Светличный даже побледнел от огорчения:
- А меня за что ж обратно?
- За то самое, - сурово сказал Синцов. - Видишь, человек не в себе, так спросить языка нет; загордился - винтовку дали, выше лба людям глядеть стал. - И приказал: - Разговорам конец. Возвращайтесь!
Упряжки тронулись вперед, а сани, в которых сидели Тима, Светличный и Белужин, повернули назад. Теперь вьюга дула в спину, и хоть от этого не так зябли щеки, Тима отвернул лицо и спрятал его в поднятом барашковом воротнике поддевки.
Ехали молча, Белужин дремал, а Светличный угрюмо и неприязненно поглядывал на Тиму темными, как спелые ягоды черемухи, глазами.
В лесных проплешинах вьюга крутилась, взбаламучивая спежные рыхлые сопки, расшибаясь о стволы пихт и кедров, падала к их подножиям и снова неслась в кружении, сухо шурша снежным подолом по обледеневшему насту.
Тима думал, каким жалким оп кажется сейчас, как все должны презирать его. Особенно Светличный, ему доверили оружие, а Тиме теперь никто ничего не доверит.
И вдруг Светличный, словно угадав мысль Тимы, сказал хрипло:
. - Возьми винтовку, небось всю дорогу глаза на псе пялил, - и, видя, что Тима колеблется, проговорил с усмешкой: - Я ведь почему не давал, самому впервые довелось дорваться до винтовки. Но в бою один раз тебе выпалить дал бы. Ты не думай, что я шкура какая-нибудь.
Тима, приняв из рук Светличного винтовку, поставил ее перед собой, и хотя она оказалась тяжелой и от холода металла ломило руку даже в варежках, держать ее было очень приятно.
В город приехали глубокой ночью. Тима сказал Белужину:
- Спасибо вам.
Белужин, не поднимая глаз, проворчал:
- Ладно там, ступай.
- До свидания, - сказал Тима Светличному.
- Валяй, валяй, - расстроенно махнул рукой Коля. - Ты приехал, тебе хорошо. А мне завтра перед всеми моргать. Пошел бандитов ловить, а выходит, прокатиться ездил, - и добавил, поеживаясь: - Засмеют, черти.
Возле маминой палаты дремал на стуле папа. Увидев Тиму, он сказал:
- Мама спит, пульс нормальный, - потянулся, хрустнул суставами пальцев: - Волноваться нам уже не следует, никакой опасности нет.
- Зачем же ты тогда тут сидишь?
- Думаю... Все спят. Тихо. Очень хорошо, когда тихо...
- АО чем думаешь? Про маму?
- И про маму, и про тебя, и про все... - Папа вынул часы и сказал сердито: - Однако ты, брат, совсем от рук отбился. Разве можно до сих пор не спать? - встал и строго приказал: - Пойдем, я тебя устрою в дежурке.
Папа накрыл Тиму одеялом, подоткнул со всех сторон, ткнулся в лицо бородой, пахнущей карболкой, и вышел на цыпочках.
Лежа под одеялом, Тима наслаждался сладкой теплотой. Ему казалось сейчас, что ничего не было: ни погони за бандитами, ни вьюги, ни мрачной тайгп, - ничего.
А есть только эта уютная теплота, белесый свет лупы в окошке. Если бы только не мучила совесть. А она всетаки мучает. Ведь из-за него, Тимы, у дружинников теперь вместо четырех винтовок только три.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мама не умела болеть.
Она капризничала, жаловалась, что ее зря держат в больнице, когда она уже совсем здорова. Папа умолял:
- Ну потерпи еще немного, - и упрекнул Тиму: - Ты, наверно, не читаешь ей вслух.
- Она газеты просит.
- Газеты нельзя. Газеты вредно...
Прежде чем разрешить посетителю войти, мама кусала себе губы и терла жестким полотенцем щеки, чтобы становились красными.
- Через два дня буду на ногах, - обещала она всем.
Герман Гольц принес маме букет цветов, сделанных из раскрашенной папиросной бумаги. Мама взяла букет, поднесла к носу, вдохнула неприятный химический запах и сказала растроганно:
- Спасибо за цветы, Гольц.
Гольц сидел на табуретке, положив на колени тяжелые широкие ладони.
-- Ну, как дела? - спросила мама.
- Ничего, хорошо.
- А что именно?
Гольц задумался и заявил:
- Все хорошо и совсем немножко плохо.
- Вам что, запретили со мной разговаривать? - обидевшись, спросила мама.
Гольц покосился на дверь и сказал:
- Зимно на улице, - и успокоил: - Но в казарме ничего, тепло топят.
Когда Тима вышел проводить Гольца, он встретил в коридоре папу и Вптола.
Прежде чем войти в палату, Ян спросил папу:
- Ты что про мышьяк знаешь? - и нетерпеливо потребовал: - Только коротко, как узнать, что он мышьяк?
Папа задумался, пощипал бородку и обрадованно припомнил:
- Во-первых, мышьяк при нагревании издает запах чеснока, - взглянув в лицо Яна, встревожешю спросил: - А что, собственно, случилось?
Ян посмотрел себе в ноги, сказал:
- Наши ребята - чехи и словаки - чуть не отравились хлебом, выпеченным из белой муки. Сюда приезжали офицеры-вербовщики, предлагали чехам и словакам вступить в легион, а когда те отказались, им оставили, несмотря на это, в подарок муку. И мука была отравлена.
- Но ото чудовищно!
Ян поднял голову:
- Они отказались вступить в легион. И за это их хотели отравить, прищурив один глаз, заявил: - Да, я теперь помню, в пекарне пахло чесноком. Но я подумал, это национальный обычай - класть в тесто чеснок. Одернув гимнастерку, Ян вошел к маме в палату. Увидев ее, вдруг восхищенно произнес: - А знаешь, тебе прическа под мальчика к лицу. Ты стала похожа... - Ян пощелкал пальцами и, не найдя слова, объяснил: - Ну, ничего себе...
Тима, видя, что Витол весело беседует с мамой, не мог понять, как это он забыл обо всем страшном.
Лишь железная воля заставляла Яна делать только то, что именно в данный момент полагается. Но морщины, которые рассекли переносицу Яна во время разговора с мамой, так и не исчезали с его круглого и твердого лица.
Только Рыжиков был всегда такой, каким он был со всеми. Справившись у мамы, как она себя чувствует, сказал деловито:
- Ты, Варенька, пока лежишь, должна продумать свой доклад на ревкоме о положении в деревне. Хлеб - это сейчас фронт. - Потом сказал одобрительно о Федоре: - Как мы это со снабжением курсантов урежем, бунтует. И правильно: опытные командиры нам не сегоднязавтра понадобятся. С твоего обоза постановили им пару подсод муки выдать, - оглянувшись на Тиму, предложил: - Сбегал бы ты в казарму к Федору и сказал, что решили паек курсантам увеличить, - а маме объяснил: - Скандальный мужик Федор, а ссориться с ним нельзя.
Все коммунисты должны сейчас проходить военную подготовку, без помощи его курсантов нам не обойтись.
Тима был очень доволен и горд этим поручением Рыжикова, тем более что ему давно хотелось повидать Федора, которого он очень любил.
В первые дни Советской власти заседания в уездном комитете велись почти беспрерывно. Нужно было решить тысячи неотложных дел, чтобы плоды революции стали скорее достоянием повседневной жизни.
И вот после речи комиссара просвещения Егора Косначева, призвавшего создать в бывшем срхиерейском доме "Народную академию", встал Федор Зубов и потребовал, чтобы пустующее здание пересыльной тюрьмы отдали под военное училище. И это тогда, когда одним из первых декретов был декрет о мире, когда на фронте происходило братание и миллионы русских солдат, измученных войной, рвались домой.
Низкорослый, коренастый, в опаленной шинели, с глубоко вдавленным в лицо бурым рубцом, положив руки на спинку скамьи, Федор стоял не шевелясь и только поводил ледяного цвета глазами на тех, кто негодующе кричал на него.
Приговоренный в конце 1916 года военно-полевым судом к расстрелу за антивоенную пропаганду, прапорщик Федор Зубов стоял перед взводом солдат без погон, без ремня и сапог. Дважды офицер контрразведки отдавал команду. Дважды раздавался залп, а Федор все стоял, задумчиво глядя на свои босые ноги. Офицер не решился скомандовать в третий раз. Приказав убрать "труп казненного", он поспешно удалился, опасаясь выстрела в спину, шел, словно пьяный - зигзагами.
В этот день немцы прорвали фронт. И только одна батарея, которой командовал председатель подпольного солдатского большевистского комитета Федор Зубов, прикрывала на переправе отступление разгромленной дивизии. Раненного в голову Зубова солдаты вынесли на руках и сдали в госпиталь. Здесь его обнаружили контрразведчики. Старый русский офицер, командир артиллерийского дивизиона, узнав о подвиге батареи Зубова, исходатайствовал замену смертной казни разжалованием в солдаты. В команде смертников Федор отличился, захватив немецкий штаб, но снова попал в контрразведку за то, что и в расположении врага разбрасывал листовки с призывами к миру. Его спасла от казни Февральская революция. В памяти Федора остались поля, заваленные истерзанными трупами, подобные язвам, воронки в земле, обезглавленные рощи, опаленные тротилом травы, лужи с коричневой от крови студенистой водой.
Федор знал, что такое война, чьи руки управляют ее машиной, и был убежден в том, что разбить эту машину можно только такой же машиной, по подчиненной пароду.
В чемодане у него хранились книги, все, что он смог собрать по вопросам военной истории и военной науки.
Он изучал войну, как врага. Во время революционного восстания в городе Федор командовал небольшим отрядом красногвардейцев так, что в бою со сводным батальоном и офицерской дружиной красногвардейцы вышли победителями с самыми незначительными потерями.
И это знали сидящие здесь, на заседании укома. Многим из них Федор спас жизнь своим воинским умением, дальновидным расчетом.
Федор дождался тишины, поднял голову и твердо заявил:
- В военном училище мы будем готовить по ускоренной программе из солдат, рабочих и крестьян грамотных командиров не для войны, а против войны. - Не обращая внимания на иронические возгласы, он повторил решительно: - Да, против войны! - и спросил сурово: - С такой формулировкой вы как, согласны?
- Софистика!
- Призыв к милитаризму!
Встал Рыжиков и, неприязненно глядя в сторону тех, кто возмущался словами Федора, сказал:
- Да, мы против войны. Но не против военной науки.
Как, Егор, - обратился он к Косначеву, - военная наука у тебя уже за науку не считается? На ниве просвещения только одни цветочки собираетесь выращивать? Смотри, как бы чужими солдатскими сапогами не потоптали эти цветочки-то!
Незначительным большинством голосов предложение Зубова было принято. И то потому, что первым за него поднял руку Рыжиков, председатель ревкома.
С десятком выписавшихся из госпиталя фронтовиков (одним некуда было деваться, другие, обезображенные ранением, не хотели возвращаться домой) Федор Зубов стал приспосабливать под казарму угрюмое старинное здание тюрьмы.
С помощью взрывчатки они развалили внутренние стены, отделяющие камеру от камеры, настелили на каменные плиты сосновые доски, сколотили нары, произвели побелку. Продали на барахолке арестантские халаты, шестьдесят пудов ручных и ножных кандалов, которые с охотой брали крестьяне, чтобы переделать их на путы для коней. Купили школьные принадлежности и два пуда керосина.
Первые месяцы курсанты Зубова часто работали по трудовой мобилизации, и Федор скаредно требовал за это у продкомпссара дополнительные папки. Снарядил охотничий отряд и привез из тайги больше двухсот пудов мяса. Постепенно в военном училище образовался запас продовольствия. Соблазнив продуктами, Федор привлек на педагогическую работу словесника Ивана Мефодьевича Воскресенского, математика Олекменского, топографа Верзплина и подполковника в отставке Купресова. Для того чтобы обеспечить училище арсеналом, он с курсантами отправлялся за сотню верст на узловую станцию и там либо отнимал оружие у демобилизованных, либо выменивал его на хлеб и мясо.
После того как первого января в Петрограде группа правых эсеров по заданию Антанты совершила покушение на жизнь Ленина, Федор категорически заявил Рыжикову:
- Больше ни одного курсанта не дам на трудовые работы. Это война стреляла в нашу партию, как в своего главного противника. Враги хотят снова втянуть Россию в войну, а нот - идти на нас войной. - И повторил: Больше ни одного человека отрывать от военной учебы не позволю...
В буран и стужу, в слепящие снегопады курсанты проводили строевые занятия на площади Свободы или уходили в тайгу, где разыгрывались учебные бои.
Вечерами окна бывшей пересыльной тюрьмы всегда были освещены: толы о вечернее время Зубов отводил курсантам для занятий общеобразовательными предметами.
Будущие красные командиры были одеты в серые хлопчатобумажные гимнастерки и такие же галифе; вместо сапог - полотняные обмотки и чуни из сыромятины; вместо шинелей - стеганые ватные кацавейки, крытые ситцем с какими-то обидными голубыми и розовыми цветочками. Из такого же материала ватные шапкиушанки. Все это сшили Полосухины, для которых здесь была оборудована мастерская. Полосухин назывался теперь гарнизонным портным, и Федор разрешил ему ходить в таком же обмупдпрогашш, как и курсанты, только не позволил носить на шапке красную звезду.
Бандитов, угнавших коней из транспортной конторы, поймали именно курсанты военного училища, или, как их уважительно называли в городе, "красыоофпцерские солдаты".
Однаго Федор Зубов считал, что для его курсантов это только обычное военное занятие, и был недоволен результатами. Операция планировалась им так: прижать противника к Макспмкину яру, лишить маневра, принудить к сдаче. Вопреки задаче, курсанты перешли в штыковой бой.
Но рабочие транспортной конторы не понимали всех этих тонкостей. На митинге они постановили наградить военное училище.
В сторожке конторы внесла дуга знаменитой рысистой упгяжки мпллионпшка-золотопромышлешшка Громова.
Дута была сделана из коричневого орехового дерева, обита серебряными бляшкал:и, обшита на концах красной сафьяновой кожей. Громов некогда выписал ее из Лондона вместе с лакированной сбруей.
Полуграмотный купец разорился на биржевых махинациях, прииски перешли в собственность американской компании, а его долговые обязательства, составлявшие восемьдесят четыре тома, были свезены в губернский суд на трех подводах.
Отделанную серебром дугу купил на распродаже ветеринар Синеоков. Он преподнес ее в дар транспортной копторе после того, как убедился, что рабочие, следуя егосоьетам, подняли на ноги даже самых безнадежных коней.
Вот эту дугу с надписью белилами "Красным командирам от рабочих-дружинников первой городской транспортной конторы" и решили с согласия Синеокова торжественно вручить военному училищу.
Во дворе пересыльной тюрьмы, где находилась казарма училища, состоялся митинг. И поело митинга дугу водрузили на деревянном возвышении рядом со знаменем.
Когда Тима пришел в училище, часовой не захотел ни разговаривать с ним, ни пропускать его. Держа в одной руке винтовку, он вынул из кожаного карманчика в портупее свисток, сделанный из коровьего рога, коротко свистнул два раза.
Вышел курсант с красной повязкой на рукаве и спросил строго:
- Что надо?
Тима имел уже достаточный опыт, как лучше рекомендовать себя, и заявил:
- Сапожков - представитель конной конторы, к товарищу Зубову.
Оглядев Тиму с головы до ног, курсант спросил снисходительно:
- Не ты, случаем, на дуге надпись делал? - и, усмехнувшись, добавил: А я думал, ты: больно криво буквы намазаны. У пас за такое чистописание наряд вне очереди.
Он велет Тиме подождать в коридоре и ушел.
Вернувшись, объявил:
- Товарищ Зубов ведет занятие. Приказал тебя, как представителя, ознакомить с училищем, - подмигнув, сказал: - Может, понравится, подрастешь - и сам захочешь.
В камере, которая называлась "классом", на деревянных, пропитанных оружейным маслом стеллажах лежали винтовки, револьверы, разобранные на составные части гранаты.
Курсант Губарев объяснял устройство оружия и каждый раз, пока собирал или разбирал механизм, приказывал Тиме считать вслух. Он пожаловался Тиме, что из-за мировой войны оружие у них в училище всех стран и наций и от этого учиться очень тяжело. Но поскольку мировая буржуазия против Советского государства, надо изучать всякое оружие, какое только есть на свете, потому что в будущих боях его придется отнимать у всех тех, кто полезет против Советской власти.
У Губарева было твердое скуластое лицо с маленьким, мягким, расплющенным носом, глаза быстрые, коричневые и добрые, как у медвежонка, а руки с короткими толстыми пальцами действовали с поразительным проворством, когда он безошибочно точными движениями собирал механизм оружия.
Он говорил Тиме обиженно:
- Оратор один в Клубе просвещения хотел мозги нам набекрень свернуть, будто Маркс велел при социализме армию не содержать, а вместо нее раздать оружие по домам. Считаю, врет он на Маркса... На фронте как было?
Пришлют пополнение, введут в бой, потери страшные, и до тех пор бьет наших германец почем зря, пока чему положено солдат не научится. Война занятие тяжелое.
Без обучения со всей строгостью только людей терять и калечить. А нас в городе дармоедами считают. Вот, мол, декрет о мире Совнарком подписал, а мы тут поперек всех воевать учимся, - и произнес с гордостью: - Товарищ Зубов - человек-скала. Из Совета придут, требуют курсантов либо на дрова, либо еще куда, а он ни в какую.
Придет после заседания измочаленный, выпьет пз бачка без передыха воды, скомандует: "Сборы на заготовку дров отставить, под мою ответственность" и все.
Пайки срезали. Вместо сукпа ситец, словно в насмешку, выдали. Но ничего, терпим. Вот товарищу Зубову всем там в продотделе и надо в башку вколачивать о том, как товарищ Ленин говорит, что на пас мировой империализм не сегодня-завтра полезть может. Засели штатские, не понимающие Маркса, он ведь как, я думаю, полагал, народу раздать оружие, которого излишки, а армия сама по себе - она главная...
Тиме не очень интересно было слушать рассуждения Губарева, его влекло выставленное на стеллажах оружие, и он спрашивал:
- А это что? А это?
Губарев объяснял отрывисто и важно преимущества одного оружия перед другим и называл страну, где оно сделано. Одно обстоятельство поразило Тиму. Он слышал ог Савича, будто бы Америка до этой войны почти никогда не воевала против других народов, а вот это пятнадцатизарядное ружье системы американца Генри Винчестера, револьвер тоже американца Кольта, скорострельная пушка - американца Гочкиса, и даже наша берданка названа по имени американца Бердан. И все это оружие сделано задолго до войны с Германией, тогда, когда Тимы и на свете не было. Он хотел спросить об этом Губарева, но лекция была прервана Федором:
- Пойдем, я тебя чаем с патокой угощу.
И тут Тима был прямо ошеломлен и даже глубочайшим образом оскорблен: при появлении Зубова Губарев вытянулся, щелкнул каблуками, выкатил глаза и отрывисто отрапортовал:
- По вашему приказанию, знакомлю делегата из конной конторы с оружием всех образцов.
- Вольно! - сказал Федор и движением руки отпустил Губарева.
Шагая по коридору рядом с Федором, Тима, с трудом сдерживая негодование, спросил:
- Зачем же вы тут старый режим сделали? Разве можно, как при старом режиме, так людей перед собой унижать?
Федор остановился, внимательно поглядел в огорченное лицо Тимы и, поняв, что тот искренне возмущен и растерян, произнес задушевно:
- Эх, Тимофей-воробей, до чего же ты шибко революционером стал! - и сказал уже серьезно, без всякой улыбки: - Армия без дисциплины - только толпа с впнтовкамп. Самое трудное для нас - прсобороть законную ненависть ко всяким внешним формам субординации, принятым в русской армии, помолчав, объяснил: - Выражение уважения к командиру - это не заискивание перед начальником, а словно мгновенная присяга готовности выполнить любое его приказание. Понял?
В комнате Федора железная откидная койка застлана тощим одеялом. На столе - кружка и чайник. Деревянный сундучок, выкрашенный зеленой масляной краской.
На стене - винтовка и сабля в обшарпанных ножнах.
И больше никаких вещей.
Тима торжественно объявил:
- Рыжиков велел сказать, что дарит вам от маминого обоза две подводы муки.
Федор пренебрежительно махнул рукой.
- Спохватились! Я им сам могу такое одолжение сделать, - и произнес самодовольно: - Марш проводили по пересеченной местности. Стали на постой в деревне - строго на своем сухарном пайке. А мужички с перепугу всю скотину в тайгу погнали. На обратном марше догоняет верховой: "Обождите, вам пять возов за аккуратность собрали". - Усевшись на койку, Федор похвалил Тимипу маму: - Варя меня против Савича поддержала. Он оратор, кого хочет до обалдения заговорит. Назвал меня уездным донкихотом.
- Я знаю, - сказал Тима, накладывая из котелка побольше патоки. - Это сумасшедший рыцарь, который на мельницу с копьем бросился.
- Вот-вот, - почему-то обрадовался Федор. - Кричит: "Эти уездные мальбруки!.."
- Этих я не знаю, - сознался Тима.
- И черт с ними, - горячо произнес Федор. - Так вот, говорит, будто паше училище противоречит своим существованием декрету о мире. И я будто бы играю на руку буржуям - эсерам и меньшевикам, которые требугот немедленно начать "революционную" войну против Германии. Савич пугает: без мировой революции в случае нападения империалистов мы не сможем одни просуществовать и недели. Как тебе это нравится?
- А может, она действительно получится? - с надеждой сказал Тима.
- Эх ты, политик! - усмехнулся Федор. И, вытирая ладонью патоку со стола, объяснил строго: - Ленин сказал: мир есть средство для накопления сил, - значит, силы надо видеть, понимать и накапливать, пользуясь передышкой. Вот в феврале под Петроградом те же солдаты, которых немцы били, побили немцев.
- Я это помню, - солидно сказал Тима. - На улице люди целовались, когда мама повесила на стенке об этом oбъявление.
- Правильно, - обрадовался Федор, - целовались!
А Савич голосовал, чтобы нам пайки урезали и чтобы курсанты три раза в неделю несли трудовую повинность, ьдк и ссе. Это будто бы, видишь ли, демократично!
Нельзя, мол, в социалистическом государстве создавать привилегированную военную касту.
- А чего вы стали таким нервным? - перебил Тима. - Вот даже тогда, после контузии, не были нервным, а сейчас стали.
- Будешь нервным, - сердито отозвался Федор, - Витол тоже, как бандитов ловить, сейчас курсантов вызыьает. А в военном отношении операции против бандитов ведутся наспех, безграмотно, непродуманно. Ничего полезного курсанты тут приобрести не могут. Только потери могут быть. А я собрал самых способных людей. Что ни человек - талант.
Ну уж этого Тима никак не мог понять. Допустим, храбрые, смелые, но как это может быть у военного - талант? Вот еще выдумал Федор! Просто он хочет, чтобы курсантов не трогали, и потому выдумывает про таланты.
Все равно как Косначев. Но Коспачев имеет право так говорить: рисовать, играть на музыкальных инструментах - для этого талант нужен. Но чтобы воевать? Hет, здесь, кроме смелости, ничего не надо. Неправду сказал Федор.
Конечно, Тима не знал всех обстоятельств, при каких Федор Зубов проводил набор курсантов в свое военное училище. По целым неделям Федор не уходил с узловой станции, мимо которой с короткой остановкой катились эшелоны теплушек с демобилизованными солдатами. Покрытые окопной глиной, заросшие, злые до остервеиег.. я о г всякой задержки, солдаты рвались домой. Они избивали железнодорожников, когда слишком долго не прицепляли паровоз, били стекла в вокзальных помещениям.
Все они испытывали жесточайшую тоску по дому. Измученные, голодные, с красными от бессонницы глазами они наводили страх на всех своей свирепостью. И могут убить каждого, кто попытался бы задержать их на пути к дому.
Федор бродил по вокзалу в бурой фронтовой шинели, опираясь на черемуховую палочку, и цепко вглядывался в лица солдат, искаженные яростным нетерпением.
Сколько нужно было такта, силы воли и непреоборимей убежденности, чтобы солдата, который четыре года не был дома, уговорить остаться в городе и снова стать военным, снова переносить все то, от чего душа его стала черной: страдания, лишения и тоску перед постоянно витающей над ним смертью!
Когда же такой солдат после тяжелых раздумий, колебаний, сомнений соглашался пойти в курсанты, для Федора наступал второй и не менее трудный этап: проверить, не оттого ли дал согласие солдат, что война опустошила душу и ему все равно, кем быть, где жить? Это был тонкий, тайный, неторопливый экзамен. Внешне он напоминал обычную беседу двух фронтовиков, рассказывающих друг другу о том, что каждому из них довелось испытать на войпе.
Но Федор с поразительным чутьем умел угадывать в этих беседах, пошшает ли солдат пережитый им бой, заметил ли в ходе его такое, что обнаруживало в солдате военную жилку, соображение. Способен ли он самостоятельно продумать, куда лучше было вынести пулемет, чтобы вести не только заградительный огонь, а бить по врагу в тот момент и туда, где это было важнее всего по ходу дела.
В сомовской бане он потребовал выделить для своих завербованных специальное место в раздевалке, и случалось, Федору приходилось по два раза в день париться со своими кандидатами, продолжая разговор в парной, дабы окончательно увериться: человек этот подходит.
Обнаружив такого крепкого солдата, Федор буквально не отпускал его от себя. Недаром в Совете Федора прозвали "главным просителем". То он выхлопатывал для будущего кандидата в курсанты подводу - съездить навестпть родных дома, то приводил его к Андросову в больницу и умолял подлечить, отдавая свой паек, чтобы не было слишком обременительно кормить солдата з больнице.
А разве легко солдату дать согласие снова стать военным, когда самым сокровенным, самым радостным для него был этот большевистский декрет о мире, освобождавший его от ада войны? А тут такой же большевик, как и те, кто подписывал этот декрет, убеждал его отказаться от мирной жизни, от земли, которую дала ему Советская власть, - а ведь о земле он и мечтать не смел, всю жизнь батрача на деревенского богатея! Разве для этого не требовалось совершить больший подвиг, чем подняться с земли, когда кинжальным огнем бьют десятки пулеметов, и, поднявшись, бежать в штыковую атаку, и не ложиться снова на землю, а бежать навстречу пулям, когда, кажется, любая летит в тебя.
Вот почему Федор с такой любовью относился к своим курсантам и с таким упорством оберегал их от посягательств Витола или попыток Совета посылать на трудовую повинность.
Когда Эсфирь, перенеся тиф, с опухшим лицом, морщинистыми веками, страдающая тяжелой одышкой, отчего ее землистого цвета лицо все время было покрыто мелкими капельками пота, подписала приказ урезать пайки для военного училища, Федор разорвал этот приказ у нее на глазах:
- Таких, как ты, надо гнать из партии, - и пригрозил: - И я добьюсь этого... Слышишь? Добьюсь.
Эсфирь слабо стукнула рыхлым кулаком по столу и крикнула:
- Это тебя мы выгоним из партии, и немедленно!
Подобрав с пола клочки изодранного приказа, она отнесла их к Рыжикову и потребовала созыва чрезвычайного заседания ревкома для обсуждения одного лишь вопроса: "Об исключении Федора Зубова из партии за проявление мелкобуржуазного стяжательства и политического хулиганства, выразившихся в публичном уничтожении ревкомовского приказа".
Рыжиков не стал созывать чрезвычайного заседания, но на очередном Федору дали выговор.
Георгий Семенович Савич произнес на этом заседании речь, обвинив Федора в разжигании военной истерии.
- Сейчас, - заявил Савич, - только безумец может думать, что мы способны оказать хотя бы слабое сопротивление любой европейской армии, попытавшейся напасть на нас.
- Врешь! - крикнул Федор. - Солдаты, которых вчера били немцы, побили их под Петроградом. А ты был чижиком, чижиком и остался.
Савич потребовал, чтобы Федора немедленно призвали к порядку.
Рыжиков, стуча крышкой от чернильницы по столу, заявил:
- Слово "чижик" отнесем за счет разболтанной нервной системы товарища Зубова. Но исторический факт остается фактом, - и, обернувшись к Савичу, спокойно сказал: - А ты, Георгий, в своей прокурорской речи стал обвинять уже не Федора, а всех нас. А этого мы тебе не позволим. Случись сегодня война, мы все подымем-- ся. И без всяких рассуждений о мировой революции.
Мировая еще когда наступит, а русская уже есть. И ее мы будем защищать до последней капли крови.
Все зааплодировали.
Савич обиженно буркнул:
- Эффектные фразочки.
А Фздор вскочил и закричал:
- Замечание я принимаю. Но прошу и требую пайка курсантам не урезать. А ей, - Федор ткнул в Эсфирь пальцем, - я теперь политически не доверяю, раз она такой приказ подписала.
И хотя все закричали: "Позор!" - Федор сел, понурился и, дернув плечом, сбросил со своего плеча руку соседа, который пытался его успокоить, упрямо повторил:
- Не доверяю - и все тут!
Со дня заседания Федор ни разу не встречался с Эсфирью. И никакие попытки Сапожковых помирить их не помогли.
Тима знал об этом и сейчас, прихлебывая сладкий чай из алюминиевой кружки, ждал, что Федор обязательно спросит про Эсфирь. Но Федор не спрашивал, лицо его было усталым, скулы костляво торчали под гладко выбритой, сухой, воспаленной кожей, глаза глубоко запали.
Чтобы как-нибудь вывести Федора из состояния угрюмой озабоченности, Тима сказал:
- Вот, говорят, пролетариат роет могилу капитализму. А он вовсе еще не помер, капитализм. И сами вы говорите, войну против нас готовит.
- Готовит, - уныло согласился Федор, - чего ему не готовить? Погонит на нас солдат - и все, - и снова стал жаловаться: - Отец твой тоже тип оказался. Назначили его комиссаром охраны народного здравия, пришел к нему, прошу: дай медикаментов - отказал. Ну, говорю, черт с тобой, сквалыга! Выдели хоть двух врачей, я при училище курсы сестер милосердия организую. Отказал.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |