— Да, последним... Этого я не переживу...
— Но, прежде чем умереть, вы должны узнать, какой была жизнь вашей дочери с тех пор, как вы ее покинули.
— Бедное дитя!.. Быть может, она была несчастна!..
— Помните ночь, когда вы отправились с вашим братом в притон на острове Сите?
— Помню... Но к чему этот вопрос?.. Ваш взгляд наводит на меня ужас.
— Направляясь в притон, вы видели на углу этих мерзких улиц... несчастные создания. Они... нет, не могу, — сказал Родольф, закрыв лицо руками, — не смею... Слова разрывают мне душу.
— Я тоже потрясена... Что еще, боже?
— Вы их видели, не правда ли? — с огромным усилием проговорил Родольф. — Этих женщин, позор всего женского пола? Ну вот, среди них... вы не заметили девушку лет шестнадцати, прекрасную, как ангел, сошедший с картины... Бедняжка, несмотря на гнусное окружение, куда ее бросили несколько недель тому назад, сохранила такое невинное, такое девственное и чистое лицо, что воры и убийцы, которые обращались к ней на «ты»... прозвали ее Лилией-Марией. Вы заметили... эту девушку? Отвечайте, вы, нежная мать!
— Нет... я ее не заметила, — мгновенно ответила Сара, чувствуя, что ее охватывает неодолимый страх.
— В самом деле? — язвительно произнес Родольф. — Странно... а я заметил. И вот при каких обстоятельствах... Слушайте внимательно. Однажды, занятый своими поисками, которые имели двойную цель[147], я очутился в Сите; недалеко от известного вам притона какой-то мужчина пытался избить одну из несчастных девиц, я отнял ее у грубияна... Вы не догадываетесь, кто была эта девушка... Отвечайте, вы, святая провидица... Не догадываетесь?
— Нет... Не догадываюсь... О, оставьте меня, оставьте...
— Эта несчастная была Лилия-Мария.
— Боже мой!
— И вы не знаете... кто она?.. Идеальная мать!
— Убейте меня... убейте...
— Это была Певунья... Ваша дочь!.. — яростно воскликнул Родольф. — Да, несчастная, которую я вырвал из рук каторжника, — мое дитя, мое... Родольфа фон Герольштейна! Во встрече с дочерью, которую я спас, не зная, что это моя собственная плоть и кровь, есть нечто роковое — и это награда тому, кто всегда стремился прийти на помощь ближнему, и в то же время — кара за отцеубийство...
— Мои минуты сочтены, но мне нет прощения, — прошептала Сара, без сил откидываясь на спинку кресла и закрывая лицо руками.
Родольф продолжал, с трудом владея собой и безуспешно стараясь подавить рыдания, время от времени заглушавшие его голос:
— Когда я избавил эту девушку от нависшей над ней угрозы, я был поражен нежным звучанием ее голоса и ангельски кротким выражением лица. Это невольно остановило мое внимание... С глубоким волнением я слушал наивный и горестный рассказ этого отверженного существа. Сударыня, жизнь вашего покинутого ребенка была полна нужды, горя и страданий. Вы должны знать о ее муках! В то время как вы, графиня, утопали в роскоши и мечтали лишь о герцогской короне... ваша дочь, совсем малютка, в лохмотьях по вечерам отправлялась просить милостыню на улицах, изнемогая от холода и голода... В зимние ночи она дрожала от стужи на соломенной подстилке в углу чердака, а потом, когда жестокой женщине, которая ее мучила, надоело угощать бедняжку тумаками... Знаете ли вы, что она сделала? Она вырвала ей зуб.
— О, скорее бы умереть!.. Какая жестокая мука!..
— Нет, вы обязаны выслушать до конца. Ускользнув наконец из рук Сычихи, восьмилетняя девочка скиталась без куска хлеба и без крыши над головой; ее задержали как бродяжку и заключили в тюрьму. Представьте себе, это были лучшие дни жизни вашей дочери!.. Да, за тюремной решеткой она каждый вечер благодарила бога за то, что не страдает здесь от холода и голода, что ее больше не бьют. И именно в тюрьме она провела самые счастливые годы... В такие годы девушка обычно бывает окружена нежными заботами любящей матери. А вместо того, чтобы достичь своих шестнадцати лет окруженной любовью, вниманием, занятой благородными делами, ваша дочь знала лишь грубое безразличие тюремщиков. А затем жестокое и беспечное общество бросило ее, невинную, красивую и чистосердечную, в омут большого города. Несчастное дитя... покинутая... без поддержки, без советов, отданная на волю нищеты и порока!.. О! — воскликнул Родольф, уступив душившим его рыданиям. — Ваше сердце зачерствело, ваш эгоизм безжалостен, но даже вы бы заплакали... да... заплакали бы, слушая печальный рассказ девушки... Бедное дитя! Опозоренная, но не падшая, целомудренная, несмотря на свое ужасное существование, которое было для нее страшным сном, потому что каждое ее слово выражало ужас перед этой жизнью, куда она была вовлечена роковым образом... О, если бы вы знали, сколько доброты, сколько благородных побуждений, сколько трогательного милосердия проявлялось в ней! Чтобы облегчить участь еще более несчастной, чем она сама, бедняжка истратила свои последние деньги, на которые она могла жить, не падая в бездну бесчестия, куда ее толкнула нужда... Да! Настал злосчастный день... Она пришла туда... без хлеба, без крова над головой; ужасные женщины встретили ее, изнуренную от слабости, от нужды, напоили ее и...
Родольф не мог спокойно говорить; он гневно воскликнул:
— И это была моя дочь! Моя дочь!
— Проклятие мне, — прошептала Сара, закрывая лицо руками, словно боясь взглянуть на дневной свет.
— Да, — вскричал Родольф, — будьте вы прокляты! Вы — причина всех этих ужасов... Вы бросили свою дочь... Будьте вы прокляты! Когда я вытащил ее из этого омута и поместил в тихое убежище, вы выкрали ее оттуда с помощью ваших гнусных сообщников... Будьте вы прокляты! Вот почему она снова оказалась во власти Жака Феррана...
Назвав это имя, Родольф внезапно замолчал.
Он вздрогнул, как бы произнося это имя впервые. Дело в том, что он первый раз назвал имя Феррана после того, как узнал, что его дочь была жертвой этого изверга...
Черты лица принца исказились от ярости и ненависти.
Застывший в безмолвии, он, казалось, был сражен мыслью, что мучитель его дочери все еще жив.
Этот разговор взбудоражил Сару. Она была потрясена и испугана мрачным взглядом Родольфа. И вместе с тем ощущала, как возрастает охватившая ее слабость.
— Что с вами? — проговорила она дрожащим голосом. — Боже мой! Неужели недостаточно страданий?
— Нет... еще недостаточно! — проговорил Родольф, как бы отвечая на свои собственные мысли. — Я никогда не испытывал подобного... никогда! Какая жажда мести! Какая жажда крови... Какое осмысленное бешенство!.. Я не знал, что одна из его жертв — моя дочь, и думал: «Смерть негодяя никому не принесет пользы... тогда как его жизнь будет полезной, но он должен искупить свои грехи, приняв условия, которые ему будут предложены...» Мне казалось справедливым обратить его на стезю милосердия, чтобы он смог искупить преступления... А жизнь человека, лишившегося золота, жизнь, искушаемая неистовой чувственностью, будет для него долгой и мучительной пыткой... Ведь мою дочь, ребенка, он бросил в бездну нищеты... А когда она стала девушкой, он подверг ее позору! Приказал ее убить! Я убью его!
И принц ринулся к выходу.
— Куда вы? Не покидайте меня! — закричала Сара, протягивая Родольфу руки. — Не оставляйте меня одну!.. Я умираю...
— Одну! Нет!.. Нет!.. Я оставлю вас с призраком погубленной дочери!
Сара вне себя опустилась на колени, испуская крик, как будто перед ней предстало страшное видение.
— Сжальтесь! Я умираю!
— Умирайте же, проклятая, — гневно ответил Родольф. — Теперь мне нужна жизнь вашего сообщника. Вы отдали дочь палачу!..
И Родольф приказал немедленно отвезти его к Феррану.
Глава IV.
НЕИСТОВСТВА ЛЮБВИ
В то время как Родольф направился к нотариусу, наступила ночь.
Флигель, где жил Жак Ферран, погрузился в глубокую темноту. Завывает ветер...
Идет дождь...
В такую же ненастную ночь Сесили, прежде чем навсегда покинуть дом нотариуса, довела до полного безумия его грубую страсть.
В спальне при тусклом свете лампы Ферран лежит на кровати в брюках и черном жилете; один рукав его рубашки засучен и запятнан кровью; перевязка из красной материи, виднеющаяся на его мускулистой руке, доказывает, что Полидори только что пустил ему кровь.
Полидори стоит подле кровати, одной рукой опираясь на ее изголовье, и, кажется, с тревогой вглядывается в черты своего сообщника.
Невозможно представить себе что-либо отвратительнее и страшнее лица Феррана, погруженного почти в бессознательное состояние, которое обычно наступает вслед за сильными приступами болезни. Он дошел до последней степени маразма; тени алькова придают лиловатый оттенок его лицу, покрытому холодным потом; опущенные веки, наполненные кровью, так вздулись, что кажутся двумя красноватыми полукругами на его мертвенно-бледном лице.
— Еще один такой сильный приступ... и он мертв, — тихо произнес Полидори. — Аретей[148] сказал, что большинство тех, кто поражен этой странной и ужасной болезнью, погибают почти всегда на седьмой день... а вот уже прошло шесть дней... как адская креолка зажгла неугасимый огонь, пожирающий этого человека.
После молчаливого размышления Полидори отошел от кровати и стал медленно ходить по комнате.
— Только что, — проговорил он, останавливаясь, — во время приступа, который чуть было не вызвал смерть Жака, мне казалось, что я во власти сна, когда слышал, как он, задыхаясь, говорит в бреду о безумных галлюцинациях, возникших в его мозгу... Ужасная, ужасная болезнь! Она поочередно подвергает каждый орган каким-то явлениям, которые ставят в тупик науку... устрашают природу... Только что слух Жака обладал невероятной болезненной чуткостью, хотя я говорил с ним по возможности тихо, но мои слова так поражали его барабанные перепонки, что собственный череп казался ему колоколом, в котором огромный медный язык раскачивался при малейшем звуке и бил его по вискам с оглушительным грохотом и нестерпимой болью.
Полидори вновь остановился в раздумье у кровати Феррана.
На дворе бушевала буря; вскоре она разразилась дождем и сильным порывом ветра, со свистом врывавшимся во все окна ветхого дома...
Полидори, несмотря на свое изощренное коварство, был суеверен; предчувствия и необъяснимое беспокойство томили его; вой урагана, нарушавшего зловещую тишину ночи, внушал ему неопределенный страх, с которым он напрасно пытался бороться.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он принялся рассматривать черты лица своего сообщника.
— Теперь, — сказал он, склоняясь к нотариусу, — его веки наливаются кровью... Можно подумать, что густая кровь хлынула в них и там застоялась. Со зрением — так же, как и со слухом, — несомненно, произойдет что-то необычное... Какие страдания!.. Как они разнообразны!.. Сколь долго он мучается!.. Когда природа решает стать жестокой... — добавил он с горькой усмешкой, — играть роль палача, она превосходит самые свирепые выдумки людей. Так, при этой болезни, причина которой эротическое безумие, она подвергает каждое чувство нечеловеческим мукам, до предела обостряет чувствительность каждого органа, чтобы боли стали нестерпимыми.
В течение нескольких минут он созерцал черты лица своего сообщника, наконец содрогнулся с отвращением и, отпрянув от больного, произнес:
— О, эта маска ужасна... Лицо становится страшным, появляются морщины.
На дворе ураган бушевал с удвоенной силой.
— Какая буря, — продолжал Полидори, падая в кресло и опираясь головой на руки. — Какая ночь... Какая ночь! Нельзя представить себе более губительной для состояния Жака.
После долгого молчания он снова заговорил:
— Не знаю, предвидел ли принц, осведомленный об адском могуществе чар Сесили и все растущем напряжении чувств Жака, что у человека такой энергии и закалки сила пылкой и неутоленной страсти, осложненной какой-то бешеной жадностью, вызовет ужасающую нервную болезнь... но ведь этого последствия надо было ожидать, оно неминуемо...
— О да, — резко поднявшись, словно испуганный своими мыслями, сказал он, — принц, конечно, это предвидел... его редкому и широкому уму не чужда никакая наука. Его проницательный взгляд охватывает причины и следствия каждого явления... Безжалостный в своей справедливости, он, наверное, тщательно обдумал наказание Жака, основываясь на логическом и последовательном нарастании грубой страсти, возбужденной до бешенства.
После продолжительного молчания Полидори заговорил:
— Когда я вспоминаю прошлое... когда я вспоминаю честолюбивые замыслы, одобренные Сарой, в отношении молодого принца... Сколько событий! До какой степени нравственного падения я дошел, живя среди преступной мерзости? Я, стремившийся сделать из принца изнеженное существо, послушное орудие власти, о которой я мечтал! Я был воспитателем, а хотел стать министром... И несмотря на мои знания, на мой разум, я, совершая преступление за преступлением, достиг последней степени подлости... И наконец, стал тюремщиком своего сообщника.
Полидори погрузился в мрачное раздумье, которое вновь привело его к мыслям о Родольфе.
— Я страшусь и ненавижу принца, — заметил он, — но я вынужден, дрожа, преклоняться перед силой его воображения, перед его всемогущей волей, которая всегда порывом устремляется за пределы исхоженных дорог... Какой странный контраст в его характере: он так великодушен, что замыслил основать банк для бедных безработных, и так свирепо жесток... чтобы спасти Жака от смерти лишь для того, чтобы ввергнуть его во власть мстительных фурий сладострастия!..
— Впрочем, ничто здесь не противоречит учению церкви, — заметил Полидори с мрачной иронией. — Среди фресок, которые Микеланджело написал на тему семи смертных грехов в своем «Страшном суде» в Сикстинской капелле, я увидел страшное наказание порока сладострастия[149]; но даже отвратительные, дергающиеся в судорогах лица этих осужденных на муки грешников, которые извиваются от жалящих укусов змей, были менее страшными, нежели лицо Жака сейчас во время приступа... Он испугал меня!
И Полидори задрожал, как будто бы перед ним вновь предстало это потрясающее видение.
— О да! — с унынием и страхом продолжал он. — Принц неумолим... Феррану легче было бы положить голову на плаху, взойти на костер, подвергнуться колесованию, испытать расплавленный свинец, сжигающий тело, чем выносить муки, которые терпит этот несчастный. При виде его страданий меня охватывает ужас, когда я задумываюсь о своей судьбе. Как решат поступить со мной?.. Что ожидает меня — сообщника преступлений Жака?.. Быть его надзирателем — слишком мало для мести, которую задумал для меня принц... Он избавил меня от эшафота не для того, чтобы спасти мне жизнь... Быть может, вечная тюрьма ожидает меня в Германии... Лучше уж тюрьма, нежели смерть... Я мог лишь слепо отдаться в распоряжение принца... Это был единственный способ спасти себя... Порою, несмотря на его обещание, меня охватывает страх... Быть может, меня отдадут палачу... если Жак умрет! Соорудить для меня эшафот при его жизни — это означало бы предназначить его и для Жака, соучастника моих преступлений... но если он умрет?.. Однако же я знаю, слово принца свято... Но я сам столько раз нарушал божественные и человеческие законы... имею ли я право требовать исполнения данной мне клятвы?.. Ну да все равно!.. Я заинтересован в том, чтоб Жак не скрылся от суда, и в моих интересах продлить ему жизнь... Но симптомы его болезни усиливаются с каждой минутой... Только чудо могло бы его спасти... Что делать?.. Что делать?..
В это время ураган достиг своего апогея, сильный порыв ветра опрокинул старую полуразрушенную трубу, которая свалилась на крышу и на двор с грохотом, похожим на мощный удар грома.
Жак Ферран, внезапно очнувшийся от сковавшей его дремоты, пошевельнулся на кровати.
Смутный ужас все сильнее охватывал Полидори.
— Глупо верить в предчувствия, — взволнованно произнес он, — но эта ночь, как мне кажется, предвещает что-то мрачное.
Его внимание привлек глухой стон нотариуса.
— Он приходит в себя, — подумал Полидори, медленно приближаясь к кровати. — Быть может, начинается новый приступ...
— Ты здесь, — прошептал Жак Ферран, лежа на кровати с закрытыми глазами, — что это за шум?
— Труба обрушилась, — вполголоса, боясь слишком сильно поразить слух своего сообщника, ответил тот. — Кошмарный ураган потрясает дом до самого основания... страшная, страшная ночь...
Нотариус ничего не услышал, повернув голову, он проговорил:
— Ты здесь?
— Да... да... здесь... я ответил тихо, боясь причинить тебе боль.
— Нет, теперь твой голос не вызывает в моих ушах боли, они только что терзали меня... при малейшем шуме мне казалось, что гром разразился в моем черепе... однако же, несмотря на невыразимые страдания, я различал страстный голос Сесили, звавший меня...
— Опять адская женщина! Избегай призрака, он убьет тебя.
— Призрак — моя жизнь! Он спасает меня.
— Послушай, безумец, именно виденье вызывает твой недуг. Твоя болезнь — это чувственное исступление, достигшее высшего напряжения. Прошу тебя, не предавайся вожделению, иначе смерть...
— Отрешиться от зримых видений! — взволнованно воскликнул Жак Ферран. — Никогда, никогда! Я боюсь лишь того, что моя мысль не сможет больше их вызывать... Но клянусь адом! Мое воображение неистощимо... чем чаще возникает этот чарующий образ, тем более реальным он становится... Когда боль утихает, тогда я могу что-то осознать и Сесили, этот демон, которого я обожаю и проклинаю, предстает передо мною.
— Какое неукротимое бешенство! Оно ужасает меня!
— Вот сейчас, — заговорил нотариус пронзительным голосом, упорно вглядываясь в темный угол алькова, — я вижу, как появляется неясный белый лик... там... там! — И он указал исхудавшим пальцем в сторону возникшего перед ним видения.
— Замолчи, несчастный.
— Ах, вот она!..
— Жак... это смерть.
— О, я ее вижу, — молвил Ферран, стиснув зубы, не отвечая Полидори. — Вот она! Как она прекрасна!.. Прекрасна!.. Как ее черные волосы в беспорядке разметались по плечам!.. А эти маленькие зубки в полуоткрытых устах... эти влажные алые уста! Какой жемчуг!.. О! Ее глаза, они то сверкают, то гаснут!.. Сесили! — воскликнул он с невыразимой страстью. — Сесили, я обожаю тебя!..
— Жак!.. Послушай... послушай!
— О, вечное проклятье... и вечно видеть ее так!..
— Жак! — с тревогой воскликнул Полидори. — Не напрягай свое зрение, глядя на этот призрак.
— Это не призрак!
— Берегись! Ведь только сейчас тебе представилось, что ты слышишь сладострастные песни этой женщины, — твои уши были внезапно поражены нестерпимой болью... Берегись!
— Оставь меня, — с гневом воскликнул нотариус, — оставь меня!.. Для чего же существует слух? Лишь для того, чтобы слышать ее... Зрение для того, чтобы ее видеть...
— Несчастный безумец, ты забываешь о муках, которые наступают потом!
— Я могу преодолеть муки ради видения! Я не испугался смерти, чтобы ощутить все наяву. Впрочем, какое это имеет значение? Этот образ для меня реальность! Сесили, как ты прелестна!.. Ты знаешь, чудовище, что ты упоительна... Зачем это соблазнительное кокетство, воспламеняющее меня!.. О, ненавистная фурия, ты, значит, хочешь, чтоб я умер?.. Отойди!.. Отойди... иначе я задушу тебя... — исступленно воскликнул нотариус.
— Но ты сам убиваешь себя, несчастный, — воскликнул Полидори, грубо встряхнув нотариуса, чтобы вывести его из состояния экстаза.
Напрасные усилия... Жак продолжал все так же пылко:
— О, дорогая королева, демон сладострастия! Никогда я не видел...
Откинувшись назад, нотариус резко закричал от боли.
— Что к тобой? — удивленно спросил Полидори.
— Погаси лампу, свет слишком яркий, я не могу его переносить... Он ослепляет меня...
— Как? — удивился Полидори. — Здесь только одна лампа, покрытая абажуром, свет совсем слабый...
— Я говорю тебе, что он становится все ярче... Смотри... еще... еще... Это уж слишком... просто нестерпимо, — добавил Ферран, закрывая глаза; лицо его выражало глубокое страдание.
— Ты с ума сошел! Говорю тебе, комната едва освещена, только что я уменьшил свет; открой глаза, тогда увидишь!
— Открыть глаза! Но тогда я буду ослеплен потоком пылающего света, который врывается в эту комнату... Здесь, там, везде... снопы огненных лучей, тысячи ослепительных искр! — вскричал нотариус, привстав с кровати. Затем, испустив душераздирающий крик, он закрыл глаза руками. — Я ослеплен! Палящий свет проникает сквозь закрытые веки... он сжигает меня, пожирает... Ах! Теперь руки несколько затемняют глаза... Но погаси же лампу, она направляет режущий луч.
— Нет сомнений, — произнес Полидори, — его зрение поражено болезненной чувствительностью, как и его слух... затем возникнут галлюцинации... он погиб... Пустить ему кровь в таком состоянии значило бы убить его...
В комнате опять раздался пронзительный крик Жака Феррана:
— Палач! Погаси же лампу! Яркий свет пронизывает мои руки; они стали прозрачными... я чувствую кровь, циркулирующую в моих венах... Напрасно стараюсь опустить веки, горящая лава света проникает сквозь них, какая пытка! Я чувствую ослепляющие боли, словно мне в орбиты запускают острую раскаленную иглу. На помощь!.. О боже! На помощь! — воскликнул он, корчась в ужасных конвульсиях.
Полидори, испуганный неистовой силой припадка, поспешил погасить лампу.
И оба погрузились в глубокий мрак.
В этот момент раздался шум приближавшегося экипажа, который остановился на улице у ворот.
Глава V.
ПРИЗРАКИ
Комната, где находились Полидори и Жак Ферран, погрузилась во мрак, страдания больного стали понемногу утихать.
— Почему ты так долго не гасил лампу, — спросил Ферран, — для того ли, чтобы продлить мои адские мучения? О боже, как я страдал!..
— Теперь ты чувствуешь себя лучше?
— Сильное возбуждение, но это несравнимо с тем, что было недавно.
— Ведь я тебя предупреждал, что как только воспоминание об этой женщине затронет одно из твоих чувств, тотчас же это чувство поражается каким-то явлением, ставящим в тупик науку, которое верующие могли бы воспринять как страшное возмездие бога.
— Не говори мне о боге... — воскликнул мерзавец, заскрежетав зубами.
— Я заговорил о нем... чтобы ты помнил... Но раз ты дорожишь своей жизнью, как бы ничтожна она ни была... запомни раз навсегда, повторяю тебе, ты погибнешь во время одного из таких приступов, если снова будешь их вызывать.
— Я дорожил жизнью... потому, что воспоминание о Сесили — моя жизнь...
— Но эти воспоминания изнуряют, поглощают все твои силы, убивают тебя!
— Я не могу, не хочу от них отказаться. Сесили необходима мне, словно кровь телу... Этот человек лишил меня богатства, но не смог похитить у меня страстного немеркнущего образа чаровницы; ее образ принадлежит мне, в любой, момент он возникает перед моим взором как преданный раб... она говорит по моему повелению, она смотрит на меня так, как я хочу, боготворит меня, воспламеняет, — воскликнул нотариус в приступе неистовой страсти.
— Жак, не возбуждай себя, помни о только что происшедшем.
Нотариус не слушал своего сообщника, который предвидел новые галлюцинации. В самом деле, Ферран с язвительным смехом продолжал:
— Отнять у меня Сесили? Значит, они не знают, что можно добиться невозможного, нужно лишь сосредоточить силу всех своих способностей на одном предмете. Вот, например, сейчас я поднимусь в комнату Сесили, куда не осмеливался заходить после ее отъезда... О, увидеть... коснуться ее платьев... посмотреть в зеркало, перед которым она переодевалась... значит, увидеть ее самое! Да, внимательно всматриваясь в зеркало... я скоро увижу, как в нем появляется Сесили, это не иллюзия, не мираж, это будет она сама, я увижу ее там, как скульптор видит в глыбе мрамора созидаемую им статую... но, клянусь всем адским пламенем, в котором я сгораю, это будет не бледная и холодная Галатея.
— Куда ты? — вдруг спросил Полидори, услышав, что Жак Ферран встает с кровати. В комнате было совершенно темно.
— Иду к Сесили...
— Ты не пойдешь... Вид этой комнаты тебя погубит.
— Сесили ждет меня там, наверху.
— Ты не пойдешь, я держу тебя и не отпущу, — произнес Полидори, схватив нотариуса за руку.
Ферран, доведенный до последней степени истощения, не мог бороться с врачом, который держал его своей крепкой рукой.
— Ты хочешь помешать мне пойти к Сесили?
— Да, и к тому же в соседней комнате горит лампа; ты ведь знаешь — только что яркий свет поразил твое зрение.
— Сесили наверху... Она меня ждет... Я готов пройти через раскаленную печь, чтобы соединиться с ней... Пусти меня... Она называла меня своим старым тигром. Берегись, у меня острые когти.
— Ты не выйдешь отсюда, скорее я привяжу тебя к кровати, как буйного безумца.
— Полидори, послушай, я не безумец, я в полном разуме, я отлично понимаю, что реальной Сесили наверху нет, но для меня призраки моего воображения столь же дороги, как реальный образ!..
— Молчи! — вдруг воскликнул Полидори, прислушиваясь. — Только что мне показалось, что у дверей остановился экипаж; я не ошибся, теперь я слышу голоса во дворе.
— Ты хочешь отвлечь меня от моих мыслей — слишком глупая ловушка.
— Я слышу их разговор, понятно тебе, и я, кажется, узнал...
— Ты хочешь меня обмануть, — сказал Ферран, прерывая врача, — я не дурак...
— Негодяй... слушай же, слушай, ну что, ты не слышишь?..
— Пусти!.. Сесили наверху, она зовет меня; не доводи меня до ярости. В свою очередь говорю тебе: берегись!.. Понял? Берегись!
— Ты отсюда не выйдешь...
— Берегись...
— Не уйдешь, я должен так поступить...
— Ты не пускаешь меня к Сесили, а я сделаю так, что ты умрешь... Так вот! — глухим голосом проговорил нотариус.
Полидори вскрикнул:
— Злодей! Поранил мне руку, а рана ничтожная, ты от меня не ускользнешь...
— Рана смертельна... ты поражен отравленным ножом Сесили; я всегда носил его с собой; яд начнет действовать. Ну что? Ты пустишь меня! Ведь ты сейчас умрешь... Не надо было задерживать меня, противиться встрече с Сесили... — произнес Ферран, на ощупь отыскивая дверь в темноте.
— О, — пробормотал врач, — рука не действует... чувствую смертельный холод... Колени трясутся... стынет кровь в жилах... кружится голова... На помощь!.. — воскликнул он, издавая последний вопль. — На помощь!.. Умираю!..
И он опустился наземь.
Вдруг раздался треск стеклянной двери, отворенной с такой силой, что разбились стекла, а затем послышался громкий голос и звук поспешных шагов Родольфа — все это казалось откликом на предсмертные крики Полидори.
Ферран, отыскав наконец в темноте задвижку, быстро открыл дверь соседней комнаты и ринулся туда с отравленным ножом.
В то же время с противоположной стороны в комнату, словно гений мщения, вошел грозный принц.
— Чудовище! — воскликнул Родольф, приближаясь к Феррану. — Это ты убил мою дочь! Ты будешь...
Принц не договорил, он в ужасе отступил от нотариуса...
Эти слова будто молнией поразили Феррана...
Бросив нож, закрывая глаза руками, несчастный с нечеловеческим воплем упал лицом на землю.
Вследствие явления, о котором мы говорили, полная темнота облегчила боль Феррана, но, когда он вошел в ярко освещенную комнату, у него начались столь головокружительные, нестерпимые муки, точно он попал в раскаленный поток света, который можно сравнить со светом солнечного диска.
Ужасное зрелище представляла собою агония этого человека; он исступленно корчился от боли, ногтями скреб паркет, как будто хотел вырыть в нем яму и избавиться там от жестоких мук, вызванных пылающим светом.
Родольф, его слуга, привратник дома, которому пришлось довести принца до дверей комнаты, остановились, охваченные ужасом. Питая справедливую ненависть к нотариусу, Родольф все же почувствовал жалость, наблюдая глубокие страдания Феррана; он приказал перенести его на диван.
Сделать это было нелегко; боясь очутиться под прямым воздействием света, нотариус отчаянно отбивался, а когда он оказался в комнате, залитой светом, он вновь испустил крик, который заставил Родольфа оцепенеть от ужаса.
После новых и долгих мучений боли, ставшие невероятно сильными, прекратились.
Достигнув высшего напряжения, исход которого мог быть только смертельным, боль в глазах утихла, но, как обычно при нормальном ходе этой болезни, после приступа начались бред и галлюцинации.
Вдруг Ферран вытянулся и закостенел, точно при столбняке; его веки, упрямо закрывавшие глаза, внезапно открылись; вместо того чтобы избегать света, его взор обратился в сторону лампы; зрачки странным образом остановились и расширились; из них исходил фосфорический свет. Казалось, что Жак Ферран в экстазе созерцает мир; его тело вначале оставалось совершенно неподвижным, только лицо беспрестанно и судорожно содрогалось.
В его безобразном лице, искаженном и изможденном, не оставалось ничего человеческого, казалось, что животная похоть, вытеснив разум, придала физиономии этого негодяя совершенно скотские черты.
Дойдя до последней степени безумия, во время бредовой галлюцинации он еще помнил слова Сесили, которая называла его своим тигром; постепенно он терял разум и вообразил себя этим хищником.
Бессвязные слова, которые он произносил, едва переводя дух, выражали расстройство его ума, странное отклонение от нормального восприятия вещей. Постепенно неподвижность его тела прошла, и он стал шевелиться, однако, резко повернувшись, упал с дивана; хотел встать и пойти, но у него не хватило сил, ему пришлось ползать и передвигаться, опираясь на руки и колени... направляясь то в одну, то в другую сторону... всецело подчиняясь возникавшим перед ним призракам, во власти которых он находился.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |