И Клуб просвещения есть. В отстроенном военнопленными Доме общества содействия физическому воспитанию Косначев открыл Народную художественную академию.
Возле всех советских учреждений заборы побелили известью, и каждое воскресенье студенты Художественной академии рисуют на заборах карикатуры на мировую буржуазию.
Да мало ли хорошего, замечательного в его городе!
Разве всё перечислишь? А вот на шахтах, там, наверное, ничего нет. Живут в землянках, хуже чем на заднем дворе в Банном переулке. И весь день сидят под землей и только откалывают уголь кирками. А когда вылезут наружу, уже ночь.
"И потом, что значит: мещанский город? Конечно, не всем тут Советская власть нравится, особенно тем, кто при царе хорошо жил. Потом понаехали всякие, кто из России от революции бежал. Но у нас тоже свой пролетариат есть, и не хуже их, шахтерского, - обиженно думал Тима. - Рабочие с затона - раз, кирпичники - два, с лесопилки - три, пимокаты да всякие промысловые - четыре... Да мало ли! Революцию-то они в городе делали.
И не хуже, чем у других, получилось". Нечего завидовать, что Тима уезжает на рудники, пожалеть его надо!
Сколько у него тут товарищей всяких, друзей, и никогда он их больше не увидит, никогда!
И Тима так расстроился, что стал шмурыгать носом от волнения.
Дыхание весны ощущалось уже во всем. Снег потемнел, запекся стеклянной коркой. С крыш свисали остроконечные сосульки. Отваливаясь, они вонзались в сугробы прозрачными клиньями. Небо было чистое, глубокое, и, когда подымешь лицо, солнце слепило. На завалинках обнажилась сухая глина, и в канавах вкрадчиво журчала мутная вода. Только ночью весь город застывал в стуже и хрустел льдом. Утром его снова заливало теплыми желтыми солнечными лучами, будто потоками нагретого постного масла, а сугробы с протеками выглядели словно мешки с водой.
В конном дворе готовили подводы для обоза Сапожковых.
На сани поставили телеги со снятыми колесами. Соорудили из бересты будки, чтобы в дороге, если пойдет снег с дождем, было где прятаться. С полозьев саней содрали железные полосы, потому что сани придется бросить посреди дороги и дальше ехать в телегах, а железа в городе не хватает и из него можно сделать чтонибудь нужное.
Хрулев озабоченно говорил Тиме:
- В самый распуток едете. В такое время ямщики и те дома сидели. Каждая падь - море-океан. Искупаться вместе с конями можно.
Лошадей, предназначенных для обоза, Хрулев велел освободить от работы и даже приказал, кроме сена, выдавать им овес.
Теперь Хрулев был самым главным в транспортной конторе.
За то, что контора свезла хлеб для четырех железнодорожных составов, отправленных в Россию, Совет дал ей красное знамя. Оно стояло у Хрулева в сторожке.
Ветеринар Синеоков работал в конторе, но получал в четыре раза больше жалованья, чем Хрулев, потому что он беспартийный, а если бы был партийный, то получал столько же, сколько папа, мама, Рыжиков, Вптол и все другие коммунисты. Тиме очень хотелось, чтобы Хрулев дал для обоза Ваську, но Хрулев сказал:
- Кони должны быть как звери и хоть вплавь, а обязаны вынести возки из затопленных падей, а у Васьки и характера нет, да и слабый он.
Всю упряжь Хрулев проверял сам, дергая изо всех сил в разные стороны сыромятные ремни.
В конторе рабочие тоже с большим уважением отзывались о шахтерах, к которым поедет Тима.
- Стойче шахтерского народа на свете нет. Самая кость рабочего класса, - говорили они.
А Коля Светличный рассказал:
- На них в девятьсот пятом казаки с пиками бросились, а те обушками как начали махать, так пики, словно жерди, во все стороны полетели. Побили казаков... А казнили шахтеров после так: поставят спиной к стволу шахты и со штыком на них. Шахтер зажмурится, закричит: "Да здравствует революция!" - и прыгает, как в пропасть, в ствол... Не желали, значит, позволить себя заколоть.
Перед самым отъездом выяснилось, что у мамы совсем изодралась беличья шубка, и Тнма вызвался снести ее к скорняку Мустафе Мурзаеву, которому когда-то Витол отдавал Тиму "на сохранение".
Мурзаевы встретили Тиму радостно. Зиха не спускала с него глаз, но Тима был озабочен маминой шубой и вовсе не думал о Зихе. Дернув его за рукав, она спросила сердито:
- У тебя не болит больше палец?
- Какой палец? - удивился Тима.
Зиха грустно посмотрела Тиме в глаза, и вдруг он почувствовал, что у него горят уши. Он вспомнил, как Зиха надрезала себе и ему палец, и когда они помазались капельками крови, шепнула дрожащим голосом:
- Теперь мы с тобой навсегда кунаки, да?
А он про это забыл, совсем забыл. Вот тебе и кунак!
Ах, как нехорошо получилось!
Бабка развернула мамину шубу и, морщась, сокрушенно покачала головой:
- Плохой, старый вещь.
- Пожалуйста, - попросил Тима, - будьте добреньки, а то мы уезжаем насовсем, и маме будет холодно ехать.
Попросите Мустафу.
Бабка посмотрела на Тиму ореховыми глазами и произнесла важно:
- Мустафа теперь мехом не занимается.
- А что же он делает?
- Он большой начальник, - сказала бабка. - Ездит по деревням, овчины покупает в России: красных солдат одевать.
- Так как же быть?
Бабка снова тщательно осмотрела мамину шубу, растопырила ее на руках, сказала еще раз:
- Плохой вещь, - потом, бросив в угол, заявила, отряхивая с себя линяющую беличью шерсть: - Ничего, сделаем, - и, подав Тиме сухую сильную, оплетенную тонкими желтыми ремешками мускулов руку, успокоила: - Ступай, все будет как надо.
Но Тиме не хотелось уходить, и он все искал глазами Зиху, надеясь, что она проводит его до калитки и тогда оп все объяснит ей.
Тима сказал громко, глядя на занавеску, отделяющую женскую половину комнаты:
- Насовсем уезжаю, - подумал и добавил: - Я ведь не только шубу починить, я проститься тоже пришел.
- Ну и хорошо, - равнодушно сказала бабка. - Прощай, пожалуйста.
Тима постоял посреди комнаты, вздохнул, понурился и побрел к выходу. У двери оглянулся на занавеску. Занавеска колыхнулась, и Тима заметил, как в складках материи исчезла маленькая рука с тоненькими пальцами, такими сильными и проворными, - они когда-то ловко хватали для Тимы с большого горячего медного подноса самые вкусные, обжигающие куски маханины. И опять в сердце Тимы вкралась жгучая тоска расставания, расставания с прежней жпзнью, в которой было столько хорошего. Видно, Тима как-то не совсем сумел еще понять и оцепить это хорошее. Вот он, по правде говоря, совсем позабыл про Зиху. А с какой радостью он принял когдато заботливую дружбу Мурзаевых и как легко позабыл об этом! И если бы по мамина шуба, он даже не пришел бы к ним! Ах, как нехорошо, как стыдно!
Тима уходил из Заозерья, где жила татарская бедпота, негодуя на себя. Перед его глазами все время стояло смуглое, словно кедровый орешек, лицо Зихи с длинными, печально вопрошающими глазами. Какой палец он тогда падрезал? Тима снял рукавицу и стал рассматривать кончики пальцев. Но ни на одном не осталось даже следа от шрама, даже самой незаметной белой полоски. Значит, нет ничего на память о Зихе, ничего...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
И вот наступил этот и горестный и радостный день отъезда.
Ямщик Карталов, коротконогий, короткорукий, с толстоп шеей, повязанной чистым полотенцем, и широченной выпуклой спиной, упираясь ладонями в бок коня, вдруг почти без усилия пошатнул его и сказал небрежно:
- Хлипкий. А с чего? Солому жрал - с этого. - Задирая губу коню, поглядел в пасть. Определил: - Четырехлеток. А глаз у него унылый. Печальный конь. А конь без стати - корова. - Сердито потолкал носком валенка в брюхо: - Распузился, - и пообещал: - Ничего, я ему жизни дам.
- В транспортной конторе лошадей бить запрощено, - сказал Тима начальническим тоном.
Карталов поглядел на Тиму через плечо и ничего не ответил. Тяжело ступая, он подошел к пристяжному коню, долго озабоченно осматривал его, потом задрал поддевку, выпул из кармана складной нож, собрал в складку кожу на плече коня и проткнул ее ножом.
- Вы что делаете? - закричал отчаянным голосом Тима.
Карталов набрал в горсть снега, вымыл им руки, вытер о подол поддевки, потом отрезал прядь конского хвоста, быстро сплел из нее косичку, продел сквозь разрез в коже, завязал узлом и затянул узел зубами. Оглядев с удовольствием свою работу, снова вымыл снегом руки.
Затем пояснил:
- А это, милок, называется "заволока". Ею, значит, оттягивают боль и кровь с другого поврежденного, хворого места.
- Папа, - взмолился Тима, - смотри, что он с конем сделал!
Папа подошел, взглянул, задумался и произнес неуверенно:
- Я не сведущ в ветеринарии, но, в сущности, такой способ лечения возможен. Нечто подобное применяется в китайской медицине путем уколов и прижиганий трутом. - Он спросил Карта лова: - Вы обнаружили у лошади заболевание?
Карталов громко высморкался и сказал смущенно:
- Пухлец. - И ткнул пальцем в холку коню.
Папа снял очки, наклонился и заявил:
- Явная опухоль вследствие воспалительного процесса. Но не могу судить о методе лечения. - Потрогал осторожно пальцем волосяную петлю, продетую под кожу коня, и посочувствовал: - Все-таки это очень болезненно.
- Ничего, - почему-то обрадовался Карталов и успокоил: - А так конь надежный. Видали, грудка-то!
Когда папа отошел, Карталов спросил Тиму:
- Твой? - и тут же одобрил: - Уважительно с человеком разговаривает.
Тиме казалось, что папа поступает неправильно, одинаково разговаривая со всеми людьми, словно все они знают то, что знает и папа. Например, услышав от когото, что Хрулев - мастер по обжигу кирпичей, папа стал длинно рассказывать ему, что древние русские мастера добавляли в кирпич белок, а египтяне - творог, и от этого стены из такого кирпича сохранялись многие сотни лет.
Хрулев слушал, насупившись, и, казалось, только из вежливости кивал головой. Но потом, когда папа пошел посмотреть, как увязали его корзину с книгами, Хрулев оглядел рабочих, с недоумением слушавших папу, и спросил высокомерно:
- Слыхали? Паш, партийный. Сколько всего знает, а?
Не при себе держит, для людей книжки-то читал, не для себя, - и пригрозил Карта лову: - Какого человека тебе доверяем! Смотри! В случае чего, башку отверну.
- Понятно, - без всякой обиды согласился Карталов и добавил задумчиво, оглянувшись на Тиму: - Умственный.
Тиме было очень приятно слышать такое про папу.
Выходит, то, что папа всегда одинаковый со всеми, - очень хорошо и вызывает не насмешку, а одобрение. А вот сам Тима, помогая запрягать коней, старался говорить натужливым, низким голосом и грубо, по-извозчичьи ругал коня, когда тот пучил брюхо, не давая затягивать подпругу.
Только вчера Белужин, услышав это, сказал презрительно:
- Ты чего тут пыжишься? Кого из себя строишь? По губам за срамные слова дать надо. При таком родителе состоишь, а с чужих людей навоз на себя огребаешь. Выходит, глупый, не в отца пошел. - И прогнал от упряжки.
Но сегодня папа разговаривал со всеми так много оттого, что был счастливо взволнован, что едет вместе с мамой и Тимой. И, словно стыдясь своего счастья, избегал смотреть на маму.
Ян Витол говорил папе наставительно:
- Ты, Петр, сам должен проявить твердость характера. А он у тебя... - И Ян сделал вращательное движение рукой.
Папа обиделся:
- Характер человека создается помимо его воли, в зависимости от обстоятельств.
- Вот, вот, - пригрозил Ян, - горняки из тебя всю мягкотелость вышибут. Они - не я.
Эсфирь говорила маме:
- Как проведешь тарифно-расценочные работы, сейчас же пришли все статистические данные. Мы без них как без рук.
Мама сказала:
- Слышала уже десять раз. После тифа тебе вредно так долго на ногах быть, дай я тебя поцелую, и уходи, - добавила капризно: - Не люблю я все эти прощальные церемонии.
Папа оглянулся на Эсфирь и сказал ей, наверное только для того, чтобы она не уходила:
- Случаи летального исхода при заболевании тифом сейчас сократились в силу того, что при новом эпидемическом цикле значительно ослабели ядовитые силы возбудителей болезней.
- Скажите пожалуйста! - иронически усмехнулась Эсфирь. - А я-то думала - потому, что ты стал комиссаром охраны народного здоровья.
Подошел Федор. Поздоровавшись со всеми, он вдруг ни с того ни с сего торжественно сказал, скашивая глаза на Эсфирь:
- Наш лозунг должен быть один: учиться военному делу! Это сказал Ленин неделю назад на Седьмом съезде.
Так как теперь, - повернулся он к Эсфири, - будешь урезывать пайки курсантам?
Эсфирь только плечами пожала.
- Во-первых, я теперь не штатская гражданка: как тебе известно, все коммунисты записались в Красную Армию. Во-вторых, пайки еще больше урежем, чтобы у тебя был фонд на случай чрезвычайной надобности.
Федор покраснел от удовольствия и примирительно спросил:
- Ну как, по моему способу пить рыбий жир легче?
- Я все делаю только по-своему, - непримиримо отрезала Эсфирь.
Федор печально съежился, потом, увидев Тиму, подозвал его и дал ему обойму тонких японских патронов, только вместо пуль в них воткнуты были очинённые цветные карандаши.
Тима протянул разочарованно:
- А я думал, они настоящие...
Пыжов одобрительно посмотрел на карандаши.
- Мы ими на карте помечать будем, где какие минералы размещаются. Отличные карандаши - Фабер.
Все ждали Рыжикова. Асмолов в дохе, ушанке и в длинных чесаных валенках, стоя в стороне, целовал молча руку жене, припадая губами, словно к флейте.
Все подводы были уже готовы. А Рыжиков все не появлялся. Не пришел и Савич.
Эсфирь сказала:
- Ну что ж, присядем, по обычаю.
И все стали рассаживаться - кто на бревна, а кто на сани.
Вдруг Тима увидел Нину Савпч. Она робко подошла к маме и сказала смущенно:
- Папа просит извинить и сказать, что он болен - смутилась покраснела, подошла к Тиме и произнесла строго: - Пойдем, я тебе что-то скажу.
Тима остановился возле конюшни.
- Нет, туда.
Вошла в конюшню, повернулась, подняла на Тиму глаза.
Из прорези окна конюшню пересекал столб света, и в нем роились тончайшие, словно из голубого стекла, пылинки. Нина закрыла глаза, веки ее вздрагивали.
Тима вытянулся и бережно поцеловал ее в дрожащее веко. Нина на мгновение сжалась, сказала, не открывая глаз, повелительно и сердито:
- Уходи! Ты меня поцеловал просто так, для памяти, - и сказала твердо: - Иди.
Тима покорно ушел, подавленный и печально-счастливый. Во дворе он остановился, ослепленный светом, от которого ломило глаза, и казалось, что от него нельзя никуда уйти.
Мама сердито закричала на Тиму, что он всех задерживает. Тима подбежал к саням, влез на них и уселся между папой и мамой. Ворота распахнулись, сани одни за другими потянулись на улицу.
Еще до отъезда Тима обещал себе: как будет проезжать в последний раз через город, обязательно постарается запомнить на всю жизнь дома, улицы, переулки, высокую деревянную каланчу с деревянным шпилем на крыше, где на железном коромысле вывешивали шары, когда бывал сильный мороз.
Но сейчас, как он ни старался держать глаза широко открытыми, он ничего не видел: перед ним стояло только печально склоненное лицо Нины с вздрагивающими веками и толклись блещущие пылинки в косом голубом луче.
У самой заставы обоз нагнал Рыжиков. Он стоял на дровнях, держась рукой за плечо возчика, и кричал:
- Стой! Подождите!
Обоз остановился.
Рыжиков соскочил с дровней, спотыкаясь, подбежал к саням, где сидел Тима с папой и мамой, вытер смятой варежкой пот со лба.
- Вот что, Варвара, - еще задыхаясь от быстрого бега, заговорил он. Савич отказался возглавить статистическую группу уездною совнархоза. Обиделся, видишь ли, что пост мал. Не по самолюбию. Так что слезай, ты остаешься.
Лицо папы побледнело, некрасиво вытянулось, и он произнес растерянно:
- Постой, как же это так?
- Ничего, мы еще с ним поговорим в укоме, - утешил папу Рыжиков.
- Но, Варвара, собственно... - бестолково забормотал папа. Собственно, она... Она же должна там руководить тарифно-калькуляционной комиссией. Это, знаешь, такое дело...
- Знаю, - нетерпеливо сказал Рыжиков. Потом стал упрашивать: - Ну, Петр! Мы же не насовсем ее забираем; закончит работу - доставим по сухому на колесах. - Топнул по ледяной корке: - Видишь, тает? Намучаешься только по таежной дороге в ростепель. А у пей еще голова как следует не зажила.
- Ну что ж, - сказал папа грустно. - Аргумент существенный.
Мама скороговоркой начала объяснять, что где лежит в их узлах, вытащила свою корзинку, наклонилась, поцеловала папу в усы, потом Тиму в обе щеки и, приказав ни в коем случае не ходить в сырых валенках, а если промокнут, то запасные шерстяные носки засунуты у папы в карман полушубка, села рядом с Рыжиковым в дровни, повернулась, сняла варежку и долго махала рукой.
За городом началась широкая пустынная еланъ. Занесенные снегом пнп торчали, словно кочки в белом болоте.
Дула весенняя сырая пурга. Небо погасло, в тусклом воздухе летали влажные ошметки снега. Мерно шлепали копыта коней по бугристой дороге, и колея за ними текла, словно два печальных тихих ручья.
Папа вздохнул, поежился сиротливо:
- Вот, Тимофей, опять остались мы с тобой одни.
Тима шмурыгпул носом и сказал сердито:
- Ты сам ыаму отпустил, ты! - и неожиданно для самого себя заплакал, уткнулся лицом папе в колени и, вдыхая кислый запах карболки, признался с глубоким раскаянием: - А я еще Нинку Савич в глаз поцеловал, а это из-за ее отца маму забрал Рыжиков. Небось Георгий Семенович Рыжикова не боится, а ты испугачся и отпустил маму.
Папа отстранился от Тимы, поднял его лицо за подбородок, повернул к себе.
- Запомни навсегда, - сказал он, сурово глядя Тиме в глаза. - Партии не боятся, в ней не служат. Ей отдают свою жизнь, не щадя себя, для того чтобы жизнь всех людей стала хорошей.
- Но Рыжиков вовсе не партия, - попробовал защититься Тима. - Партия это же много людей.
- Много людей... Нет, много людей - ото еще не партия. Вот когда много людей, одинаково убежденных, действуют как одно целое и в большом и в малом, тогда это партия, - и добавил уже не так сердито: - Вот мама и поступила как полагается коммунистке, хотя ей очень хотелось ехать с нами, - и, погладив Тиму по плечу, пообещал: - Потому, что все большевики действуют, как один, у пас очень сильная партия, и ты увидишь потом настоящий социализм, - и сухо произнес: - А то, что сделал Савич, бесчестно по отношению к партии.
- А зачем вы его туда брали?
- Ну, это не твоего ума дело, - и пообещал угрюмо: - Партия такого не прощает.
Лицо у папы снова стало суровым, но теперь не из-за Тимы, а из-за Савича. Тима, уважительно глядя на папу, спросил озабоченно:
- А револьвер ты не забыл?
Папа осторожно похлопал себя по карманам и сказал:
- Нет, здесь. А что?
- Просто так, - сказал Тима. - В волков пострелять или еще в кого-нибудь.
И Тима стал глядеть вперед, туда, где темным зазубренным хребтом вставала за еланью тайга.
Скоро они въехали в тайгу, и к вечерним сумеркам прибавилась угрюмая тень деревьев. Обоз шел лесной дорогой, словно по дну глубокого ущелья, и вершины черных бесхвойных лиственниц глухо скрежетали, будто кованными из железа ветвями.
Мрак становился все более мохнатым, густым, и Тнмо казалось, что это не деревья шумят, а угрюмо сопит темнота. Он то засыпал, то просыпался, положив голову папе на колени, и видел белую луну, которая то висела над его лицом, то вползала в толстые тучи, словно для того, чтобы погреться в них.
Потом он обнаружил себя лежащим на полатях, и рядом с ним спал папа, скорчившись, прижав к губам руку, сжатую в кулак. Было еще совсем темно, когда запрягли коней и снова поехали таежной дорогой.
Рядом с санями по снегу бежал на лыжах лесник и весело кричал Карталову:
- У Кривой пади гляди в оба: топко! Там ключи горячие и зимой болотит, а сейчас еще шибче развезло.
Если гатить будете, так молодняк не трогайте, - пригрозил: - У меня декрет из волости: кто народный лес губить станет - хватать и, значит, к Советской власти представлять. Вертаться обратно будешь, проверю.
Карталов сердито бормотал:
- Наплодили проверятелей, каждый сучок теперь себя властью почитает. И свирепо закричал на коней, чтобы обогнать невзлюбпвшегося ему молодого, недавно назначенного лесника.
Снова тянулась таежная многоверстная чаща бора.
Когда обоз ехал горными невысокими кряжами с обнаженными от весеннего солнца и ветра обрывами, Пыжов порой соскакивал с саней и с молотком и берестяной кошелкой бежал к каменной осыпи, торопливо рылся в ней, хватал камни с такой жадностью, как будто это были грибы. Усаживаясь в сани, он раскладывал камни и начинал разбивать их молотком, словно надеялся найти внутри что-то очень нужное и дорогое.
Асмолов перешел в розвальни к папе и сказал, как бы извиняясь:
- Тоскливо, знаете, в одиночестве ехать.
Тима спросил удивленно:
- Так с вами же возчик и Коля Светличный?
Асмолов, не отвечая Тиме, объяснил папе:
- Приятно все-таки: есть возможность поговорить с интеллигентным человеком.
Папа вопросительно поднял брови, но ничего не ответил.
Поудобнее усаживаясь в санях и даже несколько потеснив папу, Асмолов произнес благодушно:
- Если позволите, Петр Григорьевич, один откровенный вопрос в расчете на столь же откровенный ответ: вы мне верите?
- Безусловно!
- Но почему?
- Потому что вы талантливый человек, а истинные таланты не могут не быть с революцией.
- Допустим, - полусогласился Асмолов и, сморщив красивое, холеное лицо, сказал: - Еще один, возможно обидный, вопрос. А если бы я оказался вашим политическим врагом?
Папа внимательно, словно незнакомого пациента, оглядел Асмолова и сказал, прищурившись:
- В таком случае инженерное творчество будет столь же враждебно вам, как и вы революции, а это серьезные противники, и они вас не пощадят.
- Благодарю за откровенность, - поклонился Асмолов.
Папа повторил горячо:
- Ведь вы действительно талантливый человек!
- А вы беспощадный!
- Не я, логика, - сказал папа.
Асмолов помолчал, потом заговорил раздраженно:
- Во время русско-японской войны не хватило угля для нашего флота. Во Владивостокском порту запросили Петербург и получили предписание: "Пополнить все недостающее количество кардифским углем". Чудовищно покупать уголь у англичан, когда Сибирь столь им богата.
И в эту войну Россия закупала уголь у англичан. Возили через океан, а? А мы тут имеем бассейн в миллиарды тонн, богатейший в мире, - и, сердито глядя на папу, заявил: - Только побуждаемый любовью к отечеству, я пренебрег некоторыми своими убеждениями и поверил вам, большевикам, что вы подобного не допустите. Вот, собственно, и все мое политическое кредо, закончил он со вздохом.
Тиме надоело слушать этот совершенно неинтересный разговор, и он перебрался в сани к Пыжову.
Пыжов приказал сердито:
- Сиди смирно, а то образцы уронишь. - И жадно придвинул к себе груду грязных камней.
Сидя спиной к лошади, Тима смотрел, как медленно отползает назад таежная чаща, и тоскливо думал, что никому до него нет дела и папа, выходит, не очень уж сильно любит маму, раз с таким увлечением разговаривает с Асмоловым, вместо того чтобы разговаривать с Тимой о маме, которая осталась теперь совершенно одна.
Печальные версты пути все больше и больше отдаляли Тиму от мамы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
На третий день обоз остановился на прииске, расположенном на дне глубокой болотистой пади.
Железное сооружение драги плавало посреди болота, и канаты с ее бортов были прикручены к стволам деревьев.
Вопреки тому, что обычно в это время года большие промыслы не работали и только старатели, разведя огромные костры, нетерпеливо отогревали каменисто застывшую землю, прииск оказался действующим.
Долговязый сутулый человек с черными точками вокруг глаз и у крыльев носа отрекомендовался:
- Говоруха, - и извиняющимся тоном объяснил: - Не золотишник, по углю забойщик, - разведя руками, пожаловался: - Разбеглись хозяева, оставили всё без призору. Ну, меня ребята и послали сюда комиссаром. Собрал маленько людишек, вот и колупаемся.
- А как добыча? - строго спросил Асмолов.
Говоруха пожал плечами и пригласил:
- Поглядите, если понимаете.
Перебрались по гати на драгу, вошли в дощатую будку; в углу стоял деревянный, крашенный охрой сундучок.
Говоруха с усилием выдвинул сундучок на середину пола, раскрыл, вытащил оттуда скомканное белье, портянки.
На дне сундука, в большом железном тазу, была насыпана куча грязного песку.
Асмолов запустил в нее руку и, просматривая на ладони песок, произнес удивленно и почему-то укоризненно:
- Золото! - и тут же поспешно спросил: - Сколько весом?
- Не спаю, - сконфуженно признался Говоруха. - Гири спер кто-то до нас. И хоть бы одну, подлец, оставил:
мы бы по ней весь разновесок сделали. А то вот, глядите, чем отмериваем, - и показал рукой на гайки, болты, скобы, валявшиеся на полу. - Вот чем меряем. А сколько в них весу, в точности не знаем.
- Но ведь это же безграничные возможности для хищений!
- Зачем хитить, - сурово возразил Говоруха. - Нам хитить ни к чему. Захотели б, и так набрали. Но за такую хотелку мы вон какую памятку ставим, - и показал рукой в окошко на глидяныы бугор, где торчал белый, сколоченный из березы крест. - Хоть и вор оказался, по похоронплп после уважительно, по-православному.
- Что это значит "после"?..
- Ну, чего не понимаете? - угрюмо сказал Говоруха. - Вы не думайте, что мы просто так. Избрали, кто судить его желает. Ну, те и порешили. Люди обыкновенные: раз честь и доверие им оказали - значит, засудили по совести, по-шахтерски.
Тима испуганно смотрел на этого человека, спокойно и почти равнодушно рассуждающего о таком ужасном случае.
Говоруха услышал сопение Тимы, оглянулся, присел на корточки, хотя Тима вовсе не был таким маленьким, и сказал добрым голосом:
- Гляди, ребята, парепек! - и поспешно стал рыться в сундуке, выбрасывая из него еще какие-то тряпки; потом достал бумажный сверточек, подал Тиме: - Вот, милок, тебе угощение, самое сладкое.
Тима развернул сверточек. В нем оказался солодовый пряник, мохнатый от плесени. Говоруха, восторженно глядя на Тиму, похвалил:
- Хороший парнишечка, крепкий, - потупился и произнес тихо: - А мой помер. С воды гнилой помер. Такая беда... - помолчал, тряхнул головой, подошел к Асмолову. - Гляжу, на вас шуба богатая, подумал, из этих самых, из инженерии, а как вы стали сердито спрашивать, не воруем ли золотишко, которое, значит, теперь народное, - догадался. Ага, думаю, шуба-то это не его, а казенная, на дорогу выдана. А человек наш, строгий.
- Вы ошибаетесь, - сказал Асмолов. - Это моя собственная шуба, а по профессии я инженер.
- Да ну? - растерянно не то переспросил, не то удивился Говоруха и, оглянувшись на папу, словно ища у него помощи, сказал: - Значит, того, обмишурился.
- Товарищ Асмолов, - сказал папа строго, - предложил нам новый способ добычи угля.
- Вот ото хорошо! - обрадовался Говоруха. - Это, как говорится, весьма приятно, - и, сняв шапку, вытер с табуретки пыль. Предложил Асмолову: Пожалуйста, садитесь. Будьте, так сказать, любезны.
Нырнул под койку, долго оставался там, а появился снова с начатой бутылкой водки, заткнутой сосновым сучком. Налил в кружку, подал Асмолову и, кланяясь, сказал:
- Со счастливым приездом! Будьте в полном здравии!
- А вы? - спросил Асмолов.
- Благодарствую. Не принимаю, поскольку закон сам установил. Держал для случаев каких торжественных или захворает кто, так лекарство.
Асмолов поставил кружку на стол.
- Нет, уж будьте любезны, - повелительно сказал Говоруха. - А то обидите.
Асмолов, зажмурившись, выпил и замахал рукой.
- Значит, прошло. - Говоруха, заткнув бутылку сучком, спрятал ее снова под койку. Надевая шапку, предложил: - А теперь поглядите, как мы тут справляемся.
Только уж вы не при людях лайте, если чего не так, - и напомнил: - Я ведь не золотишник, шахтер обыкновенный. Полного соображения не имею.
Тиме велели оставаться в будке. А чтоб ему не было скучно одному, Говоруха приказал старику с хитрыми маслянистыми глазами, молчаливо просидевшему все это время в углу:
- Ты, Никита, побудь, расскажи городскому всякие байки, ты на них мастак.
- Могу, - сказал Никита, - только ты табачку для разговору оставь. Свой я для своего дела держу.
- На, сквалыга! - Говоруха бросил на стол большой ситцевый кисет, туго перетянутый оленьей жилой.
- Лапушкпн, - отрекомендовался старик торжественно и протянул Тиме бугристую от мозолей руку.
Тима пожал эту руку со скрюченными, видно уже не выпрямляющимися пальцами, подумал и сообщил:
- Сапожков.
Лапушкин присел на корточки, хлопнул по коленям и громко захохотал, вытирая тыльной стороной ладони глаза. Откашлявшись, спросил:
- А ты чего не хохочешь?
- А зачем?
- Да как ловко мы с тобой ручки друг другу подали, все равно как баре. - Предупредил строго: - Ты меня, конечно, слушай, по в случае чего брехать не мешай.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |