Потом Тима увидел, как другой солдат, лежащий здесь же, на нарах, стал корчиться и, хрипя, дергать на груди рубаху.
— Помогите, ему же плохо! — закричал Тима.
Откуда-то из глубины барака поспешно подошел отец и, посмотрев на Тиму так, словно он не видел его, а только услышал откуда-то издалека, сказал деревянным равнодушным голосом:
— Немедленно уходи. Как ты сюда попал?
Отец держал в одной руке шприц, другой обнажил грудь солдата и затем быстро воткнул ему в тело иглу.
Медленно нажимая поршень освободившейся левой рукой, он поднял бурое веко солдата и снова опустил движением запачканных йодом пальцев.
Бессильно присев на нары, отец пробормотал, глядя на неподвижное, очень спокойное лицо солдата:
— Вот, значит, еще один.
— Петр Григорьевич, супруга! — сказал санитар.
Отец дрогнул и сказал сердито:
— Не пускать. Тут и без бабьих воплей голова кругом.
— Не его. Ваша!
— Вон! Скажите, чтобы уходила вон! — крикнул отец и, поймав за халат проходившего мимо длинноволосого человека в драповой шубе с каракулевым воротником, с повязкой красного креста на рукаве, спросил хрипло: — Вы почему Юсупову приказали отменить инъекцию?
Человек повернулся к отцу и сказал приглушенным басом:
— Господин Сапожков, надо разум иметь, православным медикаментов не хватает, а вы на иноверцев изводить изволите.
Отец ухватил человека за отворот шубы и, шатая его из стороны в сторону, огромного, тучного, закричал тонким голосом:
— Я вас ударю!
Человек мычал, покорно раскачиваясь, и шептал испуганно:
— Пустите, пустите!
Освободившись уже у самой двери, человек воскликнул могучим гулким басом:
— Почетного в рыло? Да за это тебе острог!
Отец вздохнул:
— Хорошо. Позовите дежурного офицера, пусть составит протокол.
— Э, нет! — вдруг испуганно воскликнул человек. — Мне это никак нельзя. Уж извините. То, что вы меня действием оскорбили, кто видел? Они! — И человек простер толстую руку к нарам. — Да их всех скоро вперед ногами вынесут. А протокол — бумага. Разговоры по городу пойдут, а я соборный староста. Вас, конечно, накажут, а мне мой срам дороже. Так что, господин хороший, между нами ничего не было. Но что касается иноверцев, тут мы с вами отдельно поговорим, через нашего начальника. Средства, собранные прихожанами на обзаведение аптечных снадобий для христолюбивых воинов, должны, следственно, идти по назначению, и здесь — я скала.
— Какая мерзость! — сказал отец, с отвращением разглядывая свои руки с дрожащими пальцами.
Санитар, ласково заглядывая отцу в опущенное лицо, снова напомнил:
— Супружница вас дожидает. И сыночек — хороший мальчик. Солдату испить подал. Но ведь вошь у нас здесь вредная, кольнула — и тифок…
Тима вышел из барака. Санитар, приказав зажмуриться, тряс у него над головой пакет с дезинфекционным порошком, приговаривая:
— Не вертись! Стой смирно! Едкая дрянь. Сам знаю.
Говорят, от заразы хорошо действует.
Вдруг Тима услышал рыдающий, гневный голос мамы:
— Вы жестокий человек! Как вы смели повести туда мальчика?
Тима открыл глаза и тотчас зажмурился, почувствовав жгучую боль, словно от мыльной пены.
— Мама! — закричал Тима. — Это я сам!
— Простите, если можете, — виновато сказал санитар. _ Но только им рассчитывал Петра Григорьевича из барака вытянуть. Другое не поможет. Непреклонный он.
Из барака вышел отец, и санитар вежливо отошел в сторону…
— Нет, — сказал отец, выслушав мать. — Я никуда не уйду. — И таким же деревянным голосом спросил:
Я даже удивляюсь, как ты, увидя все это, можешь предлагать мне подобное?
Отец все время нетерпеливо озирался на двери барака, по-видимому совсем не интересуясь тем, что ответит ему мама. Но мама молчала и только смотрела на него блестящими глазами.
Отец сказал:
— Ну, вот, значит, я пошел.
И мама только успела легким, летучим движением руки коснуться его колючей, давно не бритой щеки.
Отец, уже подойдя к двери барака, крикнул, обернувшись:
— Подожди, Варя! А деньги?
Мать подбежала, взяла руку отца и прижалась щекой к открытой его ладони, к еще дрожащим пальцам.
— Петр, какой ты у меня настоящий!.. Я так счастлива!
— Ну, Варя, — сконфуженно бормотал отец, пытаясь отнять свою руку. Неудобно, люди кругом, что за сантименты.
Мама отпустила руку отца и вдруг сказала гневно:
— И чтоб без часов я тебя больше не видела! Верни этому торгашу деньги. Слышишь, немедленно.
— Ну что ты, Варенька! Это такие пустяки. Я, право, не знаю, почему ты так реагируешь, — смущенно бормотал отец. — Тебя, очевидно, не так информировали.
— Так или не так, а чтобы часы были, — строго приказала мама. И, уходя, послала отцу воздушный поцелуй, улыбаясь ему своей самой нежной улыбкой.
На перроне мама поскользнулась и упала. Попробовала сама подняться и не смогла.
— Подожди, Тимочка. Не тяни меня. Я немножечко устала. Посижу так и отдохну. — Она попыталась сесть, но руки ее подогнулись, и она снова упала на бок.
Но тут появился тот самый санитар, который привез их сюда. Он поднял маму, отвел ее на скамейку под медным колоколом, помахал над ее бледным лицом меховой варежкой и осведомился:
— Значит, ни в какую? — И хвастливо заявил: — Петр Григорьевич человек — вершина! Я с самого начала полагал, не пойдет.
— Его сегодня арестуют?
— Увы, лишен возможности полного содействия.
Но вдруг лицо санитара просияло, и он воскликнул радостно:
— Мадам, я ведь только им сочувствующий, но осведомлен. Прошу вас, не сползайте со скамейки. Мальчик!
Держи мать. Один момент.
Санитар ушел.
Но скоро он прошел мимо них с гордым видом, шагая рядом с человеком в ветхой кожаной фуражке железнодорожника. Этот человек на ходу вытирал руки паклей, лицо его было сердито и озабоченно.
Немного погодя подошел отец и, не глядя на мать, проговорил сурово:
— Ну что ж, пошли.
На выходе их ждал санитар. Похлопав варежкой по соломе, лежащей на дровнях, он, как заправский извозчик, пригласил:
— Прошу. Прокачу на резвой.
Отец поколебался, но потом сказал Тиме:
— Садись.
Мама спросила:
— А я?
Отец только пожал плечами.
Ехали долго, в тяжком, отчужденном молчании. Отец не выдержал, сказал:
— То, что ты позволила себе обратиться в комитет, — это выше самого недопустимого, что я мог предполагать.
Мать ничего не ответила.
— Я испытываю к тебе сейчас глубочайшее презрение и не считаю необходимым это от тебя скрывать.
Щека матери дрогнула, и по ней поползла слеза.
— Мне кажется, — сказал металлическим голосом отец, — что после случившегося нам лучше на некоторое время расстаться.
Мать сделала глотательное движение и прижала к лицу руки.
— Остановитесь, — приказал отец вознице.
Санитар только дернул головой и вытянул лошадь кнутом. Лошадь, брыкнув, пустилась галопом, встряхивая на ухабах дровни и ударяясь копытами о передок саней.
Отец пытался выхватить у санитара вожжи, но тот, повернув к отцу сизое, обмороженное лицо, сказал с горечью:
— Эх, Петр Григорьевич, а я тебя за человечность почитал! Да что у тебя в крови, сулема, что ли? Что ты жену мучаешь? Что в душу пинаешь? Ну я, обыкновенно, в комитет сбегал. Заберут, мол, сегодня вашего. А он из себя Исуса делает. Если сегодня благонадежного насмерть купали, то с вашим братом по закону и говорить не приходится чего сделают. А мне: правильно, спасибо за сознательность. Вот и все. — Потом он вдруг всплеснул руками и воскликнул тонким голосом: — Гляди, Григорьич, чего интендантские делают! Коней на бойню согнали, жулье. Вот, значит, какой говядиной солдат кормят.
А мужик последнего коня на армию сдает. Обезлошадела вся деревня. То-то я смотрю, сегодня интендантские коров на ипподром собрали, пичугинские приказчики им хвосты ломают. А Пичугин их тайком ночью гуртами на прииск… Там у него ферма. Сливочное масло эшелонами гонит московским да питерским бакалейщикам, а те за него по военному времени три шкуры дерут. Вот онл война пауков с мухами! Хуже германцев народ грабят!
Начали густо сыпаться косматые, пухлые снежинки.
И скоро снег уже валил густыми хлопьями. Он падал с птичьим, крылатым шорохом, застилая все вокруг белой роящейся завесой. Стало теплее. На улицах не было ни души. Город засыпал рано. На пожарной каланче пробило восемь раз. Всего восемь часов, в окнах темно, и только у хлебной лавки жалась очередь, да за высокими заоорами лязгали цепями сторожевые псы.
Сани остановились возле дома.
— Спасибо, — сказала мама санитару.
— Не за что. Конь казенный.
Мама наклонилась к санитару и быстро поцеловала его в щеку.
— Ну уж это, понимаете, зря, — бормотал сконфуженно санитар. — Мы же инфекционные. Можно заразу какую занесть.
Отец подал санитару руку, но тот медлил протянуть свою и подозрительно спросил:
— А вы, Петр Григорьевич, жену дома разговорами пилить не будете, чтобы после назад обернуться? Я тогда снова до комитета сбегаю. У вас же дисциплина вроде как у солдат. Там за самовольство по головке не погладят.
— Нет, вам не придется больше затрудняться.
Отец нащупал на столе лампу, снял стекло, зажег фитиль, дохнул в стекло и вставил в горелку. Поднял лампу, обегая взглядом комнату. Потом сказал извиняющимся голосом:
— Ах да, она без абажура.
Тима все время, пока отец зажигал лампу, внимательно и тревожно следил за ним.
— Папа, это же я разбил.
— Очень возможно, — сказал отец рассеянно. Он взял мамины руки в свои и спросил: — Мне нужно у тебя просить прощенье?
— Нет, — сухо сказала мама. — Самовар поставить?
— Не нужно, я сам. Ты все-таки на меня сердишься, я оскорбил тебя, да?
— Петр, я не люблю глупых, сентиментальных объяснений. Давай пить чай…
Весь следующий день отец провел с Тимой дома.
И Тима наслаждался дружбой с отцом.
— Ты, Тимофей, пойми, — говорил отец, лежа на койке с книгой в руках. Человеческий разум всесилен. Вот один человек еще в очень далекие времена заметил:
если натирать кусочек янтаря о сукно, то в этом янтаре возникает энергия, способная притягивать к себе мелкие клочки разорванной бумаги. Изучая это явление, люди постепенно создали мощные машины, способные вырабатывать колоссальную электрическую энергию, которая может приводить в движение другие машины, освещать ярким светом огромные города. Электричество можно получать и посредством водяных двигателей. В Сибири величайшие реки в мире, и когда-нибудь они будут служить источником электрической энергии, ее научатся давать столько, что весь этот край превратшся в истинно прекрасное место на земле. Я очень сожалею, что мне не удалось получить инженерное образование. В будущем счастливом обществе инженерам предстоит решить огромные технические проблемы.
— А почему не удалось? — спросил Тима, тщетно пытаясь заставить котенка стоять, как собаку, на задних лапах.
— Видишь ли, неблагонадежных не принимают в инженерные учебные заведения.
— А я благонадежный?
— Как тебе сказать? Вообще этот вопрос сейчас перед тобой не стоит, но когда ты станешь юношей, я убежден, что это слово исчезнет навсегда с языка людей, как и многие другие постыдные слова.
— Это когда революция, что ли?
— Да.
— А долго ее ждать? Уж надоело. Ты в больнице, мама на службе, а я все один, как хомяк в кладовке.
Скорей бы, что ли.
— Я думаю, теперь уже скоро, — серьезно сказал отец. — Десять миллионов русских рабочих и крестьян получили винтовки, стали солдатами, и их заставляют воевать с немцами. А они не хотят воевать. И вот вся эта вооруженная масса людей, если поймет и будет организована, то никакие силы на земле не смогут в ближайшем будущем предотвратить революцию в России.
— Честное слово?
— Эх, Тимоша, мал ты еще, — сказал отец с сожалением. — А ведь я, знаешь, очень хочу, чтобы мы с тобой жили как товарищи…
— Значит, поэтому ты меня за абажур не захотел отлупить и за кринку тоже?
— Да, — вздохнул отец. — Ты, брат, действительно мало еще чего понимаешь…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мама раньше обычного вернулась домой. Уже в дверях она взволнованно сказала отцу:
— Петр, очень возможно, что в Петрограде произошел революционный переворот. Газеты сегодня не вышли.
Банк закрыт. На телеграф никого не пускают. Софья сказала, что все члены городской думы собрались на экстренное заседание. А воинский начальник приказал арестовать тех офицеров, которые истязали железнодорожника.
Почти вслед за мамой пришла Софья Александровна и с нею Кудров. Заметив вопрошающий взгляд матери, Софья Александровна гордо встряхнула головой.
— Варя, все ото сегодня ничего не значит. В Петрограде революция. Власть находится в руках Временного правительства.
Отец стал поспешно одеваться. Мама сказала:
— Я с тобой, Петр.
— А как же Тима?
— Тимофея мы отправим к Савичу. Там у него целое сборище местных тузов, — насмешливо объявила Софья Александровна. — Ждут правительственных указании.
Пичугинский рысак стоит у почтамта. У них уже сформировался градоправительственный кабинет. Савич, очевидно, получит портфель городского головы. Представляю его упоенную рожу! Пошли!
Тиму отвели к дому Савича и сдали на руки Агафье.
Он заснул в кухне, на мучном ларе. Агафья постелила ему свою перину. Засыпая, Тима думал о том, как приятно будет завтра проснуться в новом человеческом мире, где люди будут счастливыми, добрыми, на всю жизнь радостными, где все будет принадлежать всем, где можно даром ходить в дворянскую баню и никто не будет больше болеть тифом, потому что каждый сможет получить сколько угодно лекарств…
Утром Агафья отвела Тиму в детскую и сказала Нпночке, удивленно поднявшей тонкие брови:
— Вот тебе первый гость.
— Садитесь, Тимоша, — произнесла протяжно Ниночка. — Я вам очень рада.
Но Тима и не думал садиться. Он схватил Нину за руку и предложил:
— Бежим скорее на улицу. Ты знаешь, теперь революция. Все люди братья. Царя нет.
Но Ниночка сказала рассудительно:
— Я все знаю. Папу еще вчера поздравляли. А на улицу ходить нельзя. Там пьяные солдаты. Папа уже звонил воинскому начальнику.
— Теперь никаких начальников не будет.
— Вот и неправда. Будут. Теперь папа — начальник.
А ты анархист.
— Я против царя, — обиделся Тима.
Ниночка переменила разговор:
— Папа сказал, что из-за революции мои именины отменять не будет. Вы меня поздравить пришли, да?
Она выжидательно смотрела Тиме на руки.
— Я подарок дома позабыл, — мучительно краснея, пролепетал Тима. После принесу.
— Спасибо, Тима, — опуская глаза, сказала Ниночка.
Но вскоре стали приходить настоящие гости с разными подарками и, оставляя детей в детской, поспешно удалялись в кабинет Савича.
Пришла пышная и крикливая, с подбритыми бровями, жена санитарного инспектора Грачева. Звонко поцеловав Ниночку в обе щеки и сунув ей в руки две серебряные ложки, связанные шелковой ленточкой, она оставила в детской двух тощих братьев-близнецов, похожих друг на друга, как два венских стула.
Пришла дама в розовом платье, с толстыми икрами, долго и тщательно вынимала из бумаги горшок с чахлым цветком, а рядом с ней стояла застенчивая долговязая дочь, с длинными, как у болотной птицы, ногами, и поясняла мяукающим голосом:
— Этот цветок приносит счастье, так как мама поливала его освященной водой.
Потом пришла учительница музыки и заявила, восторженно закатывая глаза:
Нинусик, я принесла тебе в подарок полечку моего сочинения.
Усевшись за пианино, она заиграла что-то очень громкое, с остервенением колотя по клавишам желтыми прыткими пальцами.
Вошел Пичугин, тщетно пытаясь сощурить в улыбке выпуклые глаза, прохрипел:
— Расти большая, — и положил на стул коробку, в которой лежало розовое боа из кудрявых страусовых перьев.
В кабинете Савича было тесно и шумно. Каждый входящий, восторженно улыбаясь, скороговоркой произносил:
Поздравляю. Великое свершилось!
Или:
— Наконец Россия свободна!
Или:
— Ах, какой неописуемый исторический момент!
А некоторые совсем кратко:
— Свобода, господа, свобода!
Пичугин, тревожно потирая руки, допытывался:
— А солдатики как, не сбунтуются? — И протяжно вздыхал: — Нам беспорядка не требуется. — Озираясь, спрашивал: — Как, господа, можно без безобразиев обойтись, а? — Обращаясь к своему тестю Золотареву, одетому в визитку, тучному, солидному, с пробором посреди клиновидной головы, наставительно шептал: — Если будут верны союзническому долгу, следует запросить новых кредитов у Временного. — И, ухмыляясь: — Овчину-то я на сто тысяч полушубков зажал. А то, что я получил от бывших, забыть и растереть. Самодержца поперли. Какие могут быть претензии?
Золотарев, отмахиваясь от него рукой, сипло ораторствовал:
— Теперь, когда наступило единение всех рачительных сил России, я полагаю, господа, необходимо создать комитет из промышленных людей, так сказать представителей вольного капитала, с тем, чтобы взять в свои патриотические руки снабжение армии.
— Меня честность заела. Поэтому и не хотел больше взятки ветеринарному давать, — говорил Пичугин, держа за лацкан старенького пиджака санитарного инспектора Грачева.
— Если судить по вашей комплекции, вы сильно преувеличиваете аппетит вашей честности, — ядовито шепелявил Грачев.
— Он всегда с такой тонкой иронией обличал самодержавие, что только знатоки могли догадаться о его социалистических взглядах, — кивая на Савича, бросил на ходу Грачев, пробираясь к купцу Мачухину, который тяжким басом угрожал кому-то:
— Ты меня историей человечества не пугай. В Париже машиной головы рубили императорской фамилии.
А теперь там кто? Пуанкаре. Ну и пошли нам Христос такого же!
Положив на плечо директора мужской гимназии Лисикова пухлую лиловую ладонь, Мачухин произносил с удовольствием:
— Я глупый, а ты умный. Но я перед сном себе зубы чищу, а ты — ботинки. А почему? На жалованье живешь.
Ступай ко мне в приказчики. Через год на своем рысаке ездить будешь. Образованные люди должны в дело идти, как у англичан и прочих иностранцев.
Высокий брюнет с лошадиными глазами шепотом осведомился о Савиче:
— А супруга его где? Нехорошо. Супруга должна аккомпанировать мужу во всем.
— Друзья, — говорил ласково Савич, — позвольте вам представить одного из потомков наших славных и благородных предшественников.
Из низкого, с кривыми, как у таксы, ножками, кресла, синий от усилий, вылезал аккуратный плешивый старичок и с достоинством кланялся.
— Кто это? — спрашивал брюнет с конскими глазами.
— Из декабристов, говорят.
— Октябристы, декабристы, кто их разберет!
— Нет, это вы уже зря, батенька! — гудел Мачухин. — Этот из тех, о которых, помните, Пушкин выразился: мол, во глубине сибирских руд…
— Ах, из этих… А Савич, знаете ли, не лишен, не лишен сообразительности.
Мачухин басил хвастливо:
— Я библиотеку патриотическую составил. В какой книге наша Сибирь добрым словом помянута, ту страницу велю выдрать и под кожаный переплет.
— Кто честный? — спрашивал Пичугин и кивал на Савича. — Он, что ли? Честный потому, что боится прослыть взяточником? Видали мы таких.
Моргая и нервно подергивая плечом, Грачев заступился за Савича:
— Однако вы, господин Пичугин, преждевременно распускаетесь. Революция еще только в самом начале.
Боюсь, как бы Георгий Семенович не призвал вас к порядку.
— Дорогой мой, — проныл заискивающе Пичугин. — Так я только и хочу, чтобы порядок во всем был.
— Господа, — громко говорил Савич, — когда русский народ подвел великие исторические итоги, нам не следует Заниматься личными счетами.
— Видать, он эту фразу напоследок берег, вроде сладкого блюда, да не удержался, — иронически прошептал Золотарев Мачухину.
Мачухин одобрительно усмехнулся и громко прочел вслух:
— "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой". — И, обернувшись к Золотареву, спросил шепотом: — Кто?
— Несомненно, Георгий Семенович.
Мачухин качнул седовласой курчавой головой, петом произнес важно:
— А сочинил сие Михаил Юрьевич Лермонтов.
Брюнет с лошадиными глазами сказал Мачухипу, поведя бровью на Савича:
— Этот, я думаю, не имеет заметных недостатков. — И, подумав, добавил: — Так же, как и достоинств.
Подошедший Золотарев произнес вполголоса:
— Но ведь городской голова — это же фигура.
Ппчугин взял Золотарева за локоть и сказал с укоризной:
— Эх, Пантелей, ну чистый ты Пантелей! Что ж ты думаешь, ежели революция, начальника полиции полковника Сенцова на эту должность сажать или меня, а может, тебя, пентюха? Разве так дела с народом делают? Оп тебе тогда враз башку оторвет. Без всякой французской машины, одними руками.
— Граждане свободной России! — звонко произнес Савич, притрагиваясь мизинцем к усам, и продолжал, несколько поколебавшись: — Господа и дамы! Сегодня по счастливому совпадению мое личное семейное маленькое торжество совпало с великим торжеством всего русского народа. Я как русский социал-демократ хочу приветствовать этот день гимном свободы.
Он нетерпеливо махнул рукой ожидающему возле граммофона помощнику присяжного поверенного, тихому юноше с угреватым лицом.
Из граммофонной трубы зазвучала «Марсельеза».
— Всех прошу встать! — негодующе крикнул Савпч и высоко вздернул длинный, острый подбородок.
И как бы эта разношерстная публика ни была настроена, гневная власть музыки, кощунственно звучавшей из голубой трубы с нарисованным на ней сидящим на пластинке голым амуром с гусиным пером в руке, была настолько всесильна, что у многих глаза насторожились и потускнели, а в сердца вкрался леденящий холодок страха перед грядущим.
Вдруг с улицы под окнами савичевской квартиры из сотен простуженных в казармах солдатских глоток раздалось громкое «ура». И чей-то глухой голос выкрикнул раздельно, сильно и страстно:
— Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов, товарищи!
Да, это было нечто пострашнее «Марсельезы», загнанной в граммофонную трубу.
— Какие еще Советы? — с испугом спросил Пичугин Грачева. Но тот небрежно отвел его руку своим плечом, и только один Савич не растерялся. Он захлопал в ладоши и радушно объявил:
— Прошу всех за стол, дорогие граждане!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тима ушел от Савичей, где он чувствовал себя одиноко среди всех этих малоприятных ему гостей Ниночки, и направился домой.
На многих зданиях висели красные флаги. На главной улице, как в праздник, гуляли парочки, дворники движением сеятелей посыпали тротуар золой из больших железных совков. Гимназистки и гимназисты продавали в пользу раненых красные банты. В аптекарском магазине Гоца взамен портрета царя был вывешен портрет Льва Толстого. Какие-то люди, забравшись на крышу почты, сбивали с фронтона палками гипсового двуглавого орла.
Шагала по дороге колонна солдат, впереди важно шествовал рядовой с большими черными усами и красной повязкой на рукаве шинели. А проходящие мимо офицеры, в фуражках и с черными бархатными чехольчиками на ушах, иронически поглядывали на этого рядового, бодро выкрикивавшего: "Ать-два, левой!"
На перекрестке какой-то человек, держась руками за фонарный столб, ругал войну и убеждал солдат воткнуть штык в землю. Солдаты слушали этого человека очень внимательно и серьезно.
Двое штатских, один в высокой каракулевой шапке, а Другой в треухе, оба подпоясанные поверх пальто ремнями, наперевес держа винтовки, провели толстого околоточного, недоуменно и угрюмо озирающегося.
На черном рысаке в крохотных санках догнал солдатскую колонну Пичугин. Приподнявшись, опираясь рукой о спину кучера, Пичугпн сорвал с головы бобровую шапку с черным бархатным верхом и лихо прокричал:
— Русским доблестным революционным войскам слава! Граненым штыком в глотку кайзеру! Ура!
— Ура! — с добродушной готовностью подхватили солдаты.
Но черноусый солдат, обернувшись к своей команде, сипло рявкнул:
— Отставить. — И ехидно спросил: — Не видите, кому урякаете? В бобрах до самых бровей. А ну, подравняйсь!
Шагом арш!
В синематографе «Пьеро» шла картина с участием Веры Холодной. Солдат в задние ряды пускали бесплатно.
Торговка калеными кедровыми орешками, насыпая в карман бородатому унтеру стакан орехов, тревожно спрашивала:
— Значит, отвоевались? Теперь и мой, значит, возвернется?
— Ежели не упокоили, жди! — весело гоготал унтер. — Прибудет после пятницы в субботу, в самый банный день.
А возле хлебной лавки, как всегда, с вечера выстраивалась длинная, унылая очередь. Некоторые приходили сюда со своими табуретками.
И тут Тима встретил знакомого санитара. Но теперь санитар не лежал на дровнях, а важно восседал на извозчичьих санках, франтовато выставив ногу на подножку.
— Эй, товарищ! — крикнул санитар.
Тима оглянулся, ища глазами, кого это зовет санитар.
— Ты чего озираешься, словно жулик? Аида сюда!
К отцу повезу.
Усадив Тиму к себе на колени, санитар приказал извозчику:
— Пшел!
Прижимаясь к уху Тимы шершавыми губами, стал шептать:
— Петр Григорьевич сейчас в ресторане «Эдем»
властвует. Нажал на буржуазию. Всех подраненных из санитарного эшелона туда перевезли. А койки из-под жильцов "Дворянского подворья" забрали. Ничего, там половички мягкие. Так поспят.
Потом санитар рассказал, как он явился в аптекарский магазин Гоца с бумажкой за медикаментами. Провизор спросил: "А печать где? Не успели обзавестись? Вот когда обзаведетесь, тогда и приходите".
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 45 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |