Каждый наблюдательный пункт обеспечен заготовленными заранее таблицами направлений на разведанные цели с обозначением номера вражеской батареи и ее калибров. Вспышка или блеск при выстреле вражеского орудия сразу же отмечается стрелкой-указателем, приспособленной к стереотрубе. Это помогает наблюдателю мгновенно дать нашим командирам батареи правильный ориентир. А если стрелка стереотрубы показывает новое направление, значит, огонь ведет еще не разведанное вражеское орудие. Тогда на его разведку полк немедленно устремляет все свои средства наблюдения.
В контрбатарейной борьбе принимают участие артиллеристы всех специальностей. Особенно ответственна работа разведки. Что делает, например, командир взвода управления восьмой батареи гвардии старший лейтенант Иван Фомичев?
Взвод имеет четыре отделения: разведки, связи, радио и вычислительное. Фомичев подготовил опытных разведчиков, которые умеют самостоятельно готовить разведсхемы.
Стороны угла сектора работы Фомичева уходят от позиций нашего 286-го стрелкового полка в глубь расположения врага так далеко, как только могут бить своими снарядами орудия восьмой батареи.
В числе многих удалось подавить в начале ноября цель № 605. Эта цель — немецкая батарея, как и другие, пронумерованные, нанесенные на карты и таблицы, была давно разведана и засечена.А засекли батарею так. Днем, когда вспышек не видно, она открыла огонь за Колпино, по деревне Балканы, где находились наши огневые позиции, Фомичев шел к своему НП — к церкви, что в деревне Малая Славянка, и слушал «простым ухом» (а слух у него обостренный, Фомичев приучил себя сразу угадывать направление звуков). Определил точно: стреляет вражеская батарея со стороны Павловска, из-за элеватора, который виден с НП. Фомичев поднялся на колокольню церкви и вместе с двумя разведчиками стал наблюдать.
Часов в девять вечера батарея дала по центру Колпина пять залпов из трех орудий.
Еще засветло Фомичев поставил перекрестие своей стереотрубы на предварительно выбранный по слуху ориентир — белую силосную башню в оккупированной немцами деревне Финские Липицы: 30,0... И едва батарея начала стрелять, Фомичев, увидев вспышку, снял отсчет по первому стреляющему орудию, а после второго и третьего залпов — по остальным двум орудиям. Отсчет по всем трем орудиям оказался: 36, 60; 36, 62 и 36, 64.
Значительно левее наблюдательного пункта Фомичева другой НП — ефрейтора Глеза и сержанта Жижикина — засек те же орудия так: 38, 80; 38, 82 и 38, 84.
Теперь ничего не стоило по планшету высчитать дистанцию, затем, пользуясь бюллетенем артиллерийского метеорологического пункта (сообщаемым каждые два часа), внести поправки на температуру воздуха и дать точные координаты командиру батареи.На следующий день цель была подавлена: девятая батарея выпустила по ней пятнадцать, а восьмая — десять снарядов.
Возможно, что подавленная батарея спустя некоторое время откроет огонь. Но цель известна, известно также, сколько на батарее орудий и какого они калибра. И как только разведчик-наблюдатель определит, что заговорили именно они, то сразу вызовет на них огонь.
На определение цели и передачу координат Фомичеву прежде требовалось семь-восемь минут. Теперь, хорошо натренировав себя и своих разведчиков, он управляется за полторы-две минуты. Для уточнения и проверки одну и ту же цель он засекает несколько раз.
В своем секторе разведки Фомичев заранее засекает каждый дом, каждый бугор, любую выделяющуюся точку и подготовляет по ним данные на всякий случай. Все данные записаны у него в тетради, которую он держит при себе, и в журнале целей, находящемся в землянке ПНП или НП. Это его собственная инициатива, поддержанная начальником разведки полка. Теперь так делается на всех батареях.
Артиллерийские разведчики обычно ограничиваются наблюдением со своих НП и ПНП. Но с наблюдательного пункта не все увидишь. Иной раз бывают неразличимы I; хорошо замаскированные дзоты, пулеметные точки, землянки минометных батарей. При наступлении на Ивановское, например, артиллеристы обстреляли пустое место, потому что не знали, где расположен передний край противника, не могли разглядеть проволочных заграждений. Иван Фомичев, опять же по собственной инициативе, решил в свободные часы ходить на передний край, в стрелковые роты. Оттуда, выбирая удобные места для наблюдения, он производит с двух пунктов засечку всего, что интересно для артиллеристов. Часто с одним или двумя из своих разведчиков он выползает даже в нейтральную зону и наблюдает оттуда. Например, вражеский миномет вблизи заметен по голубому дымку с легкой синеватой шапкой, а зимой над минометом поднимается легкая снежная пыльца; кроме того, можно заметить подноску мин.
Засекая такие объекты, Фомичев заранее составляет список целей, нумерует их, подготовляет для их подавления и уничтожения все данные.
Работая так, он в своем секторе наблюдения дал возможность батарее уничтожить шесть дзотов с крупнокалиберными пулеметами, пять наблюдательных пунктов врага, две минометные батареи, два противотанковых орудия, в здании элеватора — два крупнокалиберных и один станковый пулемет и снайперскую ячейку на чердаке здания. У меня нет возможности перечислить здесь все объекты, уничтоженные с помощью Фомичева.
А кроме того, у него есть «в запасе» пока не уничтоженных семь минометных батарей, два НП, шестнадцать дзотов со станковыми и ручными пулеметами, три противотанковых орудия, одно 75-миллиметровое орудие и много других целей, в том числе штаб батальона. Этот штаб Фомичев обнаружил, тщательно наблюдая за одной из траншей: увидел офицера, который выходил к сидящей на цепи собаке; увидел сменяющихся каждые два часа часовых; позже, допросив одного из пленных, получил подтверждение, что там — штаб батальона. Выявил Фомичев и все вражеские ходы сообщения, ведущие к переднему краю, и два минных поля. Узнать, что они минированы, помогло внимательное наблюдение: при разрывах наших мин или снарядов рядом бывало еще по нескольку взрывов.
Фомичев знает даже, когда сменяются часовые у вражеских землянок и дзотов, — словом, он подробнейше изучил всю жизнь переднего края противника.В нужный момент на все эти припасенные для уничтожения объекты он направит огонь своей батареи, а до той поры, попутно, сам занимается истреблением отдельных вражеских офицеров и солдат, подолгу подстерегая их в какой-либо из своих снайперских ячеек.
Методы разведывательной работы Фомичева применяются теперь и в других дивизионах полка и даже в других полках, например в соседнем, 96-м артполку. Начальник штаба 286-го стрелкового полка, находящегося на том же участке обороны, что и 12-й артполк, не раз присылал к Фомичеву за советом начальника разведки своего полка.
В 12-м гвардейском артполку недавно было совещание командиров взводов управления 96-го артполка. Выяснилось, что они не знают расположения огневых точек нашей пехоты и своих соседей-артиллеристов. А это необходимо знать на случай, если фашисты ворвутся в наши боевые порядки, чтобы сразу обрушить туда на врага артиллерийский огонь...
Артиллерия, как известно, наука точная, и потому все артиллеристы 12-го артполка непрерывно учатся, день ото дня становятся все более знающими и опытными. Многие из них — хорошо подготовленные и инициативные — вырабатывают свои, новые методы разведки и наблюдения, помогающие полку все лучше вести контрбатарейную борьбу. Каждый из артиллеристов полка понимает, что от точности и быстроты его действий зависит жизнь сотен и тысяч воинов Ленинградского фронта и мирных жителей Ленинграда.
Разбил вражескую пушку — сохранил в Ленинграде несколько домов, сотни жизней!
Это знают, это помнят, этим воодушевляются артиллеристы полка.
Орудие Мосиенко ведет огонь
27 ноября. Вечер.
На первой батарее
Снег маскирует огневую позицию. Он толстым слоем протянулся по стволу дальнобойного орудия. Он забивает линзы бинокля. Белым покровом затянуто изрытое траншеями, изъязвленное воронками поле, простирающееся от окраин Колпина до леса, который обрамляет полукружие горизонта. И это поле, и лес скрыты от нас снегопадом. Там — враг. Между селами Ивановское и Красный Бор вновь появилось 420-миллиметровое немецкое чудовище — «длинная берта». Она обстреливала Ленинград и Колпино в январе — феврале. Орудия нашего 12-го полка повредили ее, она умолкла. В августе она появилась снова, стала класть свои гигантские — чуть ли не в тонну весом — снаряды на Ижорский завод. Первой батарее полка, стоявшей тогда в деревне Балканы, было приказано подавить ее. Но, едва открыв огонь по «берте», батарея оказалась засеченной немцами, и другие вражеские орудия навалились на нее своими снарядами с фланга, из-за Павловска. За два часа, с десяти вечера до двенадцати ночи, вокруг первой батареи и между ее орудиями разорвалось триста тяжелых снарядов. Грохот разносился на десяток километров. В соседних наших батальонах и дивизионах люди, с тревогой следя издали за тем, что творилось, думали: «Ну, первая батарея накрылась!..» И своих друзей-батарейцев с душевной болью, вероятно, уже причисляли к покойникам.
Батарея, однако, продолжала бить по лесу, где, невидимая даже по вспышкам, таилась «берта». Охотясь за этим чудовищем, наши гаубицы не могли отвечать на огонь тех, кто обрушился на них. Последними четырьмя из восьмидесяти пяти снарядов первая батарея уничтожила «длинную берту». С тех пор до ноября орудий такой системы здесь не объявлялось.
Когда под разрывами немецких снарядов артиллеристам удалось восстановить нарушенную телефонную связь, командир полка получил возможность дать необходимые команды третьему дивизиону, и вражеские орудия, стрелявшие из-за Павловска, были подавлены. Как это ни странно, наша первая батарея не понесла потерь: только один человек оказался раненым. Убиты были двенадцать мирных жителей в окрестных домах.
Военное счастье — явление, впрочем, вполне поддающееся исследованию: орудия первой батареи, стоящие среди разбитых домов деревни, были вкопаны в землю, подносчики снарядов работали в узких глубоких траншеях, сами снаряды укрыты в нишах.
...Давно засеченная, но долго молчавшая за Пулковскими высотами (а потому сохраняемая нами «про запас») немецкая батарея сегодня в сумерках пустила два снаряда куда-то в город. И сразу в ответ заговорило орудие первой батареи, где нахожусь я.
Белая мгла при выстреле мгновенно озаряется яркой вспышкой. Громовой удар — тяжелый снаряд вырывается из ствола, гудя и буравя воздух.
Ведет огонь орудие гвардии старшего сержанта коммуниста Мосиенко.
Командир орудия ростом высок. Его узкое, худое лицо свежо, вероятно, потому, что он не курит (он и другим курить не советует). Голос у него тихий, мягкий. И когда он неторопливо, с украинским выговором передает команду: «Огонь!» — кажется даже странным, как от этого мягкого, врастяжечку произнесенного слова в ту же секунду родится чуть не рвущий барабанные перепонки удар.
Первый из выпускаемых сейчас по этой команде снарядов был девять тысяч пятьсот восьмидесятым снарядом, посланным Мосиенко на врага с начала Отечественной войны.
Метель. Все завалило густым снегом. Уже темно: семь часов вечера. С переднего края доносятся пулеметные очереди. Семерка артиллеристов расчета Мосиенко (досылающих у него нет, их заменяют замковый Мурза Маткаримов и заряжающий Василий Иванов) работает уверенно, быстро, экономя секунды. Работает красиво — без лишних движений, так, что любо смотреть. Жарко! Лбы в испарине, вороты полушубков распахнуты, а мороз сегодня, как я уже упоминал, градусов десять.Каждая вспышка от выстрела ярко освещает их, хлопочущих у огнедышащего орудия. Оно похоже на живого разозленного зверя, покорного властным, уверенным в движениях людям.
Увлеченный работой этих людей и своей записью, я сосчитал выстрелов орудия Мосиенко, — кажется, их было двенадцать. Но вот раздалась команда: «Стой!» — наводчик ефрейтор Егоров, обтирая лоб рукавом полушубка, сказал, усмехнувшись:
— Накушалась досыта!
А замковый Мурза Маткаримов умозаключил:
— 0-э! После такой кушанье один год на правый бок лежать можно! Моя Узбекистан это называит дастархан. Только наша дастархан — темир дастархан, русски сказать: железный кушанье!
Перешучиваясь, расчет уходит в землянку. У отряхнувшейся от снега разгоряченной гаубицы остаются только часовой да ее командир — Иван Федорович Мосиенко. Навалившись локтем на снежный су-: гроб, сдвинув шапку-ушанку на лоб, потирая рукавичкой;чуть вздернутый нос, он поглядывает на свою едва различимую в темноте и снова одевающуюся в метельный снежок гаубицу так, будто ему хочется с ней поговорить.Но нельзя. Надо «оформить» стрельбу.. Мосиенко нехотя встает, и мы с ним уходим в жаркую землянку; скинув полушубки, каждый принимается за свое дело.
...Тихо. Мы только что пили чай и мирно беседовали. Мосиенко рассказывал о том, что, мол, «смешно вспомнить»: в первый месяц войны он боялся своей гаубицы. Боевой шнур делал длиной до шести метров: как бы при откате не задело стволом.
— Да и что греха таить! — проговорил Мосиенко после некоторого колебания (признаться по совести корреспонденту или не стоит?). — Звука выстрела я пугался!
И улыбается со всей чистотой души, глядя мне прямо в глаза. И рассказывает дальше: получалась задержка, потому что надо было отбежать от орудия, дернуть шнур, а после выстрела бежать обратно, поверять установку прицела.
— А теперь? Сами видели! Шнур — семьдесят пять сантиметров. Достаточно! Добрый конь хорошего хозяина никогда не ударит. Ведь рядом стою, не позади ствола. А выстрел моей пушки для меня теперь — музыка!
И пока заряжающий Иванов заряжает, Мосиенко, стоящий здесь же, у панорамы, успевает поверить установку. Это сокращает интервал между выстрелами секунд на двадцать — тридцать.Раньше, когда работал наводчиком, Мосиенко слушал и выполнял команды раздельно:
— Угломер (допустим) пятьдесят два, тридцать! Ставил угломер. Потом:
— Уровень больше пять! Ставил уровень.
— Прицел четыреста двадцать! Ставил прицел.
При этом суетился, делал лишние движения, иногда не слышал следующие команды, приходилось переспрашивать.Теперь все три команды прослушивает и выполняет зараз, в естественной последовательности движений: угломер, уровень, прицел — сверху, к середине и в сторону. Еще десять секунд экономии при каждом выстреле!
Научил экономить движения и заряжающего Ивана Меринова. Заряд состоит из одного большого пучка (пакета с порохом) и восьми добавочных. Стреляют каждый раз не полным зарядом, а составляют его в зависимости от команды. Допустим:
— Заряд пятый!
Это значит: надо выбросить из гильзы наружу восемь пучков. Лежат они в гильзе по четыре в ряд. Раньше их выбрасывали один за другим. Теперь — сначала один, потом — три сразу. Четыре сразу не вытащишь, потому что лежат пучки плотно. Вместо восьми движений приходится делать всего четыре.
В этом еще несколько секунд экономии.
И набирается секунд столько, что вместо трех уставных выстрелов в минуту удается сделать пять выстрелов.
Надо ли говорить, какое это имеет значение?
Недавно вражеское противотанковое орудие вело с открытой позиции огонь по нашей пехоте, давая один-два выстрела украдкой и затем делая перерыв: расчет каждый раз убегал в укрытие, ожидая наших ответных выстрелов. Требовалось настичь расчет, прежде чем он уйдет в укрытие. Мосиенко получил с НП команду от командира батареи:
— Цель номер сто двадцать один, пять снарядов, беглый огонь!
Первый снаряд дали через двадцать секунд (орудие не было заряжено, а только наведено), а последующие четыре выпустили за сорок пять секунд. Уничтожили расчет вместе с орудием!
Лицо Мосиенко при воспоминании об этом случае оживляется, затем он выпивает кружку остывшего чая, наливает мне и себе следующие. Глядит на меня с хитринкой в глазах.
— Люблю, когда: «По пехоте врага беглый огонь!» Как услышу такую команду, состояние сразу, знаете... Одно стремление: как можно больше снарядов! Скажешь людям: идет рота или батальон, ну и все, весь расчет, стараются! Все мысли о том, чтоб как можно больше фашистов убить под Ленинградом. А я и об Украине думаю: освободить ее и вернуться туда. Много передумаешь об Украине! И что, может быть, встречусь с Павлом — братом моим, который в том же детдоме, где и я, рос и в том же зоотехникуме учился. Мне неизвестна его судьба. И с товарищами по работе...
— А семья?
Мосиенко отвечает, что семьи у него нет, рос без отца и матери, жены не завел. Девушка? Есть девушка одна, Галя, и фотографию хранит при себе. Но с начала войны ни о Гале, ни о родителях ее ничего не знает. Переписывается только с шефами-ленинградцами, рабочими Фрунзенского района. Ездил к ним два раза. Одна старушка, работница шоколадной фабрики, Анна Филипповна Байбикова, подарила Мосиенко («вон эту — висит на стене») мандолину сына, который ушел -в армию и о котором нет известий. — Сказала: «Нате, в свободный час повеселитесь там...» Играю на мандолине и на гитаре. Песни украинские пою... Домохозяйство номер один Фрунзенского района прислало мне подарок — теплые вещи и письмо. Я его читал всему расчету! Беседую часто о том, что сиротой рос, а заботятся обо мне люди не хуже, чем отец с матерью. И обязанность моя сделать все от меня зависящее, чтобы прорвать блокаду скорей!
К разговору моему с Мосиенко давно прислушиваются бойцы расчета, кто лежа на нарах, кто сидя возле печурки, на которой сипит большой медный чайник. Слушают молча, чтобы не мешать нам. Но вот Мурза Маткаримов тихонько-тихонько завел себе под нос узбекскую песню.
И замолчали мы, Мосиенко подмигнул ему, и он — недавний хлопкороб из наманганского колхоза «Намуна», худощавый, с лицом на всю жизнь загорелым, черноглазый, как все узбеки, — поет уже в полную силу, гортанью. И сразу передо мной распахивается ширь Ферганской долины; я вижу под ярким солнцем словно лакированные снеговые вершины Алайского хребта, мне кажется, я вновь ощущаю на губах вкус ферганского винограда... Мне и легко на душе, и томительно. Как я понимаю мирную душу этого Мурзы Маткаримова! И как далека во времени и в пространстве от нас, осажденных врагом ленинградцев, лиловеющая в вечерний час, не испытывающая голода, бомбежки и артиллерийских обстрелов Фергана!
Песня Маткаримова обрывается.
— Обижаюсь я на ленинградцев, — неожиданно говорит Мосиенко, — лета у вас не бывает, погода такая — не обогреешься. Да болота, да камыши! То ли у нас, на Украине: садок зацветет, душа радуется! Соловейки!.. Я уж тут третий год, а соловейки не слыхал ни разу. Даже в лесах на Карельском перешейке нет их.
Тут уж я возражаю: кто из нас, коренных ленинградцев, не слушал соловьев и под Ленинградом!
Стушевавшись, Мосиенко переводит разговор:
— О скорострельности мы говорили. А еще я вам о точности стрельбы не сказал. Сколько над ней поработать пришлось!
Мне известно: Мосиенко еще в феврале, первым в полку, вызвался сделать свой орудийный расчет снайперским и добился этого. Ему и его товарищам есть что рассказать.
Лирические воспоминания кончены. Я слушаю и записываю рассказ о подборе снарядов по весовым знакам (плюсы — до трех и минусы — до трех), помеченным на снарядах черной краской. Каждым знаком отмечается разница в одну треть процента общего веса снаряда. Более тяжелый снаряд ложится ближе. Раньше стреляли второпях, не подбирая знаков, и получалось большое рассеивание. Теперь обязательно подбирают!
То же и с марками порохов. Тут все важно: и год изготовления снаряда, и состав веществ, и условия, в каких хранились снаряды. Вскрывают боеприпасы теперь только во время стрельбы, чтобы не повлияла влажность, чтоб исключить неполное сгорание газов, отчего бывают недолеты. Тщательно измеряется теперь даже температура зарядов, для этого всем расчетам выданы специальные термометры.
В общем и уже шумном, всех интересующем разговоре артиллеристы обсуждают методы выбора ночных точек наводки, и как лучше крепить орудие, и приемы работы досылающих: если снаряд дослан до конца, то ведущий медный поясок врезается в нарезы ствола и при выстреле снаряд получает нормальное вращательное движение.
— А попробуйте дослать чуть послабже, что будет? А будет то, что при выстреле ведущий поясок слишком резко ударится о нарезы ствола, сорвется, в полете снаряда отскочит от него. И, не получив правильного вращательного движения, пойдет наш снаряд отклоняться от заданной линии полета...
Точность и скорострельность артиллерии полка гитлеровцы теперь ощущают весьма болезненно.
— Наша система, — слышу еще один рассказ, — по воздушным целям не может бить. А на Урицком направлении потребовалось нам уничтожить немецкий аэростат с наблюдателем-корректировщиком. Что делать? Ведь из пушки по воробью, да еще километров за пятнадцать! А уничтожить — ну до зарезу нужно. Глядим: он то выше поднимается, то ниже прижмется. Рассчитали мы так: чуть аэростат метров до сорока снизится, мы в землю точно под ним ударим — осколки, которые пойдут вверх, как раз его поразят... И дали четыре снаряда — осколки снизу пробили и подожгли колбасу эту. По совести, довольны мы были!
В другой раз, решив обстрелять Ленинград, гитлеровцы загнали свое тяжелое орудие в узкий двор между двумя высокими зданиями. Кошка и та крысу в узкой щели не достанет! А мы — хоть душа вон, а город родной разве дадим в обиду? И в эту узкую щель снаряды, как в игольное ушко, ткнули. Восемь прямых попаданий!
И машинку фашистскую вместе с прислугою — в мелкий сор! Точность да скорострельность — великое дело!
...Сейчас ночь. Разговор давно кончен. Кроме дежурного телефониста и часового у гаубицы, все спят. Спят, однако, одетые, в боевой готовности. По первому требованию (много ли пройдет секунд?): «По цели номер такой-то — огонь!..»
В землянке душно. Я только что выходил на мороз. Как у Александра Блока в «Двенадцати», разыгралась вьюга. И, натужно застыв, будто вся подобравшись от холода, сквозь вьюгу глядит на врага плотно укутанная снегом гаубица.
На заводской трубе
28 ноября. Полдень.
Наблюдательный пункт четвертой батареи
Я гляжу вниз, словно в жерло гигантской пушки (таких еще нет ни в одной армии мира!), устремленной вертикально в зенит. Диаметр ствола этой пушки здесь, наверху, — два метра, длина ствола, то есть высота, на которой я нахожусь, — шестьдесят пять метров, иначе говоря, высота здания этажей в пятнадцать.
Вместо нарезов внутри зияющего, как круглая пропасть, ствола я вижу черную от толстого слоя копоти кирпичную кладку и вбитые в кладку железные скобы, по которым я взобрался сюда.
Но это не пушка. Это заводская труба, одна из многих на территории Колпина.
Я стою на дощатом помосте, положенном на две параллельные рельсины, которые пересекают вверху жерло трубы. Рядом со мной — два разведчика взвода управления четвертой батареи полка. Один из них, красноармеец Николай Смирнов, в валенках, в измазанном копотью полушубке, в такой же грязной шапке-ушанке. Он сидит на единственном здесь стуле и неотрывно глядит в стереотрубу, укрепленную на треноге. К треноге привешен планшет с листами карты-полукилометровки, с таблицами стрельб и клеенчатая тетрадь — журнал наблюдений. Над стулом и стереотрубой на металлических прутьях укреплен легкий навес от дождя и снега, так низко, что сидя упираешься в него головой.
В ногах у Смирнова котелок с едой, втянутый им сюда на длинной веревке. Рядом, на ящике из-под консервов, полевой телефон. Вот и все его хозяйство, если не считать унылого вида на все стороны света: громоздящиеся под нами руины Колпина, снежная равнина переднего края — нашего и поодаль — немецкого; и совсем далеко, в немецком тылу, под сереньким небом — темная полоска обступившего видимый мир горизонта. А за спиной разведчика, столь же далеко позади, километров за двадцать с лишком, — хорошо различимые очертания массивов Ленинграда.
Николай Смирнов изредка отрывается от стереотрубы, быстро и внимательно окидывает взглядом вражеские позиции, нет-нет да и оглянется мельком на родной Ленинград... Смотреть на него некогда — надо смотреть вперед, не пропустить бы какого-нибудь дымка или движения на немецком переднем крае!
Между Ленинградом и спиной приникшего к стереотрубе разведчика, на дне воздушного пространства, — такие же снежные поля, изрезанные траншеями, чуть всхолмленные сотнями неразличимых простым глазом землянок, испещренные группами деревянных домиков и каменных домов и голыми, перебитыми обстрелом деревьями пригородных деревень да окраинных рабочих поселков...
Воет и свистит ветер. Он больно режет лицо, он стремится выдуть человеческое тепло из дубленого, на плотном меху полушубка; под его напором, как гигантский камертон, звенит и ноет стержень громоотвода, и я ощущаю качку, будто на этой высоте, под ногами моими — палуба корабля. Заводская труба плавно покачивается, и кажется, что вот-вот, покачнувшись сильнее, она упадет и рассыплется. Но это только кажется, труба крепка и прочна, хоть и пробита в нескольких местах прямыми попаданиями снарядов.
Когда, задрав голову, я глядел на уходящую конусом вверх кирпичную кладку, было видно, вся поверхность трубы искрошена множеством осколков от тех снарядов, что разорвались в воздухе или на земле невдалеке от нее...
Сейчас никто трубу не обстреливает, и можно спокойно, стирая рукавицей набегающие под ветром слезы или прижимая глаза к линзам бинокля, осматривать и горизонт, и все то, что расположено вблизи, под нами.
Огромные корпуса, цехи, жилые дома Ижорского завода изуродованы, наполовину разрушены. Искореженный, избитый, издырявленный металл массивных заводских сооружений нагроможден исполинскими хаотическими грудами. Здесь, кажется, совсем безлюдно. Но в заводских подвалах, в подземных мастерских есть рабочие — мужчины и женщины. Под непрерывным обстрелом жители Колпина продолжают работу: изготовляют пулеметы и боеприпасы, ремонтируют боевую технику, готовят детали инженерных оборонительных сооружений. Еще осенью 1941 года с судостроительных заводов и кораблей Балтфлота сюда было доставлено много броневых плит, чтобы насытить оборону Колпинского укрепрайона бронированными огневыми точками. В распоряжении рабочих — уцелевшие станки, сколько угодно металла. Но мало электроэнергии.
...Второй разведчик, с которым я поднялся сюда, старший наблюдатель, гвардии ефрейтор Борис Алексеевич Чиков — широколицый молодец, со щеками, припухшими от ветра, постоянного недосыпания, а может быть, и от недостаточного для его здорового организма питания. Он чернобров, черны и его ресницы, крупные черты некрасивого, мужественного лица особенно выделяются потому, что уши его шапки опущены. Большой рот, грубый нос — лицо словно высечено из камня, но не отделано резчиком. Грубоват и голос его: тон, каким разговаривает он, невозмутим, равнодушно-спокоен, и сразу чувствуется, что человек этот с крепкими нервами, упрямый, решительный.А глаза его хороши: суровы, красивы, взгляд пристальный и внимательный. Я уже знаю об отличном, храбром разведчике-наблюдателе Чикове, что до войны в горах за столицей Киргизии Фрунзе он, по рождению тамбовчанин, ходил с ружьем на зайцев, на уток и фазанов, бывало, охотился и на горных козлов. Его глаз наметан и точен!
Он еще очень молод, ему нет и двадцати двух. Окончив десятилетку, он поступил в горный институт, хотел стать геологом-разведчиком, проучился каких-то полтора месяца, в дни войны с белофиннами был мобилизован. Разведчиком стал, но... будет жив — может быть, станет и геологом...
Встретившись со мной сегодня утром на командном пункте своей батареи, Чиков, взглянув на две мои «шпалы» (у него самого никаких знаков различия, ни артиллерийской эмблемы нет. «Не могу достать!») и обратившись ко мне, как полагается по уставу, суховато сказал: — Пойдемте, покажу вам мою трубу, а потом ту, на которой сейчас работаем.
«Мою» Чиков произнес без всякой рисовки, а так, словно действительно заводская труба — его собственность, ибо привык уже слышать от всех: «чиковская труба...»
Эта заводская труба — прежний наблюдательный пункт Чикова, разрушенный недавно немцами после долгих усилий. Впрочем, труба разрушена не совсем — сбита, торчит острым обглодышем только верхушка, я хорошо вижу ее отсюда.
Чиков повел меня сначала на территорию Ижорского завода, в большое, побитое снарядами здание теплоэлектроцентрали. Полуразрушенным цехом мы прошли к трансформаторной будке без окон, с открытой для света дверью, и Чиков показал нары, на которых грудой было навалено сено: «Здесь наше жилье — и кухня наша, и свечка вон, для ночного пользования».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |