«Нет, Клава, подай ты! А я его попрошу, чтоб он шнапса достал».
Приходят они к нам в комнату, если, начинают разговаривать! Много разговаривали. Я говорю:
«Вы знаете что? Я сегодня купила петуна! Такой красивый петушок! Какой у него гребешок замечательный! Какие у него бородка, глазки! Хотите, покажу?»
«А ну-ка, ну-ка, покажи покупок!»
Приношу.
«Ах какой красивый! Замечательный!»
«Понравился он вам?!»
«Конечно! Гут, гут, гут!..»
«Раз вам так понравился, я могу вам преподнести его!»
«Нике, никс! Что вы!»
«Возьмите, возьмите от меня подарок!» ~
Они, конечно, взяли; видно, что хотят взять!
А Катя:
«Шнапса, шнапса ей!»
Они:
«Йо, йо, йо! Йо, йо!» Значит: «Да, да!»
Посидели, ушли. Настала ночь. Мысли у меня в голове разные, чтобы мне узнать точные все сведения. Мне же важно, сколько бойцов, важно — вооруженные силы, всё!
«Катюша, завтра пораньше разбуди меня!»
(Хотя и не спится.)
«Хорошо, разбужу!»
Разбудила, часов восемь утра; сама:
«Я пойду, Клава, на базар!»
«Ну хорошо, сходи, я тут по улице пошатаюсь, пройдусь...»
Пошла и весь город я выходила. Сколько гаражей, где машины у них стоят, я всё сосчитала. Сколько где зениток, какие вышки.
Город я знала. И в то время мысли, как кто предсказывает! Куда нужно, иду. Весело, глазки строишь!
Я проходила до двенадцати часов дня. Прихожу домой, даже устала, вся упрела я: и все так спешила, будто бы на работу шла! Прихожу, Катюша дома.
«Клава, вот четыре литра принес офицер шнапса!»
«Большое, спасибо! Сколько мне нужно уплатить? Вот, у меня две тысячи здесь есть. Но ведь, наверно, мало будет?»
«Не знаю. Им же тоже не за деньги достается! Он же продуктами заведует, он стащит оттуда, и всё!»
«Ну как же, Катюша! Неудобно! Все ж человек старается, хороший. Надо!»
«А вот придет — предложишь, конечно!»
В четыре часа дня они опять приехали. Опять поздоровались и сели. Я вынимаю деньги, отдаю за шнапс и § благодарю.
Они:
«Не надо, не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, большое спасибо, благодарю!»
«Деньги не нужны, а вы продайте мне пластинки! Здесь все патефон русь и пластинки — русь, я мало понимаю по-русски!»
«Пожалуйста! Вот двенадцать штук! Вам нравятся? Возьмите! И возьмите деньги!»
«Нет, нет, не надо. Пластинки возьмем, а деньги — никс».
Вынимают они шеколад две коробки и дают шеколад. Конечно, не естся, не пьется, ничего не по мне, потому что сидишь с врагом, переживаний сколько! И пусть бы сидел простой человек, а ведь сидит партизанка, и это задевает по-партизански! Сидишь, регулируешь: эх и шлепнула бы сейчас, честное слово!
Поиграли они на пластинках. Я говорю:
«Я завтра уезжаю домой! До свиданья!»
А у самой впечатление такое: «А как же я через Череху пройду?»
Катя:
«Клава! Мы тебя проводим!»
«Это было бы для меня неплохо, я бы очень была довольна, если б проводили».
Говорит она ему по-немецки:
«Приезжай завтра часов в восемь утра, и мы Клаву отвезем на машине!»
Он:
«Йо, йо! Да, да!»
И так она пошла его проводить, этого офицера, Катя. И второй с ней. И вдруг эта Катя вернулась:
«Офицер хочет с тобой познакомиться и желает, чтоб ты проводила его!»
Мне так в краску бросило, я не могу прямо! Ну как мне отказать? Невозможно! Справилась все же, пошла проводить. Подошли к их казарме. Он мне говорит:
«Клавушка, мы завтра на машине приедем, проводим тебя далеко! Мы поедем...» (километров пятнадцать от Пскова, называет деревню).
Сердце злится невозможно, хоть они и относятся так хорошо. Эх, думаю, как вынула б я сейчас пистолет с валенка, вот бы у меня поскакали!
Обратно они нас довели до нашего дома, и мы сказали:
«Нах хаус — мы идем спать!»
Они:
«До свиданья, спокойной ночи!»
Вежливо себя ведут, за руку так крепко вел под ручку!
Прошла почка. На самом деле, приезжают в восемь часов утра. И главное, у меня мешок-то большой: там и ваты, и лекарства, и -шнапс тут. А вид у меня такой: немецкие бусы, красивый стеклярус, сережки купила она мне в подарок, купила перстенек. Поднимаю мешок, — мешок-то большой. Думаю: как бы вынести? Я только подошла, они:
«Давай, давай, я поднесу!»
Раз — мой мешок и понесли, и распрощались мы тут с хозяевами и — в машину. Положили мешок, посадили нас и пятнадцать километров провезли меня, И в той деревне — полицейские, гарнизон большой. Думаю: как высадят меня с машины, так все равно тут документы спрашивать будут (все же у меня сердце беспокоится!). Ну как я выеду? И главное, там есть знакомые, и знают, что я — в партизанах! Вот, думаю, тут-то я засыплюсь тогда! Я говорю:
«Катя, чтоб они провезли меня за деревню! Потому что полицейские отберут у меня всё!»
Она говорит по-немецки:
«...А то полицейские ее тут разграбят!»
Они провезли за деревню, сошли с машины, беру я мешок, мешок тяжелый. Накладываю так на плечи.
«Ведь вам же тяжело будет?»
«Ну, километров пять — десять отшагаю, переночую — до деревни дойду!»
«А мы полицейского заставим отвезти за несколько деревень!»
«Нет, нет, что вы!»
И сердце у меня дрожит: а ну как приневолят?
«Катя, не нужно! Поезжайте домой, спокойнее будет!»
На етим и остановились.
«Идите, спокойно шагайте, до свиданья. Здесь прощаемся на етим месте!»
А Катя прощается со мной, и у нее сердце что-то чувствует.
«...До свиданья, Клавушка, крепко тебя целую!»
«До свиданья!..»
И прощаюсь с обоими офицерами. И они крепко жмут руки:
«Может, и не увидимся!..»
Я:
«Ну что вы, я в Псков часто буду приезжать!»
«А когда вы приедете? Мы вас будем ждать и вам всё приготовим!»
Уж не так, а меня тоже на «ты» называют!
«Если спокойно будет, я приеду в скором времени, а если... время-то военное, может быть, вас не будет, кто его знает? Кто ее знает, какая обстановка будет?»
«Ио, йо!.. Но все же приезжайте! Встречать будем и
ждать!»
А все же сердце у меня радуется. Выйду, думаю, и выхожу из положения тяжелого!
Но путь — дальний, километров сто! Но об этим не волнуюсь, мне только угрожал Псков. А там-то я обойду, эти деревни все знаю — знакомые! А время, партизанами данное, уже было просрочено, я и из-за них волнуюсь, знаю, что они за меня переживают! Это ужасно!..
А все же хоть мешок тяжелый, но я так шагала шибко, и я отшагала сорок километров.
Когда я уже вышла, где есть партизаны, то я вошла в деревню, к старосте, попросила у него лошадь, из казенных. Прямо так:
«Есть ли лошадь? По приказанию партизанского командира!»
А партизаны там уже были раньше!
И пистолет на боку!
Ночь. Немцы ночью не ездят. Как видно, староста этот был виноват перед Родиной. Он так растерялся!
«Есть здесь у старика лошадь армейская, при отступлении Красной Армии у старика осталась. Хорошая!»
«Ну вот, быстрыми темпами запрягите мне эту лошадь!»
Это же я прямо не знаю, как это у меня голова соображала, могли они меня там посадить и отправить! Набраться смелости тоже!
И быстро он мне запрег эту лошадь, и хозяину сказал, что очень много партизан и лошадь требуют взять от тебя, от хозяина. Мобилизую!
Запрег в сани. Одна я села и поехала.
Лошадь была белая, жеребок хороший, пёр он меня так, только хвиль была!
И я всю ночь ехала. Стало рассветать. Въезжаю в деревню (знаю, где есть немцы, где — нет!). Зашла в дом. Попросила лошади клевера у хозяина. Полный час конь кушал, напоила я его, но сама не кушала, абсолютно. Я очень волновалась.
И прибыла я в свою часть в пять часов вечера.
Въезжаю в деревню, где наша часть была расположена, — километров десять от большака. Стоят наши бойцы на посту.
«Ой, Клава! Ты жива?.. Командир здесь с ума сходит: пропала Юрьева!»
Командир партизанского отряда был Силачев.
Подъезжаю:
«Где наш штаб?»
Только к окну я подъехала, выбегает наш командир с такими улыбками, и ничего, что я просрочила! Хватает меня в охапку:
«Ну, как дела, дорогая?»
«Товарищ командир (и руку прикладываю), всё «в порядке!»
«Это не человек, а золото!.. Ну, что привезла?»
«Что нужно, все привезла!»
«А все ж долго, долго чего-то было!»
«Спрашиваешь, долго? С немцами загуляла!»
«Так мы можем замуж выдать!»
«Спасибо, товарищ командир, за ваше предложение! Вот выйди сам! Мы выйдем, пожалуй: где-нибудь автоматным огнем встретим этих мужиков!»
Начал он меня спрашивать. И сплю сама, не спалось же мне там, я ж нервничала, не знала, что делала... Но все же снаружи — как будто веселая, довольная была, но на сердце что у меня делалось — это жутко прямо!
С командиром много беседовала. И он около меня удивлялся:
«Как, — говорит, — у тебя выдержало сердце? Как ты это выдержала?».
«А вот попробуй съезди — и спрашивай тогда!» Интересно! Он:
«Нет, пожалуй, я не выдержу! Струшу, засыплюсь!» «А жить хочешь?» — я у него спрашиваю. «Хочу!» — отвечает.
«Так вот, учти! Погибать, самой прийти в лапы врага — это очень плохо. А вот выйти от него — тогда хорошо будет!»
Сидим не спавши. А он:
«Да, товарищ! Молодец, товарищ Юрьева! Благодарю тебя за всё!»
И во сне уж отвечаю. И — спать!.. А после уж сна у меня были и медикаменты, и шнапс, и все, что для меня нужно было. Мы лечили раненых.
Одета была я шикарно. Был одет у меня дамский костюм, собственно свой, темно-синий, бостоновый; шелковая кофточка розовая. И к тому завитая я приехала... Дамское пальто серое, ватное, теплое — выпрошено у одной гражданки на несколько дней, и белый платок шерстяной, шаль такая, и валенки, и рукавички. И губы накрашены под немецких «куколок»...
Так же я еще к ним три раза в Псков ходила. Каждый раз — к тому старосте и с ним, а обратно — отвозили меня на машине немцы.
Думаю, немцы эти догадывались, но им уже все равно было!..
Конец партизанской войны
— Теперь напоследок расскажу я вам про конец моей партизанской войны...
В деревне Гверёзна, Сланцевского района, сообщение интересное и радостное мы получили по своей рации в «Последних известиях» — где Красная Армия находится и куда идет. Говорилось, что советские танки пришли в деревню Осьмино. Мы думаем: это все ложь, как это может быть? Возле Луги — советские танки, а Луга-то не взята!
Факт! На самом деле! Ушла наша бригада Сланцы брать. Я осталась в Гверёзне, на радиоузле (коробка — в ранце, за спиной). Осталась с радистом Шишовым. Нам не хотелось оставаться потому, что бригада уходила на Сланцы нападать, нам тоже хотелось. Я бросалася в слезы; капитану Филиппову, начальнику штаба:
«До сих пор я была нужна, в самое трудное время, а теперь — не нужна? Выбросили меня, как негодного элемента?»
Он:
«Ладно, ладно, Клава, ты повоевала, немножко отдохни, в следующий раз и ты пойдешь!»
Я:
«Не останусь, все равно не останусь, пойду!»
Он:
«Прикажу, и останешься!»
Ну и пришлось! На следующий день, как наши ушли, помощнику начальника штаба донесение:
«Двенадцатая бригада встретилась с Красной Армией». Он говорит: был мост взорван на какой-то реке, и с Красной Армией вместе партизаны строили новый мост!..
Начальник штаба послал Шишова в Двенадцатую бригаду узнать точно. Едет Шишов, навстречу ему едет армейская разведка, семь человек. Они заблудились и попали в нашу Гверёзну.
Приходит Шишов, говорит:
«Вот, едут, едут сзади!»
Народ весь — на улицу, и мирное население, и партизаны. И откуда у мирного населения взялись фляжки: и у каждого, и у детей? Встречают! А партизаны большой хороший флаг вынули!..
Встречали с улыбками, конечно. Мы:
«Здравствуйте, здравствуйте! — и в объятия, а женщины — со слезами уж, ревут, что коровушки! И главное, бойцы здороваются с детишками: «Здравствуйте, детки, старики!» Очень плакало население, жутко!..
Так у нас все и вышло. Нам, Девятой бригаде, приказ с Ленинграда: продвинуться еще в тыл немецкий, сюда, к Луге. Здесь, конечно, нас потрепали, немножко тяжело было, — в Островно. Бои были...
А потом нам опять радиограмма, Иван Дмитриевичу, — что он идет в Лугу, на старую работу. Он меня и вызывает:
«Клава, поскольку ты старая партизанка, я тебя знаю, я тебя с собою беру. Поедешь в Лугу?»
«Конечно, Иван Дмитриевич, обязательно поеду!»
Провожали нас хорошо. Салют делали с автоматов, выстрелы; крепко — в объятия, поцеловали все в щеку. Цветные ракеты — утром было — бросали. Нас провожали около двухсот человек партизан из разных бригад — Девятой, Двенадцатой и Шестой. Лошадка; на санях я, Нина — подруга моя боевая; па вторых санях — Алексеев и Лапин. Ехало нас четверо на двух санях, а Иван Дмитриевич на другой день поехал... Продукты: мясо, мука пшеничная, сухари, хлеб; автоматы свои, патроны...
Приезжаем в Лугу, встречаем мы своего нового редактора Девятой бригады, Колю (Никандров через трое суток приехал). Коля:
«У меня ночлег найден хороший!..»
Приезжаем на ночлег — в центре Луги, деревянный домик. И хозяйка есть в доме, партизанская семья там. Как увидела нас — целовать! И говорит со слезами:
«Где-то моя доченька, Нина, тоже в партизанах!»
«Где-нибудь и она ездит так!»
Конечно, мы начали готовить ужин. Она дала нам картошки. Ее зовут Тося, лет сорок ей. И говорит:
«Родненькие мои, баню вам завтра стопим, в бане помоетесь!»
Кровать, простыни, подушки — все она для нас нашла!
Рассказывала о немцах, как ей было плохо, как они ее изнуряли здесь, звали ее: «партизанка!» Больная она, больше лежит, сердце у нее. Не эксплуатировали на работах.
Назавтра ходим мы топить баню. Тося:
«Вот, у хозяйки рядом, которая уехала с немцами, дрова сухие есть; другая поселилась, не пускает в кладовку! Сходите попросите, чтоб она открыла взять дров!»
Я прихожу утром к ней, спрашиваю дров. Она:
«Нет, это дровы собственные мои, я покажу вам, И сырые они!»
Я смотрю: сухие под сырыми.заложены.
Я Тосе опять. Приходим, проверяем. Тося:
«Иди, иди туда, вперед, дверь другая там, правая — сухие дровы».
Та:
«Не пущу!»
И забирает Тосю, и за руки уводит от кладовой. Я кричу:
«Не трогай, брось немецкие поступки твои, теперь власть не немецкая, а советская, так что браться не можешь за руки, а сказать можешь!»
Взяли дров, напилили, стопили баню. Намылись в бане; так хорошо, легко нам стало! Да, два месяца не были в бане. И мы намылись все, очень были довольны тетей Тосей и благодарили ее все.
Мирная жизнь!
Мы не привыкли жить в мирной обстановке. Нам вот, кажется, скучно. И хочется нам воевать, и всё! И сидишь, и думаешь: хорошо бы, если б нас опять куда-нибудь забросили в лес, мстить коварному врагу. Еще, может, за всех не отплочено, может, оставит еще. Печки топить не хочется. Привыкла стрелять, да и всё!
Когда въехали в Лугу — хмурый народ. С радостью они нас встречают или нет, кто их знает. Чувствуется, как они вроде рады; как и не рады.
«Что, бабушки? (или мамаши?) Рады, что пришли наши?»
«Как же, родименькие! Ведь нам надоело...»
И начинают нам доказывать... А запинаются, как боятся чего-то! Посмотришь на город — так сердце болит, эх, жалко, думаешь!
На девиц я сурово смотрела, и все смотрели сурово. Идет расфуфыренная, бровки подведены, губки подкрашены; прически, конечно, немецкие, и сапожки немецкие, во зло так входит всё! Эх, думаешь, девушки! Что вам нравилось немецкое, куклы немецкие? Если я буду жива, все равно мы этих куклов растреплем! Не нравятся ихние. выходки!.. И перестанут немецкие эти хихикалки глазки строить, лицо серьезное будет при нас. Хватит, похихикали с немцами.
Идем в Луге от тети Тоси, и взорван мост. И там собираются старушки эти, по дровы. Я спрашиваю:
«Бабушка!»
«Что, — говорит, — родненькая?»
«Вот этот мост. Надо расставить ваших немецких куколок, построить; они, как видно, любезничали с немцами на этим мосту!»
Она смотрит и с испуганным лицом:
«Да, да, доченька, правильно говоришь, любезничали, любезничали!»
...На дороге я, с Ниной, с Марусей. Разговариваем. Красные ленточки, и автоматы с собой. Командиры и бойцы останавливаются вокруг нас. И ходят, и смотрят с мужеством таким на нас. И не спрашивают, а только смотрят. А потом все же я решилась:
«Что вы, товарищи военные, смотрите так на нас? Только извините — товарищ военный, я по званию не знаю вас!»
А он мне отвечает, говорит:
«Мне интересно смотреть на вас, какие вы оживленные! На вас очень смотреть хорошо со стороны! Лица у вас веселые, оживленные, жизнерадостные! Я представляю из себя — майор...»
И заявляет:
«Вы кончили воевать, что ли, девушки?»
«Как будто и так!» — отвечаю.
«А что же вы в Красную Армию не идете?»
«Товарищ майор! Нам приказ дали — быть, значит, на гражданке, побудем на гражданке пока. А если скажут в Красную Армию идти, мы пойдем в Красную Армию, со всяким удовольствием!»
И спрашивает:
«Как ваша жизнь проходила, партизанская?»
А мы отвечаем:
«Товарищ майор, по-моему, вам все известно, и наша жизнь партизанская, и действия партизанские. Вы всё слышали и даже читаете о партизанках!» -:
«Да, читать читаем и по радио слушаем всё, партизаны молодцы, замечательно действуют! Очень бы желал с партизанками быть на фронте, с ними замечательно воевать. Вот нам приходилось брать одно село, занятое немцами. Идет бой, партизаны хотят выбить их. И как раз мы прибыли в ту деревню, где партизаны, и пошли на помощь партизанам. В бой... Дали мне несколько человек партизан, подошли к селу, заняли оборону, залегли, говорим — всё... Потом командую: «Огонь!» — и «Вперед!» Смотрю, пока мы здесь не успеваем вставать и огонь открывать, — партизаны оказались в селе. И уже немца нет в селе!.. Вот интересно! Партизаны ходят уже по селу, который убит — раздевают уже его... Хорошо воевать с партизанами, замечательно, но только их нужно в руках держать. Они очень решительные!
И он на машине уехал, а мы пошли в разные стороны...
Клаве Юрьевой, которая уже получила должность телефонистки в Лужском отделении связи и с завтрашнего дня пойдет на работу, сегодня было приказано сдать автомат. Получив от И. Д. Дмитриева этот приказ, она едва не расплакалась. Вышла с автоматом на улицу, прошлась по ней, внезапно подняла автомат и выпустила по осине один за другим три диска — только сучья летят!..
Рассказывает: сбежались красноармейцы:
«Кто стреляет?»
«Я стреляю!»
«Нельзя стрелять!»
«Я последний раз стреляю, салют, даю! Автоматы-то отбирают от нас!»
Смотрят:
«Ну, молодец!..»
—...Стою, — рассказывает дальше Клава, — даже оглохла. Три диска подряд! А тут — часовой, патруль. У него тоже автомат. Я ему:
«Давай, теперь с твоего!»
А он:
«Ты с ума сошла!..» А все-таки дал мне, диск его выстрелила! А тут подошел лейтенант и часового того — на гауптвахту!..
Что мы будем делать, — добавляет Клава. — Все привыкли воевать! Это — болезнь! Про себя скажу: в доме не усидишь, выстрелить хочется. Выйдем на гражданку, — смеется своей шутке Клава, — наверно, поезда спускать под откос будем. Свои!..
Но пистолет свой Клава все-таки отстояла — висит всегда на боку. Да и все еще может быть! Вот сегодня в Луге минеры, осматривая подвал, обнаружили в нем голодного гитлеровского солдата — в форме и в плащ-палатке. Еще одного в другом подвале, на Лесной улице, нашел бывший командир партизанского отряда Войчунас...
Полуразрушенная Луга еще горит то здесь, то там. Сколько ни выискали, ни обезвредили мин замедленного действия вездесущие саперы, а нет-нет и взлетает на воздух какой-нибудь, казалось бы, уже убереженный дом. Немцы замуровали мины в фундаменты, в стены — столько мин, что невозможно обнаружить их все.
Опять с наступающей армией
28 февраля.
Хутор Глубокий Ручей
Изба, в полутора километрах от деревни Домкино, у озера Врево. Редакция газеты «Вперед за Родину». Дымно. Койки...
Устал, и болит сердце; только что добрался сюда из Луги: валенки, полушубок, свитер, рюкзак с сапогами и продуктами, тяжелая полевая сумка и пистолет.
Шел в Лугу пешком до КПП, с час ожидал попутную машину. Машины не берут или идут не туда, куда мне нужно. Стремление мое — догнать наступающие части, а я не знаю, где что находится. Встретил майора По-лесьева из армейской газеты, он сказал, где находится редакция.
Случайная машина — фургон; знакомый врач (из госпиталя) довез меня восемнадцать километров до перекрестка на Домкино. Отсюда пешком, два километра, в Домкино, нашел политотдел.
...Наши войска километрах в пятнадцати от Пскова. Ляды партизанами заняты в январе. Рудно — где был штаб партизанской бригады — партизаны удерживали
до подхода Красной Армии, несмотря на все карательные экспедиции немцев...
В Домкине, освобожденном 14 февраля, стояли дальнобойные пушки немцев, били за двадцать пять километров по партизанам. Выяснил я обстановку и пешком сюда, на хутор Глубокий Ручей.
Хочется есть. Столовая в АХО — в Домкине, но возвращаться, туда уже нет сил. Надо добраться до КП армии — километров шесть — десять впереди. Транспорта нет.
Уцелевшая изба, в которой ночую: от окна, вдоль колючей проволоки, следы на снегу. Немцы выбили окно, бежали в чем были (13 февраля). Следы — к оврагу. Русские напали со стороны дверей. В избе находилось до сорока немцев. Под окном труп немца (крестьяне узнали его), заколот штыком, руки порезаны о разбитые стекла окна. Рядом — труп красноармейца, убившего его, но застреленного другим немцем. Всего здесь осталось десять убитых красноармейцев. Слева у окна замерзшая лужа крови, немецкая каска с прилипшими волосами. Бежавшие сбрасывали сапоги, две пары лежат на снегу... При немцах-- исключительная жестокость к пленным. Оборванные, истощенные, работали на шоссе и на лесозаготовках. Если кто ослабнет, упадет, немцы ранят его и закапывают — живьем. Часто нарочно ранят, чтоб закопать...
Завтра, рано утром, любым способом выберусь отсюда и — дальше, к Пскову!..
Глава тринадцатая.
По следам отступающего врага
На пути от Луги к Пскову. 67-я армия
29 февраля — 7 марта 1944 г
В обстановке стремительного наступления. — Дорога на Псков. — Плюсса, Порховщина, Псковщина. — В неприкосновенной деревне
В обстановке стремительного наступления
После выхода войск Ленинградского фронта {153} к реке Нарве (2–3 февраля), после освобождения нами восточного побережья Чудского озера и — 12 февраля — Луги немецкому командованию стало ясно, что вся группа армий «Норд» на остающейся в ее руках территории Ленинградской, области оказалась под угрозой окружения, так как наступающий одновременно с востока наш 2-й Прибалтийский фронт уже подошел вплотную к Старой Руссе,, к Холму и, освободив Великие Луки, взял 29 января Новосокольники.
Гитлер вынужден был дать войскам группы «Норд» (18-й и 16-й армиям) приказ: немедленно отступить к Пскову и к укрепленному району восточнее реки Великой. Боясь лесов, где повсюду был партизанский край, ведя ожесточенные бои с партизанами вдоль дорог, гитлеровцы с насиженных мест бежали, преследуемые Красной Армией, двинувшейся повсеместно с 18–22 февраля в новое наступление. К 1–3 марта это новое наступление было по приказу Ставки на главных направлениях приостановлено, так как наши коммуникации опять растянулись почти на две сотни километров, не хватало боеприпасов и нужно было подтянуть подкрепления. Гитлеровским войскам перед тем удалось закрепиться на новых рубежах — на внешних обводах перед Псковом и дальше на юг — восточнее реки Великой, к Новоржеву и далее — к Белоруссии.
Вот в этот период беспорядочного немецкого отступления гитлеровцы, оставляя за собой мертвую «зону пустыни», не считаясь ни с какими, законами войны, принципами морали, человеческими чувствами, осатанев, бандитствуя с особенным изуверством, зверски истребляли, сжигали живьем женщин и детей в уничтожаемых ими населенных пунктах, расстреливали и мирное население, и — тысячами — заключенных в концентрационные лагеря военнопленных, и всех тех угоняемых в немецкое рабство людей, которых не успевали отправить дальше — в Германию...
В этот период я с частями стремительно преследующей врага 67-й армии находился в пути от Луги к реке Великой и к Пскову.
Три недели, считая от прибытия в Лугу, — с 23 февраля по 12 марта — скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафете пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего — пешком, ночуя в снегу, среди тесно прижавшихся друг к другу бойцов, изредка проводя ночи в так же набитых людьми шалашах, в засугроб ленных подвалах исчезнувших изб или в застрявших на пути автофургонах, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Конец февраля и начало марта были морозными, дни — яркими, солнечными, снежные просторы — слепили глаза; ночи — ветреными и звездными. Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, — предельно усталые и промерзшие люди наваливались в них друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. По утрам, когда солнце смягчало крепкий мороз, я порой раздевался на снегу догола, чтобы вытрясти из одежды иззудивших все тело мое насекомых, от которых избавления никому не было. Но то, что я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях и в своей памяти, представлялось мне таким нужным, важным, необходимым для всех грядущих времен истории, что, ни с чем не считаясь, я длил и длил дни этих своих блужданий, не в силах оторваться от всего волнующего меня, что встречалось ежечасно на моем запутанном, казалось, нескончаемом, пути.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |