«Что ж, опять солярки не принесли?»
А я:
«Да погоди ты! Я и при этом свете тебе прочитаю!»
Начал он волноваться, вертит конец горящего кабеля, чтоб мне посветить, стоит, сгибаясь в полроста (землянка-то низкая, метр двадцать пять сантиметров!), в полушубке, в валенках, как в траншее стоял. Прослушал он письмо, говорит:
«Ну, товарищ старший сержант, придет время, и я получу письмо. Только деревня моя далеко от дороги, — может быть, не захватили немцы на марше».
Стал он раздеваться, и я ему:
«Получишь, Нил, получишь и ты письмо... от родных... Терпеть надо. Наша основная задача — дать вздохнуть ленинградцам, чтобы он не так хоть обстреливал! А раз твоя семья от дороги далеко, то уж овощи-то должны сохранить, с головами же. Закопают в яму, не умрут с голоду».
Он разделся, сел кушать, хлеба уже не было (мы по триста граммов получали).
«Что ж, — говорю, — ты не оставил на ужин? Надо было так рассчитать, чтоб хватило тебе. Все разведчики хоть по сто грамм оставили, а ты не рассчитал!»
«Вот пошел на пост, товарищ старший сержант, и скушал!»
Я тут вынул бумаги из полевой сумки и карандаш:
«Ну вот, сейчас буду писать ответ. Жена говорит: «Деритесь по-тихвински», а что ж мы ответим ей? Ну ты, к примеру, Нил, четыре часа на пункте продежурил, а что же ты обнаружил?»
Он мне сразу:
«Есть! Из-под моста ведет пулеметом, обстреливал нас! — И по всей форме докладывает: — Из-под моста крупнокалиберный пулемет обстреливал наш передний край, и часу в десятом по нашим самолетам то ли два зенитных орудия, то ли две зенитные установки вели огонь, так что я вспышки видел, а места уточнить не мог. Поэтому вам не доложил, до завтра, думаю...»
Я сразу бросил бумагу и сумку:
«Да как же ты? Вспышки видел? А почему же не мог засечь? Отсчет хотя б снял, чтобы ночью мы могли установить — это ли самое орудие ведет огонь?»
Он:
«Отсчет-то снял. Тридцать шесть — восемьдесят!»
«Так вот, — говорю, — идите сейчас Долматову доложите и покажите на местности, чтобы, если орудие начнет ночью вести огонь во время его дежурства... Понял?» И вышел я вслед за Нилом, чтобы послушать, как тот будет Долматову рассказывать.
Прослушав, отправил Нила в землянку, а сам в моем чувстве сел за стереотрубу. Повернув пальцами шаровой винт, навел перекрестие на тот участок, на левый срез моста, основной там ориентир; от него взял отсчет левее тридцать шесть — восемьдесят и стал смотреть на то место, где должна была обнаружиться батарея. Посидел недолго, наблюдая, и говорю Долматову: «Так вот, Борис, особое внимание обратить на эту батарею. Как только откроет огонь — немедля докладывать мне. Мы ее должны сегодня нащупать!»
На участке было тихо. Тьма, ночь, снег, редкая ружейно-пулеметная перестрелка. Я опять пошел в землянку, метров за пятнадцать — двадцать от ПНП.
Разведчики уже отдыхали, Нил тоже. Я сел письмо писать. Несколько строк написал, и что-то приморило — не раздеваясь, сидя уснул. Снился мне лес под Тихвином, и сестра мне истерзанная приснилась, и будто самому мне руки гвоздями прибили... Часа в четыре с чем-то Деревянко (сменивший уже Долматова, который все ему рассказал) вбегает в землянку и быстро:
«Товарищ старший сержант! Зенитная батарея ведет огонь по нашим самолетам! Ночь лунная!» Выбегаю на пункт, сажусь за стереотрубу. А батарея как раз замолкла. И пришлось мне, оставив у стереотрубы Деревянко, возвратиться в землянку.Часов в восемь, уже светло и на смене стоял Нил Корнильев, слышу гул самолетов. Летят над Невой от нашей переправы, что выше Невской Дубровки, к железнодорожному мосту, вниз по течению, в направлении речки Мги, четыре наших бомбардировщика и два истребителя. Немецкая батарея открыла по ним огонь.Не ожидая доклада Нила, я прибежал из землянки на пункт, снял точный отсчет по первому стреляющему орудию: в утреннем полумраке видны метрах в четырехстах за кладбищем по ту сторону реки вспышки всех четырех орудий. Там у кладбища кирпичное здание — караулка. Три солдата выбегают оттуда с ящиками, бегут к орудию, но по пути исчезают из поля моего зрения, — видимо, траншейка у них там была. У первого орудия вижу каску, а затем и фигуру немца: работает у подъемно-поворотного механизма 75-миллиметрового орудия. Кричу Корнильеву:
«Так, так, Нил, сейчас-то мы ее и накроем!»
Самолеты уже скрылись за железнодорожным мостом, батарея прекратила огонь, а я — в землянку. У меня планшет и рабочая карта, на ней хорошо изображены все те предметы, которые я видел с пункта. Снял с карты координаты, записал, по телефону передал их командиру нашей батареи старшему лейтенанту Ясенову. Тот передал командиру дивизиона и получил приказание: наблюдать, а как только противник откроет огонь — давить.
Вызвался дежурить я лично. И сразу — на пункт, и телефон велел перенести из землянки туда же.
В девять утра от Манушкина на поселок Отрадное летел наш одинокий разведчик. Два немецких орудия открыли по нему огонь. Я мгновенно по телефону на огневой взвод: «По зенитной батарее один снаряд, огонь...»
Снаряд не долетел двухсот метров и отклонился вправо на ноль-двадцать.
Я командиру батареи:
«Прицел больше, двести метров, левее ноль-ноль-три!
И как раз в ту минуту летел второй снаряд. Угодил в красный домик — караулку, где у немцев был склад снарядов. Сильный взрыв!
Все разведчики мои тут были, на пункте, и я кричу:
«Вот, вот, смотрите, взрыв! С черно-серой шапкой!»
И с огневого взвода (километрах в трех от меня) говорят:
«Даже нам слышно!»
Я командую:
«Правее ноль-ноль-два, батарею, три снаряда на орудие, беглый огонь!..»
Все снаряды (я мог наблюдать только за общими разрывами) ложились в расположение батареи.
Израсходовали мы четырнадцать снарядов. Там, где находилась немецкая батарея, — снежная пыль, дым, а на складе снаряды продолжали рваться.
И тут я о сестре своей думаю, о матери, о письме, кипит все во мне, говорю разведчикам:
«Значит, есть что написать, о чем поговорить! Отстрелялась батарея!.. На наше счастье, ветром бы дым разнесло: может быть, они там бегают, еще поддать!»
Через тридцать минут наши три самолета летят. Батарея молчит. И — ветром разнесло, видим: человек пятнадцать в панике убегают, убирают что-то, а на месте батареи — черная груда.
Докладываю командиру своей батареи, и он разрешает на этих же установках — один снаряд, а потом — еще девять.
Отклонения от цели не было, и эти десять снарядов легли как надо. Наблюдал после этого часа полтора за целью, не видел ни одного гитлеровца, никакого движения — только черное пятно и догорающий склад.
Командир дивизиона мне — благодарность, и я пошел в землянку, приказав Долматову наблюдать дальше... Завтракал и после завтрака был вызван на комсомольское собрание в огневой взвод, ходил на лыжах, а когда вернулся и узнал, что ничего не произошло, сел дописывать письмо. Передал жене привет от моих разведчиков и телефонистов, рассказал об этом факте. Таких у меня с тех пор много в моей ежедневной практике.
Чувство мести было у меня не только за сестру — мысли о сестре слились с мыслями о Ленинграде и о многих других городах, о семьях моих друзей, товарищей. И так я был возбужден и радостно взволнован весь день (все ведь на моих глазах!), что бегал в одной гимнастерке, а мороз в тот день был лютый.
Пошел в боевые порядки пехоты, к командирам рот, чтобы оформить актом уничтожение батареи. Все видели это, все подписались под актом. Отправил я его вместе с разведдонесением командиру батареи, и сам лег спать, и часа три спал, до вечера, и ничего мне в тот раз не снилось. Вот с того дня я и стал к врагу беспощадным!..
В свободное время
Там же, перед рассветом
Чувство мести столь же ненасытно, сколь и всякая иная страсть. И одно дело управлять огнем батареи, и другое — убить ненавистного врага своей рукой. Именно этого утоления жажды мести не хватало артиллеристу-разведчику Фомичеву, пока не стал он снайпером-истребителем.
Стереотруба, перископ, буссоль, полуавтоматы либо ППД, по паре ручных гранат — вот снаряжение и оружие, которые Фомичев и сопровождающие его один-два разведчика берут с собой, когда ходят в боевые порядки пехоты. Летом одеты в зеленые маскхалаты, зимой в белых халатах на свитере. Белый халат Фомичев предпочитает брюкам. «Он прикрывает ноги, и противнику кажется, что это ком снега; а когда ползешь в брюках, немец может заметить движение ног; да и снаряжение под халатом не блеснет, не зацепится».
Выбирается Фомичев со своими разведчиками за передний край, так, чтобы до немцев оставалось не более двухсот метров. Здесь скрытно, обычно в ночное время, разведчики роют и прикрывают броневой плитой снайперскую ячейку с амбразурой — плит здесь, под Колпи-ном, у пехоты много. В такой ячейке сидеть в полроста нельзя: — немец увидел бы, — надо лежать.
Ходы сообщения и укрытия сейчас, в ноябре, рыть трудно — земля замерзла, а снегу мало. Как только навалит зима сугробов, ходы сообщения можно будет делать просто в снегу.
Высматривая врага, Фомичев никогда не теряет ровного, спокойного настроения. В минуты опасности шутит с разведчиками. Он и всегда держится с ними запросто. Его приказания они выполняют с доверием и охотой и готовы за него отдать жизнь. Но и он ради них готов на все. Недавно двух телефонистов рядом с Фомичевым завалило землей (об этом мне рассказали сами телефонисты). Фомичев, не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, разрыл землю и вытащил обоих красноармейцев.
Когда Фомичев видит гитлеровца, то ни азарта, ни волнения не испытывает.
— Нет того, чтоб я звал его «гадом» или как-нибудь еще, а просто: «Вот показался!» — и мысль: «Как, каким способом, каким приемом его лучше убить?»
22 июля этого года с двумя разведчиками — ефрейтором Синебрюховым и красноармейцем Малышевым — Фомичев вышел за боевое охранение шестой стрелковой роты нашего 286-го полка. На той территории до войны был совхоз «Молочный». Остались от него кирпичи да разрушенные силосная и водонапорная башни.
Разведчики перебегали от одной груды кирпичей к другой. Впереди, под деревянным домиком, закопался штаб разведанного перед тем Фомичевым минометного батальона 250-й фашистской испанской дивизии (эти данные были подтверждены пленным). Фомичев заметил: из штаба вышли офицер с солдатом и направились по траншее к переднему краю. Чтобы достичь своих боевых порядков, то есть следующей траншеи, им предстояло перебежать лощину — метров пятнадцать. Видны были только их головы да плечи.
— Залез я на разрушенную силосную башню, встал с полуавтоматом за обваленными кирпичами, метрах в трех-четырех от земли. Синебрюхов, с приказанием без моей команды не стрелять, занял позицию в груде кирпичей, метрах в двадцати от силосной башни, а Малышев — тут же, около меня, внизу. Приказал ему следить за Синебрюховым и за мной, если ранят — помочь и в траве не прозевать врага, который мог бы к нам подкрасться.
Наблюдаю в четырехкратный мой перископ. Офицер, выйдя из траншеи, заметался, озираясь; присматривается, прислушивается. А тихо — выстрелов нет.Показал он рукой на лощину солдату, сам отпрянул метра на два назад. Солдат боязливо осмотрелся, сорвался, побежал. Синебрюхов говорит мне тихо: «Комвзвод! Почему же не стреляем?» Я: «Не тронь!»
Только солдат пробежал, остановился, и офицер побежал. Полевая сумка у него блестела целлулоидом, когда он выбегал. Офицерские погоны с двумя широкими лычками посередине, каска с кокардой на боку (а у солдат — простая), молодой, без усов. Пробежал он метра три — я ему пулю врезал в грудь, он руки раскинул, упал на спину.
Солдат тут присел. И его не видно было минут двадцать. Но я жду, уверен: пойдет к офицеру на помощь. Вижу: ползет по траве (я не отнимал глаз-от перископа), подполз, помедлил, стал на грудь к себе поднимать. Выпрямился в рост, сделал шаг, и тут я ему в спину пулю и еще три по тому месту, куда он упал. Посмотрел, подозвал Синебрюхова:
«Вот, если б стал солдата стрелять, то упустил бы офицера, а так — обоих взял!»
Показал Малышеву. И стали мы выходить к своей траншее, в боевой порядок наш. С веселым настроением! Встретился нам старший политрук Маталин, я дал ему перископ, все рассказал.
Это были мои двенадцатый и тринадцатый гитлеровцы.
На днях в снайперской охоте вдвоем с Синебрюховым, разведав из воронки от снаряда новый дзот, Фомичев убил трех немцев. Оставил Синебрюхова:
— Обстреливай, не давай убирать трупы! — А сам пошел за командиром, привел его в траншею: доказать, что действительно убил немцев. Затем пополз обратно, к воронке Синебрюхова.
— Подполз я к нему, спросил: «Ну как? Все тихо?» — «Из пулемета вели огонь сюда!» — «Ладно, говорю, перебежим вперед в ту воронку!»
Но едва Фомичев вскочил, пригнувшись хотел перебежать пятьдесят метров до следующей воронки, немецкий снайпер угодил ему в левую руку, в которой была винтовка. Фомичев' все же добежал до воронки, упал в нее.
— И он сразу из миномета по этому месту. До двадцати мин! Не попал. Синебрюхов со мной сидел. Приказал я ему занять ячейку (в пятнадцати метрах впереди была вырытая нами раньше ячейка), разведать и уничтожить этого снайпера. Синебрюхов уполз вперед, а я перевязал себе руку и наблюдал из воронки за действиями Синебрюхова и за немецким передним краем.
Снайпер этот находился на нейтральной полосе, тоже в ячейке. Минут через тридцать — сорок, убедившись, что все тихо, стал он отходить к своим боевым порядкам. Я наблюдал в перископ. Вижу: Синебрюхов этого снайпера в спину убил, он упал на бруствер вместе с винтовкой и остался лежать.
Стали мы выползать к нашим, в траншею. И пришел я на НП, вызвали военфельдшера Кукину, она сделала перевязку. — Прервав рассказ, Фомичев кивнул в сторону, красноармейцу, возившемуся у печки:
— Да не топи ты больше, и так — баня!
Затем расстегнул нагрудный карман гимнастерки, вытянул плотную пачку документов, перебрал их; задержавшись на одном из них взглядом, как бы про себя промолвил:
— По всей боевой и политической подготовке мой взвод управления к празднику годовщины Октября занял в полку второе место. Это я так, между прочим... А вот, — Фомичев раскрыл снайперскую книжку, — я сказать хочу: скучно мне будет, если к Новому году у меня не наберется полусотка гитлеровцев в этой книжечке! Если б мне ежедневно ходить за боевые порядки, то я, конечно, и не полусоток бы насбирал, но основное же дело у меня — разведка!
Сунул документы в карман, замолчал, задумался...
На командном пункте полка
29 ноября. День
Сегодня я покидаю гостеприимных артиллеристов. Пойду пешком, потом буду «голосовать», авось и попадется какой-нибудь попутный грузовик, а нет — дойду до трамвая.
Я так много писал эти дни, что не только мозг устал, а и рука болит, на пальце — мозоль от пера. Надо разобраться в записях, подготовить и отправить корреспонденции.
Командир полка гвардии полковник И. А. Потифоров только что сообщил мне радостную весть, полученную на КП по телефону: наши войска начали наступление в районе Ржев — Вязьма, совершили прорыв, перерезали обе железные дороги. Настроение у всех приподнятое, слышу высказывания: «...а скоро освободят Смоленск, там у меня остались родные», «...а скоро и блокаде ленинградской конец!».
Всего десять дней назад прозвучал необыкновенной силы удар нашей артиллерии под Сталинградом, и Красная Армия хлынула на врага. Весь взволнованный советский народ живет этим событием. Артиллеристы радуются особенно: это прежде всего их праздник! Подумать только: за один лишь первый день огнем нашей артиллерии там уничтожено и подавлено больше ста пятидесяти вражеских батарей!
Над всеми веет ожидание новых быстрых успехов. Инициатива явно везде переходит к нашим войскам. О делах на юге сообщения «В последний час» не было. Значит ли это, что мы там приостановились? Думаю — нет.Сталинград, Ржев, Африка, потопленный позавчера утром французский флот в Тулоне — какой диапазон событий!
Землянку, в которой за работой я провел бессонную ночь, замело снегом так, что утром я с трудом открыл дверь. Снег мягкий, почти оттепельный, пушистый, небо — серее его. На переднем крае — тихо, немцы вчера на этом участке не обстреливали нас из орудий. Мы сейчас молчим тоже.
Беда с табаком — эта беда теперь общая на всем фронте. За сто граммов табаку спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба!.. Начальник штаба подполковник Митрофанов наполнил своим «горлодером» мою жестяную коробочку, я курил много, сейчас опять курить нечего. Нет и спичек.Потифоров рассказывал мне о прекрасных результатах наблюдений, проведенных с заводских труб гвардии лейтенантом Богдановым, о командире четвертой батареи Крылове и комиссаре Кустове — им и всему составу этой батареи объявлена благодарность в приказе начальника артиллерии 55-й армии.
Скольких прекрасных людей в полку я не успел повидать! Да разве успеешь?
Я все думаю об одном из этих людей, о Фомичеве, еще так недавно мирном человеке, а ныне — безжалостном, неумолимом снайпере-истребителе. Я думаю о том, что Гитлер своей чудовищной жестокостью, своими подлыми методами ведения войны вызвал к себе и к своим фашистским ордам эту жгучую, как изливающаяся лава, ненависть всех миролюбивых советских людей. Утолит эту ненависть только убежденность народа нашего в том, что на всей советской земле не осталось ни одного немецкого оккупанта, только полная наша победа.Прощаясь со мной вчера, Фомичев заговорил о бойцах пехоты, с которыми встречается на переднем крае, о том, как они воюют, какими стали теперь по сравнению с прошлым годом. — У всех нынче — точный расчет! В Невской Дубровке в прошлом году стреляли при каждом случае из ППД. А теперь самовольно никто не стреляет, если не получит приказания. Стреляют только снайперы. Тот, кому поручено копать лопатой, занимается только этим делом. Спокойный народ теперь! И немцы, скажу вам, не те. Под Ям-Ижорой я шел в атаку с двумя батальонами. Когда подошли к проволочному заграждению, стали набрасывать шинели, чтобы быстрей преодолеть колючку. Немцы пошвыряли оружие тут же у проволоки и все старались скрыться в траншее (там их автоматами свои встречали!). А могли бы стрелять! Трусливы сейчас: и своих боятся, и наших!..
Гитлеровцы! Помните, как орали они с переднего края? Агитацией взять наших хотели! Последнее время молчат. Изверились в действии своей болтовни. Между прочим, примечательно: освещение ракетами теперь слабое, не так, как ранее. Раньше немец всю ночь бросал. Почему теперь нет? Думаю, строит ночами оборонительные сооружения, например в Павловском парке. И еще важно: пленные (последний перебежчик был числа девятнадцатого) говорят, что у них нет теперь агитации за взятие Ленинграда, как это было в августе и в начале сентября.
В 121-й пехотной немецкой дивизии снайперы раньше стреляли отлично. Бывало, находится наш стрелок в ячейке, винтовка у него — в амбразуре, а стоит ему спичку за щитком зажечь — и пулей убит. Теперь, начиная с августа, ни у немцев, ни у испанцев почти нет снайперов. Иные стреляют хорошо, но явно не обучены, не подготовлены: уходят из своих ячеек, плохо маскируясь; бегут к кухне — выскакивают на бруствер. И мы их бьем с хладнокровием. А наши, напротив, все лучше и лучше обучены, спокойны, выдержанны.
Иная война пошла!..
Глава пятнадцатая.
Перед прорывом
Ленинград и 67-я армия
30 ноября 1942–13 января 1943 г.
Снова в 67-й армии. — «Когда я в настроении». — Десять дней в городе. — В Пискаревке и Кушелевке. — Пулеметы идут на фронт. — Да здравствует Новый год! — Утро нового года. — Дни перед выездом. — На выносном командном пункте. — Спецвоенкоры стремятся вперед
Снова в 67-й армии
30 ноября
Вчера И. А. Потифоров довез меня на машине из 55-й армии до деревни Мурзинки, разобранной на дрова, а от завода «Большевик» я доехал до города на трамвае — «семерке». Сегодня был на Заневском проспекте, во вторых эшелонах 42-й армии, а оттуда — путь в 67-ю, такой же трудный, как в прошлый раз. Трамвай, грузовик, сани, а больше всего пешком — через Пороховые, Колтуши, Всеволожскую, в деревню Сельцы. Политотдел армии теперь здесь.В 67-й, как и в 42-й, никаких существенных изменений за последние дни нет. Части 67-й — учатся. Много интересного, но военная тайна строга, и потому записывать об этом пока не следует. Запишу лучше впечатление о городе...
На Володарском проспекте, над магазинами, — разбитые стеклянные вывески. Недостающие буквы криво дописаны краской: «Академическ...ая книга»... Долгие очереди у трамваев. Старик, которого два краснофлотца угостили половиной цигарки, закурив, покачнулся, как пьяный, и отошел шатаясь, глубокомысленно приговаривая: «М-да... М-да!..» Передние площадки трамвайных вагонов переполнены женщинами с дровами — ломом от разобранных домов. Баррикады на набережной, на Мало-Охтенском. Совершенно разрушенный участок города: кварталы домов полностью разобраны на дрова. Кое-где уцелели кирпичные половинки этих домов. Где — белые камни, нишей висящие в воздухе, где — умывальник, единственное выпирающее в отвесе срезанной стены. Огромные корпуса на Заневском — военный городок второго эшелона 42-й армии.
Марширующие повзводно, поротно, красноармейцы на Дальневосточном проспекте. Один взвод хором поет: «Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за Родину свою!» Впервые слышу эти хорошие слова, распеваемые марширующими красноармейцами. А впереди идет командир — казах, старший лейтенант.
Желтый сморщенный листок, неведомо как оказавшийся не под снегом, а на снегу. Прохожий нагнулся, взял его, жадно стал изучать с точки зрения курительных качеств: табачный голод в городе — острый, все друг у друга клянчат, все готовы отдать хлеб за табак!
2 декабря.
Сельцы. Политотдел 67-й армии
Метель, свирепая. Холодная казарма.
Собираю информационный материал по отделам штаба.
С 17 по 26 ноября на «пятачке» немцы предприняли несколько контратак. Там находится подразделение капитана Феофилова и старшего лейтенанта Лукина. Феофилов тяжело ранен. Большую атаку 17-го вечером красноармейцам удалось отбить. В ночь на 19-е была новая сильная атака — полтора полка немцев с участием десяти танков и усиленной роты автоматчиков. Наши — отбили, уложили на поле боя четыреста немцев, захватили десять станковых и ручных пулеметов, автоматы, взяли пленных. Не отступили ни на шаг, хотя немцев было во много раз больше. Чуть было вклинившиеся немцы были контратакованы подразделением Лукина и при поддержке артиллеристов полковника Фострицкого выбиты.При этом немцы в своей информации лживо расхвастались. 23 или 24 ноября ставка их верховного командования опубликовала в своей сводке вторым пунктом сообщение о кровопролитных боях на реке Неве, в котором говорится, что «доблестные немецкие войска перешли в наступление на Ленинградском фронте и имеют огромный успех пехоты, танков и артиллерии. Уничтожено много русских солдат, разрушено свыше пятидесяти дзотов, и по окончании боя ни одного русского солдата на участке наступления не осталось».
А в действительности подразделение Лукина и до сих пор там!
Я записал имена наиболее отличившихся (это замполит старший лейтенант Федорец, лейтенант Сырцов, красноармейцы Савин, Флотский, Климов, Соловьев, командир отделения комсомолец сержант Мохов) и эпизоды, их характеризующие. Лейтенант Лукин на днях погиб из-за нелепой случайности, нечаянно подорвав сам себя.
«Когда я в настроении»
Немцы придают Невскому «пятачку» очень большое значение, он как болезненная мозоль, и «если Гитлер узнает о том, что его генералы ему врут, им влетит!».
В 7-м отделе я сделал выписки из записной книжки немецкого офицера-артиллериста, убитого под «пятачком», на участке 399-го полка 170-й пехотной дивизии.
На обложке тетради ни имени, ни фамилии этого немца нет, а есть только заглавие: «Когда я в настроении».
Что же записывает сей, предусмотрительно пожелавший остаться инкогнито, немец?
«...Когда я буду в настроении, все равно в хорошем или в плохом, и буду располагать временем, а главное — возможностью, я сяду и запишу кое-что для памяти — опишу свое настроение, свое душевное состояние, свои мысли. Плохое в жизни забывается легко, а хорошее сохраняется. Однако зачем забывать плохое и зачем до небес превозносить память о хорошем? Нет, когда я буду в настроении, я запишу без прикрас, чтобы не забыть потом, повседневные впечатления, виденное и пережитое, даже и то, чего я, может быть, не сказал бы другим людям.
...Возвращались из отпуска. Настроение в вагоне было совсем кислое-кислое. Что толку вешать голову? А все же никто в вагоне не мог подавить тоску. В проклятиях и ругани каждый искал облегчение...
...Когда мы в Вержболове переехали границу и с каждым поворотом колеса стали всё больше отдаляться от Германии, начались жалобы. Куда? Куда?.. А где окончился последний этап этого путешествия на грузовиках, на телегах, пешком, по грязи? В лесу, на берегу Невы, на одном из участков фронта под блокированным Ленинградом. Благодарю покорно!..
...Огромная система окопов сетью раскинулась у переднего края: траншеи, ходы сообщения, стрелковые ячейки полного профиля. Здесь можно и заблудиться — так обширны все эти сооружения. И многие сотни немецких пехотинцев врыты в них. Здесь со стены окопа свешивается нога, там выглядывают рука, или голова, или целое туловище, все это — самых разнообразных оттенков, тут и мясо, и грязь, и остатки материи — и волосы, и кровь, и черви. Леса больше нет, и только пни указывают место, где он был. Лес стал полем, и это поле сражения, каким могло быть только поле сражения под Верденом, на Сомме. Число танков, орудий, трупов, рогаток, всякого оружия, касок, снаряжения, которые разбросаны тут кругом, огромно, и всё это свидетели тех ожесточенных боев, о каких лишь несколькими словами упоминалось в сообщениях верховного командования...
...28-го прошлого месяца (сентября. — П. Л.) по нашим позициям был открыт такой ураганный огонь, что солдаты на Ладожском озере думали, будто начинается наступление на Ленинград, но нет, это наступали русские... Завтра мне опять надо отправиться выбирать место для нового наблюдательного пункта. Я пойду по «Дороге отпускников», по «Дороге Роммеля» и по «Негритянской тропе», чтобы потом спуститься в окопы.
...Сегодня утром я, поднявшись с постели, смог вымыться весь горячей водой, сменить рубашку, побриться... Всеми средствами ведется борьба против вшей...
...А в двух километрах отсюда, на передовой, нельзя и высунуться из окопа, там то, о чем так часто рассказывали наши отцы, — позиционная война. Сколько уже людей — на Украине, в Крыму, здесь — отправлено на тот свет этой стрельбой!..»
Запись следующего дня, 31 октября, передает впечатление сего артиллериста от прогулки на эту самую передовую линию:
«Только что вернулся с поста «Северный». В ушах, в карманах, всюду у меня песок, а сапоги мои в болотной грязи. В примитивной землянке там живут солдаты. Один из них играл на губной гармонике песни, порою фальшивя. Сердце щемило от этих жидких звуков, а кругом полусонные парни с застывшим взглядом, небритые; а снаружи ночь, от времени до времени трескотня пулемета, шорох снующих крыс величиной с хорошего кота. Пища у них в изобилии, ведь многие сотни трупов лежат на поле сражения, висят на колючей проволоке, в окопах, отравляя воздух. И ко всему этому — жиденькая плохая музыка губной гармоники, чад в землянке, дымящая печь и безмолвные немецкие солдаты. Да и что им было говорить? В моей голове кружили все те же мысли: не то ли это, о чем нам всегда рассказывали наши отцы, — позиционная война, жизнь как у кротов, прозябание без всякого разнообразия, без приключений и радости, словно мы животные...»Если бы наши жены увидели нас, — сказал музыкант, прерывая свою игру, — они бы только плакали, плакали бы и выли!..»
И в последнюю ночь своей жизни, 2 ноября, немец записал:
«...Нахожусь в качестве передового наблюдателя на переднем крае с пехотинцами, примерно в ста метрах от русских. Как это возможно, что этот участок еще в руках русских? Почему не сровняют всё с землей с помощью пикирующих бомбардировщиков? Жутко бывает здесь ночью, особенно когда ни зги не видать. Тут страдаешь от галлюцинаций, какой-нибудь пень принимаешь за русского, солдаты нервничают, выпускают ракеты, стреляют из пулеметов. Чтобы по-настоящему помочь пехоте в этом трудном месте, я и орудую здесь, на переднем крае... Опять тревога, слышны голоса русских. Что бы это значило? Перебежчики?..»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |