в этом Доме культуры впервые за войну, да, кажется, до вчерашнего дня он и не работал. Премьера закрытая, точнее — общественный просмотр. Полный зал, масса знакомых — все люди, к которым привык за время войны и блокады. Но в зале уже много и реэвакуантов.
Театр подремонтирован, подкрашен, в зале тепло, лишь несколько женщин — в шубах.
После первого акта, в антракте, кто-то из администрации со сцены объявляет: только что был приказ Малиновскому, — взята Одесса. Оглушительные рукоплескания.
Все ждали этого события со дня на день, никто не сомневался, что оно произойдет вот-вот...
Вчера взята Одесса. Сегодня — Джанкрй и Керчь. Наши войска очистили всю южную Украину, вступили в Крым, и. немного дней пройдет — освободят его весь. Наши войска вступили в Румынию. Завтра — послезавтра будут взяты Яссы. На очереди Тарнополь, в котором немцы бешено защищаются, на очереди Львов, на очереди — освобождение Карельского перешейка. Снилось это мне мучительными ночами в 1941 году. Верилось в это сквозь все черные беды той зимы, когда и я и все кругом умирали. Писались об этом стихи в самые тяжелые, бессонные ночи. Мечталось об этом в сырых и промозглых болотах Приладожья. Говорилось об этом с друзьями, с товарищами в блиндажах, качавшихся от раздиравших землю снарядов; в грузовиках, заметаемых дикой пургой на ладожском льду, на бесконечных дорогах фронта, когда ледяной ветер просвистывал самую душу... Нет-нет, а мелькала мысль: «Все-таки буду я лежать, наслаждаясь солнцем, на горячем гравии, на черноморском блаженном берегу! Буду жив — доживу!..»
Солнечно-голубой Крым! Он мертвый, наверно; в нем, наверно, кроме героических партизан, не останется ни одного живого русского человека (если этот человек честен). Ничего не знаем мы еще о том, какова сегодня Одесса, что разрушено, что уцелело в ней. Страшно представить себе руины прекрасного Севастополя.
Но все это уже опять наше. А то, что сегодня еще не наше, то нашим будет завтра, через неделю, через месяц, в этом торжественном сорок четвертом году. Все сбылось, все оправдалось, вера была всегда, в каждый час моего существования за все три года войны!.. Наша взяла! Наш праздник!.. И неверно было бы думать, что, привыкнув к ежедневным победам, к салютам, звучащим повседневно уже почти год, к названиям возвращенных стране городов, уже не волнуешься радостью каждый раз!.. Нет! Я опрометью вскакиваю со стула, бегу с карандашом к карте, когда по радио звучит голос Совинформбюро — очень тихий в моей комнате голос, такой тихий, что нужно приникать к испорченному репродуктору ухом... Я склоняюсь над картой, я мечу ее красными кружками, датами, стрелками, она вся испещрена ими — от Сталинграда до Черновиц и Ясс. Молодею душой и, кажется, даже телом всякий раз, когда слышу новую добрую весть.
Можно не обмениваться словами с другими. Но переполненность радостным чувством — живет, как оправдание всему, что пришлось испытать. Отсюда и гордость, цветенье в душе!
Прогулка в Гавань
16 апреля
Решил побродить по тем местам, где не был давно. Трамваем № 4 поехал в Гавань. Садовая, Мариинский театр. Каланча пожарной команды внизу пробита снарядом. Возле собора, за поворотом к театру, — газгольдеры, огромные штабеля дров, землянки в саду. Разрушенная бомбой часть здания театра уже восстановлена, обведена ремонтным заборчиком. На площади Труда — следы обстрелов. Отсюда теперь к Невскому ходит «семерка». На Неве — корабли: крейсер «Киров» с одной стороны моста, линкор у одного из заводов — с другой. По правому берегу — шеренга судов. Пассажирский пароход лежит на боку, полузатонув, пуст, безлюден, без охраны. Набережная до самого Горного института изрыта, вся в блиндажах, дзотах, землянках, ходах сообщения.
Некоторые ходы сообщения, проходившие среди мостовой, мощенной гранитными кубиками, уже засыпаны. Амбразуры дзотов обложены теми же кубиками. Котлованы для орудий обведены бухтами из обрезков металла и проволоки. Все пусто, безлюдно, свободно для хождения.
С противоположной стороны — с завода доносится звук перепиливаемого металла. Видны блестящие точки — идет сварка автогеном. На эллингах — катера-»охотники», мелкие суда. Линкор у набережной крашен белым с черным — полосами камуфляжа. Но маскировочных сетей никаких ни на одном из судов давно нет. Против Горного — еще ватага судов и крейсер — сгрудились в слабнущем льду, перемежаемом полосами воды.
Женщина в ватной робе лезет по лесенке на борт, убирает ее за собой.
На набережной вытащенные из Невы облупленные, ветхие катера, моторки, яхты без оснастки, без такелажа. Сфинксы против Академии художеств заделаны в деревянные чехлы. Не доходя до Горного института, вижу деревянный чехол, которым скрыт давно знакомый мне памятник. Внизу — надпись:
ПЕРВОМУ РУССКОМУ ПЛАВАТЕЛЮ
ВОКРУГ СВЕТА
АДМИРАЛУ ИВАНУ ФЕДОРОВИЧУ КРУЗЕНШТЕРНУ
Разбираю надпись больше по памяти, потому что половина накладных металлических букв сбита.
На набережной — малолюдье, одни только моряки. Несколько из них — с девушками. В штатском не больше двух-трех случайных прохожих.
Дома вдоль набережной в общем целы. На лестнице Горного института между колоннами — часовой: женщина-сторожиха. Огибаю Горный, иду по 22-й линии, — ни единой живой души, пустая, мертвая улица. Абсолютно разоренный корпус Горного института, глазницы окон без рам или с шатающимися на ветру рамами; сплошь — дыры от снарядов. Деревянная будка, а в ней одинокая сторожиха, разговор с нею. Она: «Внутри все разбито, пусто! Досталось! И бомбы и снаряды всю войну. Пожары. Хаос!» Сторожиха — интеллигентная женщина в рваной, видавшей блокадные виды робе, истощенная, с умными, грустными глазами. Может быть, она была научной сотрудницей Горного института?..
Большой проспект. Случайный трамвай — один вагон, без номеров, с открытыми на обе стороны дверьми. Но останавливается по взмаху руки, берет пассажиров («Садитесь, довезу!»). В вагоне их — несколько. Кондукторша билетов не продает, едут бесплатно. Этот «заблудившийся трамвай» мчится к Гаванской улице и по ней. Он называется: «Жди меня!» Ходит только в утренние и вечерние часы, когда рабочие спешат на заводы и с заводов. «Ничего, скоро наша родная старая «пятерка» начнет ходить, видите — второй путь уже восстанавливается!» Довез до середины Гаванской улицы, ехал бы дальше, но путь завален дровами. Кондукторша и вожатая втянули было бревно в вагон, да женщина, разбиравшая дрова, обругала их, впрочем добродушно, и все смеются. И та смеясь: «Выкладывай обратно! Вы же не воры, а работники трампарка!..» Выложили. Трамвай ушел назад, а я дальше, опять пешком. По улице, вдоль которой остались только большие каменные дома, и то немногие, идут единичные прохожие.
Дальше — пустыня, обломки кирпичных труб, следы разобранных, разрушенных, сгоревших домов. По кварталам люди ходят прямиком и наискосок во всех направлениях сквозь руины, огороды, разделенные хламом, кроватями, мусором, плитами от тротуаров — всем, что попалось под руку. Эти люди почти все — моряки. Несколько офицеров болтают с отлично одетыми девушками в котиковых шубках, ботах, шляпках... Остальные — обездоленный блокадою местный люд.
Старуха с безумными глазами, ищущая дом:
— Сын-партизан с Украины написал, просил посмотреть квартиру... Обошла всё, дом нашла, он пуст, заколочен, ничего нет, не знаю, что делать, куда обратиться!..
По грудам мусора, по заржавленным трамвайным рельсам, по бесчисленным пустырям, обведенным «заборами» из любого хлама, подхожу к одинокому большому дому. Дальше совсем безлюдный пустырь, пересекаю его, за ним — под забором какого-то заводского двора большая груда мусора, в ней — белые гипсовые ноги, отбросы больницы: снятый с человеческих ног и выброшенный гипс, «чехлы», в кои вмурованы бинты, Этих, производящих жуткое впечатление, огромных белых ног — много.
Снега нет, снег уже стаял, но еще мокро и грязно.
Пустыри, пустыри, пустыня, разор, безлюдье, запустение полное! Налево видны деревья прибрежья, впереди, правей, — роща Смоленского кладбища, перед ней два деревянных двухэтажных дома. По мокрым грядкам прошлогодних огородов подхожу. Вхожу в один: моряки, дневальный, воинская часть. Вхожу в 'другой. Пустой коридор, двери с заржавленными замками. Где-то голоса. Одна из дверей без замка. Открывается. Я:
— А, наконец-то живой человек! Кто здесь управхоз, хозяин? Кто давно живет?
Высокая, худая, красивая женщина:
— Дворничиха живет с тридцать восьмого года, наверху. Я вас провожу!
Выходит, провожает меня. Дворничихи нет дома. И я захожу к этой женщине:
— Можно тогда с вами потолковать?
Охотно соглашается. И я у нее — часа два, в интересной для меня беседе.
Первое, о чем спрашиваю: ее адрес. Диагональная улица, дом № 17, квартира 34. Зовут женщину — Савцова Анна Федоровна, 1919 года рождения. У нее есть сын Александр, скоро год ему, родился здесь, от второго мужа. А первый муж был краснофлотцем на подводной лодке, погиб в Туапсе. Показывает письмо, адресованное его матери, живущей в Баку:
«Уважаемая Ульяна Антоновна!
Командование бригады, извещая Вас о смерти сына Андрея Прокофьевича Савцова, скорбит вместе с Вами о тяжелой и невозвратимой утрате. Ваш сын пал смертью героя в жестокой борьбе с ненавистным врагом. За счастье земли родной он отдал свою молодую кипучую жизнь».
Большое письмо заканчивается словами: «...Дорогая Ульяна Антоновна, клянемся Вам отомстить врагам за смерть Вашего сына!
Скорбящий с Вами
Начальник политотдела I — - БПЛ ЧФ
П. Воденеев. 11 мая 1942 г.»
Второй муж Анны Федоровны, Артемьев Виктор Александрович, — сержант, в запасном полку.
— Потом наш полк расформировали и наш батальон передали в Сто тридцатый полк Восемьдесят шестой стрелковой дивизии. А я — в Сто шестьдесят девятом стрелковом полку Восемьдесят шестой дивизии, — командир этого полка — Смородкин...
Анна Федоровна, родив сына, демобилизовалась, поселилась здесь. Я хорошо знаю полк, в котором служила она, — этот полк пробивал кольцо блокады!
Вот ее рассказ о себе.
— Я из Белоруссии, — есть такая деревня Олёс. А жила до войны на станции Александровка, в общежитии завода «Коминтерн», работала цеховой счетчицей. Папа был в Белоруссии председателем колхоза, в сорок первом году его взяли в армию. Он сражался под Москвой, с тех пор вестей нет. Мама осталась жива, живет в землянке, в освобожденной Белоруссии. А сестренку Сашу, четырнадцати лет, немцы угнали. Первый ребенок у меня умер в сороковом году, когда муж был на действительной службе, я мужа пять лет ждала, в сорок третьем году выйти должен был. Он служил в Севастополе. В первый день войны, после первой бомбежки, их перевели в Феодосию. Он был на подводной лодке. До войны, в тридцать восьмом — тридцать девятом, служил в Ленинграде, Кронштадте, Ораниенбауме, на Ханко, потом перевели в Николаев, оттуда — в Севастополь, и тут война началась...
Анна Федоровна подробно рассказывает, как работала на заводе, когда началась война; как до конца сорок первого года рыла противотанковые рвы и окопы в Чолово, Оредеже, Передольской, Пушкине, Красном Селе; потом, зимой, с соседками по общежитию ходила на работу — каждый день километров пятнадцать в один конец — с Васильевского острова в Старую и Новую Деревни, к восьми утра, а паек двести пятьдесят граммов хлеба...»Если б не взяли в армию, не выжила б, еле-еле ходила!» Позже в ту зиму работала на очистке города, на Васильевском острове, была в распоряжении райсовета. «Трупы таскали на Голодае, зимой траншеи рыли, покойников зарывали. Обстрелы, бомбежки — всего хватало!»
Ну а после прорыва блокады, в полку, ранена 28 марта 1943 года на Неве, у 8-й ГЭС — осколком снаряда в лопатку и бок. «Не лежала, ходила, потому что медсанбат был загружен. Была месяц освобождена от участия в боях, работала помощником повара в транспортной роте... На передовую на санях везла пищу, мину санями задело, лошадь убило, а нас разбросало, — целы, пиджачок пробит у плеча, меня не задело...»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |