– Обязательно куплю.
– Я, конечно, понимаю, что вам безумно интересно вдвоем и вы никак не...наговоритесь, — хм…мне послышалось или Мэтт сказал пошлость? — Но машина ждет.
– Подождет! — снова рявкаю я, и одними губами улыбаюсь тебе. — Я выгуливать тебе буду. На поводке.
– Посмотрим, — ты вскидываешь голову и хватаешь сумку с вещами, направляясь к выходу.
– И ты сам попросишь мне его одеть.
– Ха! — ты нарочно громко хлопаешь дверью.
18.
Хорошо, что у нас номер на двоих, и мне не приходиться как идиоту торчать под дверью, ожидая, когда твое величество соизволит снизойти и открыть.
На ходу почему-то вспоминается, как давно, когда земля была еще теплая, а ты не был травоядным, мы вместе смотрели какое-то мыло по телеку и ты все время стебался и комментировал в духе «вот-вот, собирай чемоданчики и пошел вон, козел» или «а потом они жили долго и счастливо, трахались как кролики, не предохранялись, и нарожали кучу детей». А я подскакивал и бежал на кухню, потому что забыл бросить пельмени в кипящую воду, а ты бежал следом, потому что тебе было интересно и хотелось подурачиться.
– Пельмени к кастрюле пристают.
– К кому пристают? — ты делаешь большие глаза.
– К кастрюле.
– Нифига себе! Пельмени уже к кастрюле пристают! — восклицаешь ты и смеешься, а я делю еду почти поровну, на две штуки больше тебе.
– Если тебя унесет ветром...
– Я одену тяжелые ботинки и не унесет, — ты смотришь на наши порции и делишь их «по-честному», как ты выражаешься. Я не спорю с тобой и разливаю чай, хотя чаем назвать это сложно — просто кипяток, подкрашенный жженым сахаром. Но ты не жалуешься и не переживаешь. Ты уверен, что у нас все получится. Тебе бы сейчас твое тогдашнее терпение.
19.
Я не стучу в твою спальню. Ну, как и ты в мою. Ты вообще временами нахален до ужаса.
У тебя полумрак. Точечного освещения лампы вполне хватает, чтоб я успел увидеть и оценить открывшееся зрелище: ты полулежишь на кровати, опираясь на локти, чуть приоткрыв рот. Перед тобой на коленях стоит какое-то существо (я не могу сходу въехать и определить пол), и увлеченно делает тебе минет. Цветные витражи нашего прошлого с грохотом бьются у меня в голове. Ты оглох, если бы слышал. Но ты ничего не слышишь.
М-да. Обычно ты предпочитаешь автобус и бываешь необоснованно груб с девушками. Впрочем, меня это не особо касается. А это существо, похоже, таки парень. Ты решил поэкспериментировать? Ну-ну. Я отступаю назад. Мне хватило нескольких секунд. Я прикрываю дверь. Тебе сейчас не до моих витражей.
20.
– Ну и что это вчера было? — интересуюсь у тебя уже утром.
– Не что, а кто, — ты умный мальчик и сечешь тему сразу. — Знакомый Мэтта.
Я давлюсь воздухом:
– Если у него такие знакомые, то никаких врагов не нужно.
– Успокойся, — раздражаешься ты. — И вообще — подглядывать нехорошо.
– Закрываться нужно, — ворчу я. — а то я уж подумал, что ты это сделал нарочно.
21.
В автобус ты приходишь уже навеселе. И когда только успел? И зачем?
– Речь невнятная, походка нетрезвая, изо рта сильно пахнет спиртным, чем оскорблял человеческое достоинство и общественную нравственность... — голосом зануды-полицейского произношу я.
– Че курил? — ты выражаешь собой напряженную работу мысли. — Где купил? — ты плюхаешься рядом. — А общественную нравственность имел я в анус.
– Или она тебя.
– Не-ет, — ты без зазрения совести укладываешь мне голову на колени. — Я активный пользователь...
–...всего, что движется.
Ты поцарапываешь мне коготками бедро.
– Успокойся, ты, стимуляция бродячая, — я перехожу на шепот. — А то я, видишь ли, тоже живой человек. И если у меня встанет, ей-богу, заставлю решить проблему лично. Ртом, — конечно, я шучу, но ты злобно фыркаешь, пересаживаешься к Мэтту, и, показывая на меня пальцем, громко, чтоб все слышали, шепчешь:
– А он меня обижает.
– Детский сад, — я развожу руками.
Ты так же нагло используешь колени Мэтта, как и мои — в качестве подушки, и уже минут через пять дрыхнешь без задних ног.
А в моей голове щелкает вставка из времен пельменей и жженого сахара — я падаю на диван и заявляю, что устал как собака и спать буду без задних ног. «Шенн, у тебя есть задние и передние ноги?» — ты ржешь, как будто объелся смехуечков. Я вырубаюсь под твой смех. Это — эквивалент счастья.
22.
В очередном интервью среди твоего привычного бла-бла-бла и прочего словесного мусора улавливаю фразу «У меня была только одна истинная любовь за всю мою жизнь». Да, ты можешь нести всякую ерунду, вроде того, что ты попробовал секс, когда другим в твоем возрасте это еще и не снилось, и я спокоен, ибо рисовки — часть твоего имиджа распиздяя. Но сейчас я почти реально увидел, как в тысячах голов выскочил один и тот же вопрос: «Кто?». В моей он уже был давно: после тех странных намеков Мэтта на то, что я слепой дурак, а он знает истину, доступную лишь посвященным (здесь надо обязательно поднять указательный палец вверх).
– Как мне надоели эти тайны мадридского дворца, — ворчу я втихаря. С тебя станется услышать то, что тебе не нужно и когда не нужно, с твоим-то музыкальным слухом. Я могу орать тебе с другого конца комнаты, а ты будешь прикидываться глухим, как ни в чем не бывало. Но стоит мне тихонько вздохнуть на другом конце дома: «Джей, сволочь...», как ты тут же завопишь: «На себя посмотри!».
– Вряд ли тебе Джей скажет, кто, — так же вполголоса произносит Воктер.
– Почему это?
– Потому что ему стыдно.
– Да брось, тоже мне — стыдливого нашел. А что — мой братец опять вляпался в какую-то бессмертную историю, о которой я узнаю только из газет и когда уже будет поздно? Или его кто-то нехило обломал?
Мэтт хмыкает:
– Не поверишь, но мне подробности неизвестны.
– Наверное, он ждет, когда проблема его припрет к стенке с ножом у горла.
– Ну, если б эта проблема его приперла к стенке, он был бы вовсе не против... — загадочно отвечает Мэтт. К чему бы это?
– Поставь его к стенке, Шенн...— едва не уснувший Томо оживает и вклинивается в наше перешептывание, пока Джей работает языком за всех четверых. —...и расстреляй.
– Заняться мне больше нечем, ага...
23.
– А вот представь себе, Шенн, смещение во времени, — ты сидишь, скрестив ноги, на диване, и теребишь браслет на запястье. — Ну, допустим, случается такая хренотень — меня забрасывают на день вперед, в будущее, а ты остаешься в настоящем, ну то есть для меня уже прошлом... и ты никогда не смог бы меня догнать, а я вернуться. Я бы приходил в дом и знал, что ты здесь был, но день назад, а ты приходил бы и думал, что я здесь буду, но завтра. Но твое завтра — для меня было бы сегодня. А мое вчера — сегодня для тебя.
– На чем ты сидишь? — я заглядываю в твои зрачки. Нормальные.
– На эндорфине. Эндорфин рулит! — ты встряхиваешь меня за плечо. — Так ты вкурил тему или нет?
– Да уж... твои идеи настолько гениальны, что их действительно можно назвать укуренными.
– Суть уловил? — ты не отстаешь. Твои пальцы слишком горячи. Наступает пауза, вдвойне осложненная минимумом расстояния между нами. Чтоб не смотреть на твои губы, я скашиваю глаза на твою мочку уха:
– Это...это было бы очень жестоко, Джей, если бы с нами случилось похожее...
– Значит, я тебе дорог?
– Это само собой. И вообще — кто тебя надоумил задавать тупые вопросы? Вот нашел бы гада! — у тебя горячее дыхание. Подозрительно горячее. Я автоматически трогаю твой лоб. Ну так и есть.
– Твоя дебильная привычка одевать шарфик вместо куртки и пиздовать хрен его знает куда хрен знает с кем вылезает тебе боком, — я начинаю ворчать, как старая бабка. — «Шенн, я тут кое-куда пойду, мне там надо встретиться кое с кем, мы там кое-что сделаем. Ну, ты понимаешь, о чем я?». Масса информации! — я достаю плед и укутываю тебя. — Я вызову врача.
– Это всего лишь температура, Шенн, а не сердечный приступ, — вяло огрызаешься ты — чисто из духа противоречия. Если ты когда-либо перестанешь огрызаться, это будет значить одно из двух — или ты потерял голос или умер от слова насовсем. — Есть очень хороший бабушкин рецепт, чтоб ее сбить...
– Выписать ремня.
– Кретин, развести воду с уксусом и обтереть.
24.
Я делаю как ты и сказал. И у меня есть нездоровое подозрение, что и температура у тебя неспроста и бабушкин рецепт очень кстати. Ты лежишь на животе и выгибаешься, как кошка, пока я растираю твою спину. У меня стойкая ассоциация тебя с кошачьими. Порой мне так и мерещатся вертикальные зрачки в твоих глазах.
Я переворачиваю тебя и — епсанамать, ты когда-нибудь можешь не думать о сексе?! Наверное, даже на смертном одре ты не перестанешь о нем думать, если у тебя еще будет чем думать и будет еще чему-то подниматься, кроме давления и настроения. У тебя снова стоит как у подростка, насмотревшегося порнофильмов.
– Нормально, млин... — честно, я до сих пор не совсем знаю, как правильно реагировать на подобное.
– Нормально, — хрипловато шепчешь ты. — Стесняться надо отсутствия эрекции, а не наоборот, — ты внезапно забрасываешь руки мне на шею, притягиваешь, прижимаешься сухими горячими губами к моим. Поцелуйся с раскаленным утюгом, Шенн — вот первичное ощущение.
Но оно быстро проходит и я пробираюсь ладонью под ткань плавок, приспускаю их. Ты трешься об меня, толкаешься в руку. Еще один долгий поцелуй, сжатые несколько раз соски, минута резких движений плотно сжатой ладонью — ты слишком заведен, чтоб это тянулось долго — и ты хрипишь и пачкаешь мою руку, выплескиваясь в три толчка. Вот что тебе было нужно. А вода с уксусом — так, вспомогательное средство.
Ты выключаешься быстро. Я смываю твою сперму с ладони, достаю другое одеяло, накрываю тебя. Потом курю и долго сижу на кухне, закрыв лицо рукой. Пожалуй, сегодня впервые я могу себе представить, какой бы у нас могла выйти близость: обжигающая, прошибающая насквозь электрическими разрядами, рвущая пленку бытия. Не иначе. Потому что неспроста меня так тряхнуло сейчас.
25.
Под утро я присел рядом и взял тебя за руку, поглаживая большим пальцем твое запястье. Возможно, кому-то это показалось бы забавным или крайне глупым, но мне это было — важным. Когда я набил себе татуировку с глифам, ты вскоре стал возмущаться, что «тебе, Шенн, все подражают, а мне нет» и сделал себе глиф на запястье. И я подкалывал, что мне больше подражают мальчики, а тебе — девочки, а ты предлагал устроить мне харакири на месте.
Твое дыхание было ровным, а лоб — холодным.
Стал бы ты ухаживать за мной, если бы я свалился с какой-нибудь болезнью? Стал бы. Несмотря на всю твою безбашенность и эгоцентризм, ты не лишен ни переживаний, ни сочувствия, ни нежности. Проблема в том, что ты не умеешь их правильно выражать. То есть, ты, конечно, знаешь, как нужно правильно, иначе ты не был бы актером. Но не совсем умеешь в реале. Иногда у тебя слишком уж все неуклюже получается. Но ты бы сидел со мной и измерял бы температуру и поил бы чаем и бегал бы по аптекам. Но не потому что так нужно и правильно, а потому что, как ты выразился — я для тебя — Шенн. Вероятно, так ты хотел сказать, что я для тебя — все.
Я поправляю подушку. Ты умеешь засыпать где-то угодно и когда угодно. Наша кочевая жизнь научила тебя обходиться минимумом. Тебе иногда просто хватало моего плеча. «Мой дом — там, где ты» как-то сказал ты мне. А я улыбнулся и убрал твой рюкзак у тебя из-под ног, чтоб тебе было удобней их разместить.
26.
Твой пульс стал чуть чаще, и я вскинул голову. Да, вот оно — когда ты, еще не совсем проснувшись, смотришь на меня, и вся та гамма чувств окатывает меня теплой волной, смывая наносное. Я забываю, что где-то есть в мире бурлящие города, шумные аэропорты, душные гостиничные номера и вечный визг фанатов, поджидающих нас, где попало. Мне не было дела до того, что где-то взрывались сверхновые, рождались и умирали галактики, и падали листья с деревьев и все никак не могли коснуться земли.
– Как ты? — спрашиваю я — потому что надо что-то спросить.
– Вполне, — ты зеваешь, как котенок, и меня так и тянет прикрыть тебе рот рукой.
– Будем делать вид, что ничего не произошло или спишем все на твое переутомление и типичную реакцию организма на стресс?
– Ты хочешь, чтоб я поговорил об этом со своим психотерапевтом? — твой голос становится более живым.
– У тебя нет психотерапевта, Джей.
– Боже, у меня даже нет психотерапевта! — патетически восклицаешь ты. Пульс ускоряется, и ты отнимаешь у меня свою руку.
– Начинается... — вздыхаю я. — Джаред, мы с тобой взрослые люди и все это не спишешь на подростковую дрочку, потому что ухало в штанах, а ничего не было под рукой, кроме руки.
– Перестань! — ты выбираешься из-под одеяла, но я сижу на краю, и тебе трудно будет прошмыгнуть мимо.
– Стоять! То есть — лежать! — я толкаю тебя обратно, опрокидывая на спину, прижимая за плечи к дивану. Когда подбор кода не работает, надо применять метод взлома.
– Пусти меня в туалет, дурень! — ты злишься. — А то обоссусь прямо здесь.
– Ну ладно, так бы сразу и сказал, — я встаю с дивана, и ты вылетаешь оттуда так, как будто тебя и в самом деле что-то укусило за мягкое место.
Ты врешь, да. Ты не хочешь со мной говорить. «Тебе стыдно» — сказал Мэтт. За что тебе стыдно? Божеблять, да я принимаю тебя таким, как ты есть, хотя ты самый чокнутый брат в мире. Я пойму тебя во всем, даже если ты... Кусочки паззла вдруг состыковались. Слепой дурак. Да, я самый настоящий слепой дурак. Первое место, ура чемпиону.
– Джей, тебя там не смыло?! — ору я как бы между прочим. В ответ — тишина. Я не сразу понял, что тебя вообще нет в доме. Я набрал твой номер. В ответ — то же многословное молчание. Многословное потому, что сейчас ты слишком громко думаешь.
27.
Куда тебя опять понесло? Fuck, я переживаю за тебя почище любой няньки — факт. Это уже в крови. И по умолчанию.
Вечер горит золотисто-красным. Я почему-то не люблю закаты, хоть ты и говоришь, что это безумно красиво и что тебе хотелось бы иметь крылья, чтобы влететь в море пламени, стекающее за смольный горизонт.
Сигарета вспыхивает, как бы подмигивая огонькам на крыле самолета, который летит на краю неба, прямо в солнце. Я прикрываю веки и обращаюсь в слух.
Звук. Меня вырвал из привычного серого оцепенения звук. И я пошел на него — потому что он звал.
В полукруге людей, слушающих импровизации заезжего скрипача на площади, я увидел тебя. Все те же глаза, распахнутые навстречу миру, навстречу льющемуся из инструмента живому потоку.
Мимо спешили другие люди, проходя, бросали купюры в картонную коробку из-под дисков Sony.
А ты стоял, чуть прижав к губам пальцы, зачарованный.
Тебя не могло здесь быть. Никак. Я сам развеял над водой твой прах. Много лет назад.
Но ты был. И закатное солнце втихаря целовало твою щеку.
Я скрылся за спинами. Чтоб не мешать.
Слушай музыку.
А я буду писать тебе письма в Вечность.
Ожгло пальцы. Я не заметил, как дотлела сигарета.
– Потрясающе, правда? — я резко разворачиваюсь. Я не заметил, что вернулся ты.
Потому что я сам только что вернулся — из мира-в-котором-не было-тебя.
28.
Я разворачиваюсь и смотрю на тебя в упор. Есть желание взять тебя за шкирку, как котенка и потрусить так, чтоб вся дурь высыпалась из башки. Ты прекрасно меня читаешь и поэтому шикаешь:
– Тс-с, давай ты меня поорешь потом, ладно? За то, что я, олух больной, шлялся где-то целый день? — ты чихаешь. Я хлопаю себя по карманам. Ну так и есть: новая пачка сигарет осталась в куртке, а идти за ней я не намерен. Ты жестом фокусника протягиваешь мне искомое, и я благодарно улыбаюсь. Мы всегда понимали друг друга без слов. Видимо, ты и сейчас считаешь, что я должен прочитать тебя как открытую книгу и принять то, что прочитал, без вопросов.
Мы стоим: молча, наблюдая, как багрянец и золото неба плавно перетекают в густые фиолетовые сумерки.
– Не увиливай, Джей. Нам рано или поздно придется озвучить все вслух.
– Что — все? — ты прикидываешься непонимающим. Ну да, «я не буду выкапывать труп, потому что мне надо быть паинькой». — Не порть вечер, — ты нервным жестом поправляешь часы и опять чихаешь. Я смыкаю пальцы на твоей шее и трушу тебя:
– Если ты еще раз, олух, будешь шататься хер знает где больным, это точно будет твой последний раз!
Ты задыхаешься, но не от удушья, а от смеха:
– Хреновый из тебя бы вышел врач!
– Хороший из меня бы вышел врач. У меня бы болеть боялись, — я чувствую, как под горячей кожей шеи быстро и туго бьется кровь. Я обещал купить тебе ошейник, помнится...
– Откуда у тебя любовь к боли, Джей? — совершенно нелогично спрашиваю я.
– Не к боли. К острым ощущениям.
– Ну знаешь ли, так и доиграться недолго... — я прижимаю пальцем пульс, поглаживая его.
– Поэтому я и хотел бы, чтоб это был ты, — ты выталкиваешь слова с трудом — так, будто они обжигают тебе горло.
– Был — кем? — я отпускаю тебя. — Ну, назови все своими именами.
– Никем! — ты весь на изломе. Если сейчас тебя затронуть — начнешь говорить матом. Поэтому я позволяю тебе прошмыгнуть к дверям. Это как раз одна затяжка. Последняя. Думаешь, успеешь закрыться? Надейся.
29.
Я толкаю дверь так, что ты отлетаешь. Смотришь в мои глаза почти со страхом. Почти. И с надеждой. Если я не ошибся, раскодировав это значение. Да, мы не раз с тобой шутливо возились, пытаясь доказать каждый свое превосходство. Ты более гибкий, но вряд ли ты сейчас выиграешь.
Я валю тебя на кровать, сдираю с шеи шарфик. Хорошо, что он тонкий. Ты больше со мной не говоришь, то есть все, что я от тебя слышу — это «fuck» и прочие междометия. Я сижу на тебе, приматывая твои руки к изголовью.
– Спасибо, что заказал такую кровать, — шепчу я, наклонившись к самим губам. Ты клацаешь зубами, пытаясь укусить, за что и получаешь легкую воспитательную пощечину. Потом я стягиваю с тебя одежду. Но не с той целью, на которую ты надеешься. — А вот теперь отдыхай, — я укрываю тебя одеялом, которое ты тут же сбрасываешь ногами. — Джей, свяжу еще и ноги. — я терпеливо укрываю тебя обратно. Ты опять скидываешь, пока я наконец не прикладываю тебя ладонью по бедру — хорошо так — чтоб остался красный отпечаток ладони. — Я тебя буду пытать, — я ухмыляюсь. – У меня есть чай и лекарства.
– Ты изверг.
– А ты кошмар врачей и парикмахеров!
– Я находка для фотографа.
– Угу. Вот сейчас все брошу и за камерой побегу, — я действительно убегаю. Но не за камерой на радость фанам и всему земному шару, а затем, чтоб сделать чай и вернутся с ним и сиропом от кашля.
– А теперь будь послушным мальчиком, открой ротик и проглоти это.
– Шенн, ты не представляешь, как ты похабно предлагаешь лекарства, — ты высовываешь язык и корчишь рожу.
– Только не возбуждайся, хорошо? — отвечаю я.
– От сиропа?
– Вообще.
– Вообще никогда?
– Дам по печени, — я приподнимаю твою голову и подношу ложку к губам. Ты на удивление спокойно пьешь и облизываешь губы.
– А если мне чего-то захочется? — ты хитро косишь на меня глазом.
– Если тебе чего-то захочется, я тебя развяжу и даже туда отведу, чтоб ты вдруг не заблудился.
Наш мирный диалог прерывает звонок моего мобильного.
– Я никуда сегодня не поеду, у меня тут Джей связанный лежит, — спокойно произношу я. Томо на том конце провода изображает офигевший смайлик и ржет, что он рад за нас. Ты опять брыкаешься ногами.
30.
Ты все-таки сваливаешься с недомоганием на неделю. Твоя прогулка дала о себе знать. Вернувшись домой с пакетами продуктов и всяких витаминов в виде фруктов, замечаю чужую куртку и обувь. Мэтт.
Потом слышу шорох...тень движений...твой голос:
– О--о, да...еще вот так...
Тихий вопрос Мэтта. Не разобрать, о чем. Твои постанывания. Про себя я обзываю тебя представителем древнейшей профессии и это вовсе не слово «почтальон».
– А вот у моего бывшего...а! — ты вскрикиваешь так, что мне подозрительно начинают жать джинсы. Наверное, я купил их на размер меньше. —...у него такие руки были....да-а.
Мои брови медленно ползут на затылок. Какого нахрен твоего бывшего? Нет, я понимаю, что ты трахаешь все, что движется, но вот, чтоб тебя кто-то трахал, кроме меня... Блять, я подумал «кроме меня»!? Я бью себя по лбу. И да, взять на заметку — не забыть убить Мэтта, когда он выйдет.
Я так и поступаю, когда он выходит, здоровается, и смотрит на меня невозможно честными глазами. То есть, я бью его в челюсть, а он бьет вазу, задевая ее рукой. Твоя любимая. То-то визгу будет. Ты привез ее со съемок фильма. Ты вообще любишь пиздить реквизит в обмен на свои ясные глазки.
Ты выбегаешь на шум, застываешь и — начинаешь истерически ржать.
– Шенн, что ты там уже подумал?!
– Какого твоего бывшего? — я подскакиваю к тебе, уже не обращая внимания на Воктера.
– Моего бывшего...массажиста.
– И массаж чего он тебе делал?
– Простаты, — ты снова сгибаешься пополам. Видно, тебе от этого было очень смешно. — За что ты ударил Мэтта?
– За дело! — огрызаюсь я. — От удара по морде еще никто не умирал!
– Какое дело? — ты вытираешь слезы от смеха. — Он мне всего лишь плечи размял.
31.
– А потом мы исполним...исполним... — ты закусываешь губу, сосредоточенно созерцая список песен и составляя будущий сэт-лист.
–...стриптиз. — Мэтт хлопает тебя по плечу справа, а Томо – слева, и ты взвиваешься:
– Дурносмехи!
– Да, это было бы...ржачно, — добавляю я, и ты в ответ на мой контрольный в голову бормочешь:
– Еще один...
– Что тебе неймется? Мы не завтра и не послезавтра выступаем и даже не через месяц.
– Надо быть заранее готовыми! — отрезаешь ты. Спорить с тобой бесполезно. Откусишь голову и скажешь, что так и было.
32.
Ты выходишь: лохматый и растрепанный, в сохранившихся с незапамятных времен широких камуфляжных штанах. Да, чтоб ты не напялил на себя, это тут же просекут и назовут «писком моды» и «вау, стильно!». Ты полностью оправдываешь выражение «подлецу все к лицу». Ты вяло машешь рукой, а я ловлю себя на том, что смотрю на твои босые ступни. Вот оно — мое. Утреннее. Недоступное больше никому.
– Чаю, Джей? — стандартная утренняя формулировка.
– Не-а, — зевок. — Сначала я хочу совершить обратное. — твои глаза все еще полузакрыты. Тебя всегда нужно поднимать за час до будильника, и утром сей трюк особенно сложен: ты встаешь не в духе и ворчишь на каждый мелкий раздражитель, вроде того, что «путаются тут всякие под ногами». «Ага» обычно отзываюсь я «Муха убила слона, чтоб под ногами не путался». «Да пошел ты» откликаешься ты.
33.
– Хочу фотосет, — ты почти требуешь, спрашиваешь разрешения и утверждаешь одновременно.
– Надеюсь, не эротический.
– Надейся, угу.
– Что, прямо сейчас?
– А почему бы и нет? — смотришь исподлобья.
– Мне надо хотя бы свет выставить, — хмурюсь я.
– Да ради бога. Я же не гоню тебя в шею.
– Ага. Ты никого никогда не гонишь в шею, но все летают как сраные веники.
– Пусть не расслабляются, — ты пожимаешь плечами и садишься к зеркалу.
Я вожусь со светом, потом подхожу к тебе и бесцеремонно стираю с твоих губ почти незаметный блеск.
– Чтоб я этой хуйни не видел, — я осматриваю столик и бросаю в карман все, что мне отдаленно напоминает сие косметическое средство. Ты немедленно лезешь в этот самый карман. Я бью тебя по руке, и, придерживая тебя за подбородок, продолжаю рассматривать лицо.
– Опусти веки, — я растираю пальцем подводку — так, чтоб могло показаться, что ты только что плакал (неважно, от ссоры или от страсти), ерошу волосы, устраивая на твоей голове тщательно продуманную небрежность. У тебя вид любовника, только что выскочившего из неостывшей еще постели. Я уже предвкушаю как ты будешь строить из себя прожженную блядь. Тебе несложно. Потому что последние лет пять ты этим и занимаешься. В смысле строишь. Тебе для этого не нужно снимать штаны. Это — в твоих глазах, прирожденное. Воплощенная, почти на грани фола, сексуальность.
– Стань к стене, — прошу я.
–...а потом сними штаны и немножко наклонись.
– Стань к стене, паршивец, лицом ко мне, и не выделывайся. Будешь выделываться, когда я скажу. И спрячь язык, ради бога. У меня иммунитет на твой язык.
34.
– Джей, ты думаешь, я смогу показать такие фото миру?
– Почему нет? — ты протягиваешь повязку.
Я завязываю тебе глаза и поглаживаю вдоль позвоночника.
– Лапаешь собственную модель? — чуть насмешливо спрашиваешь ты.
– Соблазняешь собственного брата? — я слегка тяну тебя за волосы и связываю руки за спиной. — Вот откуда у тебя берется подобная хрень типа веревок? Честное слово, устрою обыск в твоей в комнате.
– Обыщи лучше меня, — ты нарочно вызывающе облизываешь губы. Клянусь, я хотел бы чтоб, чтоб у меня и на это был иммунитет.
Я хмыкаю, расстегиваю твой ремень, тяну молнию, отхожу. Да, кадр будет из разряда «обкончайся на месте» или «ошпарь кипятком ноги»: кому как больше подходит.
Ты опускаешься на колени сам. Мерзавец. От этого фотосета мне трудно передвигаться, потому что не только плохому танцору яйца мешают, но и хорошему фотографу — стояк. Я наклоняюсь, глажу тебя по груди и животу, ныряю ладонью под резинку белых боксеров, целую взасос — так, что ты задыхаешься, и срываю повязку, опять отходя для более удачного ракурса. Бесценно, Джей, это — бесценно. Ты бы себя сейчас видел.
– Сволочь, — ты глотаешь воздух, а я — работаю. И — любуюсь. — Шенн, я хочу секса после таких съемок и немедленно.
– Девочек по вызову? Мальчиков? — я становлюсь на колени рядом с тобой. — Или есть кто на примете? Кого ты хочешь?
Ты тянешься ко мне, трешься губами об уголок рта, и глухо, горячо и зло выдыхаешь:
– Тебя, с-сука! — тебя трясет как в ознобе. У меня есть желание сейчас хлопнуть чего-то покрепче и побольше, разбить камеру и умереть на сутки. Но я заваливаю тебя на спину на пол. — Руки! — хрипишь. Ах да, я ж тебя так и не развязал.
– Я тебя с твоими...п-параметрами... — я мучаюсь с узлом, потом щелкаю зажигалкой, пережигая. —...на роль актива хрен пущу.
– Блядь, заткнись! — ты растираешь запястья, поднимаешься и сразу же впечатываешь меня в стену. Нихрена себе напор. Ты шарахаемся по комнате, сдирая друг с друга одежду. То есть, ты с меня. С тебя штаны давно упали по причине того, что они широкие и не застегнутые, а ты просто стройный. Под конец наших метаний мы спотыкаемся и почти падаем на ближайшую горизонтальную поверхность — на пол. На то, чтоб дойти до ближайшей поверхности помягче, нас не хватило.
И да — это же просто, Шенн, очень просто. Как с девушкой. Ой, нет, мать твою, не просто.
– У тебя уже кто-то был? — я ищу рукой свои джинсы. Без резинки я не намерен спать даже с тобой. Да и легче так.
– Какая разница? — ты жарко и как-то голодно целуешь меня в шею. Все, придется взять взаймы у тебя шарфик. Ты замечаешь мое движение, змеей соскальзываешь за штанами. Своими, конечно же. Не понял, у тебя что — в каждых штанах по резинке?
– Я одену, — ты рвешь упаковку. Я закрываю глаза, настраиваясь на то, что почувствую твои руки. Но ты, импровизатор хренов, раскатываешь латекс по всей длине губами. Я стискиваю зубы, пытаясь думать о...черт побери, музыке...
– Джей, — я снова опрокидываю тебя на спину. Ты дрожишь и гладишь мои руки, тянешь на себя.
– Не медли.
– Не спеши, — я осторожен — так как будто мы у друг у друга первые. Совсем первые.
Ты взвыл, когда я стал двигаться резче и быстрее, но не от боли — от остроты. Ты рванулся мне навстречу, а я почти грубо притягивал тебя за затылок, глуша стоны в твои губах, и почти нежно зарываясь пальцами в волосы. Я не чувствовал ни прохладу поверхности пола, ни жёсткость, всё это абсолютно несущественно, когда рядом — везде — ты, когда каждое движение — это МЫ как единое целое. Глубже, сильнее, плотнее. Ты вздрагивал от каждого толчка и впивался пальцами в спину, а кончая, укусил за плечо, подавляя крик.
Момент, когда ты целуешь меня после, невозможен — я чувствую в твоем поцелуе благодарность и нежность и утопаю в звуках твоего выравнивающегося дыхания.
34.
Проснувшись, я нашел тебя в кресле. Ты сидел с закрытыми глазами, сжавшись в комок. Спишь, что ли? Но мы же вроде выспались. Я поднял листок, лежащий на полу.
«Ты — из будущего. Мы никогда не встретимся.
Но я оставляю тебе послания — на стенах домов, на камнях набережной, на темной глади воды.
Ты прочитаешь их века спустя, одно за другим, когда я рассыплюсь пылью на ветру.
И ты даже будешь отвечать мне. Я буду находить знаки и следы твоего присутствия.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |