Пролог. It's telling me all these things

I hear, a voice say:

Don't be so blind

It's telling me all these things

That you would probably hide

Am I, your one and only desire

Am I the reason you breathe

Or am I the reason you cry?

I love you

I hate you

I can't get around you.

I breathe you

I taste you

I can't live without you.

I just can't take anymore

This life of solitude

I guess that

I'm out the door

And now I'm done with you.

«Saliva».

Дурмстранг горел. Последний оплот темных сил поглощало безжалостное пламя. Но там, на верхней площадке башни, еще шел последний бой, самый яростный, предопределенный Предсказанием, неотвратимый, как борьба Света и Тьмы. Сквозь рев бушующего огня, летели зеленые молнии, гнал ветер отзвуки самых страшных проклятий, еще не поглощенных временем.

Те, кто остался в живых, последние уцелевшие в битве с обеих сторон, одни — уже побежденные и сломленные, другие — еще сохраняющие остатки сил, чтобы утвердить свою победу, забыв обо всем, со священным трепетом внимали этим звукам. На самой верхней площадке решалась судьба всего магического мира. Эта судьба висела на тонком волоске, на одном оголенном нерве, на одном касании, на одном взмахе палочки.

Безжалостная война, что унесла столько жизней, давала зрителям свое последнее представление. Она уже закончилась, — независимо от исхода боя. Последней судорогой, рукой умирающего, что тянется к остающимся на этом свете и бессильно падает на одеяло. У подножия рушащегося замка стояла тишина, — та самая, что ощущается у постели отходящего, чтобы не стать святотатцем и не нарушить границы, что отделяет Бытие от Небытия.

Последний столб ревущего огня взмыл в небо. Зеленая молния утонула в проклятии, хриплом и громком, последнем всплеске ненависти, способном разрушать камни. Зеленый росчерк заклятия ударил в высокую фигуру в черном плаще, а тот, кто остался, обессилев упал на камни пола. Палочка покатилась по горячим плитам, выскользнув из мокрой руки. Тот-Который-Выжил, с трудом встал на колени и чувствовал, как по щекам текут слезы. Страшная тяжесть, что лежала на его плечах десять лет, свалилась, как лавина с горы, но вместо освобождения им владела пустота. Слезы не могли унять эту пустоту, смыть её с души, как вода смывает грязь и усталость. Они только промывали рану, но не лечили её.

Он встал — плиты пола дрожали под его ногами, готовые в любую секунду лопнуть осколками, похоронить в своих недрах его тело. И он пошел, спотыкаясь на каждом шагу, падая и вновь поднимаясь. И снова падая.

Ноги сами несли его, ослабевшего, обезумевшего, одинокого среди осколков дверей, сгорающих комнат, лестниц, черных и скользких, державших его подошвы липкими кляксами. И он скользил на этих кляксах, вытирал руки об остатки обгоревшей мантии, о пропитанную гарью одежду. И плакал. Он плакал, перебираясь через обгоревшие трупы, разорванные заклятиями куски плоти, неподдающиеся опознанию, дымящиеся груды тех, кто когда-то были магами, дышали, во что-то верили и на что-то надеялись. Кого-то любили и кого-то ненавидели. И жили, Мерлин Великий, жили! Сколько их осталось здесь? Друзей и врагов, близких и ненавистных, кому он когда-то желал самой мучительной смерти. Старших и ровесников, тех, которые уже никогда, никогда….

Он падал, катился кубарем с лестниц. Пламя иссушало мозг, плавило в своем горниле с этой кровью и этими телами в один неразрывный клубок, в одну сущность, из которой он никогда уже не сможет восстать прежним. Он скользил, поднимался, брел наугад, по наитию, как животное. Медный привкус на губах, пятна, засыхающие на руках:

«Сколько крови, Годрик Всемогущий, сколько крови! На мне, во мне, на моих руках!»

Он выполз, интуитивно найдя выход из этого горящего ада, и упал на землю, под ноги тем, кто ждал его появления. Кто сделал все возможное и невозможное, чтобы он оправдал свое предназначение.

Он, ничего уже не соображающий, ничего не помнящий, чувствовал на себе чьи-то руки, смотрел на кляксы лиц, слышал голоса, зовущие его:

— Ты убил его? Убил?

— Гарри, очнись! Ты слышишь меня, Гарри?

— Дайте ему воздуху, расступитесь!

— Гарри, скажи, что его больше нет! Что ты молчишь?!

И он отталкивал от себя эти руки, рвался из них, удивляясь, откуда сейчас взялись силы, когда внутри все пусто, все сгорело в горниле, когда не осталось ничего, кроме одной мысли, что эхом пульсировала в голове:

— Больше никто не умрет! Слышите! Я вам приказываю! Никогда, слышите! Не будет смерти! Никому! Хватит!!! БОЛЬШЕ НИКТО НЕ УМРЁТ!!! ….

* * *

— Ну что за глупость, а? Где это видано, скажите на милость?

Свежий номер «Утреннего пророка», уже порядком засаленный и измятый, лег на стойку, чтобы тут же быть схваченным другими руками. Шарканье многочисленных ног говорило о том, что посетители «Дырявого котла» сгрудились вокруг, стараясь увидеть крупные строчки передовицы как можно ближе.

«Указом Министерства магии от … числа … года, смертная казнь отменяется как мера наказания для бывших преступников, несмотря на тяжесть содеянного. Ранее утвержденные смертные приговоры заменяются на полное магическое развоплощение и последующий запрет осужденным пересекать Переход и посещать любое магическое место на территории страны. С настоящего момента вступает в силу строжайший запрет изгнанникам когда-либо возвращаться на места своего проживания под страхом пожизненного тюремного заключения».

— Ну, видали? Что я вам говорил? Это ли не чушь?

— Бросьте, любезный. Азкабан не резиновый, а в Сером Замке сейчас набито, как сельдей в бочке!

— Тем более в этом нет никакого смысла!

— Говорите тише, умоляю! Я не хочу рисковать своим заведением!

— Кому пришла в голову эта безумная идея?

— Тсс! Слышал, что так хотел ОН.

— Ну, конечно! Будем слушать бредни мальчишки!

— Замолчите! Иначе я сдам вас аврорам!

— Как же, сдашь ты, старая облезлая шляпа! Я тоже участвовал в войне! И не собираюсь радоваться, что эти ублюдки расползутся по миру, как гадюки!

— Я слышал, семьи погибших выступили с протестом.

— Лучше бы скинулись галеонами и заплатили «добрым людям».

— Говорят, так и поступали. И крысы объявили голодовку. Влетело же потом кое-кому!

— А что ты хотел? Кому приятно получить отраву в жратве?

— А теперь выпустят, за здорово живешь!

— Страшные времена, страшные!

— Бросьте вы кудахтать! Читать разучились? Тут же сказано: «с полным разоплощением»! Не хотел бы я в одну минуту стать магглом!

— Лучше магглом, чем покойником!

— Кому как, дружище, кому как. Посмотрел бы я на этих чистокровных! Не один, слово мое помяните, вышибет себе мозги в камерах, пока есть такая возможность!

— Заткнулись, я всем сказал, заткнулись!!!

Тяжелая глиняная кружка нашла свою гибель на полу трактира, прыснув во все стороны черепками. Густой запах пива с примесью «Огденского» виски ударил в нос болтливым посетителям «Дырявого котла». Огород голов повернулся, оглядывая бушующего посетителя со смешанным чувством опаски, жалости и брезгливости. Посетитель, молодой человек со всклоченными волосами, в узких вытертых джинсах, с трудом поднимался из-за стола, обводя присутствующих взглядом, полным испепеляющей ненависти:

— Что вы, драл бы вас Мерлин, в этом понимаете?! Вы прятались в норы, как крысы! Пока он, пока мы…. — Он едва не упал, вцепившись в столешницу так, что побелели пальцы. — Вы не видели, не знаете! Что вы понимаете в смерти? Вы её видели, смерть? Знаете, как она пахнет? Когда ничего кругом, только кровь, горелое мясо, пыль, просто костная пыль! Кто вам дал право рассуждать о Нем? Кто вас спас, сукины вы дети!

Ему никто не возражал. Они толпились у стойки, тихо перешептываясь между собой. Косясь на него, воздвигая между ним и собой прочную стену отчуждения.

«Напьются как… через день такая история…. Что поделать?... были слишком молоды…» — осторожный шепоток блуждал по трактиру.

Невысокая плотная девушка с золотистыми толстыми косами протолкалась через скопившихся людей и подошла к говорящему. Ласковые руки усаживали его на лавку, гладили по рукам, по каштановым волосам. И на лице её была мука, пополам с отчаянием:

— Ну что ты, Шейм. Они же понимают, они все понимают…

— Отстань от меня, Браун! Ты там была, ты видела! Чего ты их защищаешь?

— Хорошо, Шейм, хорошо. Я уйду. Только провожу тебя, и сразу уйду…

— Смерть? Что они понимают в смерти?

* * *

Азкабан был щедр на иллюзии. Он не знал, что было тому причиной: эмоции заключенных, оставшиеся после ухода дементоров, а может количество узников, нарушивших уединение камер-одиночек. Но не проходило и дня, чтобы эти стены не дарили ему забытье, страшное и мерзкое, заставляющее его снова и снова видеть одно и тоже: залитую кровью лестницу в горящем аду Дурмстранга.

«— Уходи, Лив!

Горячее переплетение пальцев, липких от его крови. Как мало времени, ничтожно мало!

— Я тебя не брошу, Марк!»

Сколько он так просидел, прижимая к себе самого дорогого для него человека? Сколько бессердечно убегающих секунд? Они уже поднимались по этой проклятой лестнице, его друзья и соратники шли по следам убийцы, положившего минутами раньше десяток авроров, чтобы пробиться наверх, туда, где еще шел бой. Они нашли его. И теперь он лежал на ступенях, настигнутый их заклятиями, истекая кровью и теряя силы. Не способный больше к сопротивлению. Только к ненависти. Они шли, чтобы увидеть врага на руках того, кто должен был добить, а вместо этого прижимал к себе и молил их, закрывая собой искалеченное тело:

— Не убивайте, умоляю! Не убивайте его!

— Ты спятил, Вуд! Отойди, гоблин тебя побери!

— Не убивайте!

Что он мог сделать, выходя против них? Поднять палочку? Защищать, впервые в жизни направив заклятие на своих друзей? Тех, с кем прошел эту войну, последнюю войну магического мира? Готов ли он был тогда? Невозможность выбора, убивающая его. От своей слабости он сделал это. Из-за своей слабости вставал перед ними на колени, глядя в знакомо-незнакомые лица, просил там, где Марк сражался бы. Если б мог.

— Не проси, Лив! — Хриплый голос, в котором боль билась вольфрамовой раскаленной дугой, не физическая, другая. — Не смей просить!

— Не убивайте! Только не убивайте его!

— Не проси!

Знакомо-незнакомые лица, как каменные маски. И он понимал тщетность своих просьб и своей мольбы, разбиваясь в кровь об их молчание, о взгляды, в которых уже не осталось дружеского участия, — эта тонкая, стертая черта между расположением и ненавистью. Недоумение, брезгливость. К нему, предавшему память своих погибших друзей.

— Беги, Марк! Аппарируй! Беги, Марк!

Росчерк палочки, летящей в воздухе в искалеченные пальцы раненого.

«Я не побегу. Пусть так, Мерлин, мне все равно, что со мной станет. Только ты живи!».

Плиты пола, уходящие из-под ног. Он падал. Бился головой о неотзывчивые камни. Отзвук связывающего заклятия.

А потом?

" — за содействие бегству Упивающегося Смертью, тяжкое предательство Ордена Феникса, Уизенгамот приговаривает тебя, Оливер Джеймс Вуд, к пожизненному заключению в тюрьме Азкабан. Да помилует Мерлин твою заблудшую душу».

И он очутился здесь, в маленькой сырой камере, навсегда закрывшей его от света, от ветра, от жизни. Наедине с собой, со своим глухим отчаянием. С вопросом, иссушающим сознание: «Где ты Марк? Что с тобой стало? Если ты выжил, почему не даешь о себе знать? Почему не приходишь за мной? А если нет, почему я не чувствую твоей смерти?».

Что осталось ему в этом мире? Жалкое подобие существования. И бесконечные иллюзии Азкабана.

До этого самого дня.

— Просыпайтесь, преступнички.

Сначала шаги, поворот ржавого ключа, — болезненный скрип железа о железо. Шаркающая походка Альберика, — с должным уважением к старости стража, ему дали в подчинение самых «спокойных» заключенных. Он приходил к Оливеру каждый день в течение последнего полугода, и Лив узнавал его шаги из всех других, раздающихся за дверью камеры. Его сосед по заключению, старый, измотанный маг, уличенный в меркантильных связях с Упивающимися, всякий раз поднимал свою лохматую, седую голову и уныло опускался на место.

— Что нового, Альбер?

— Да что нового? — Стражник деловито поставил на пол глиняные миски с похлебкой, вытряхивал ломти хлеба из необъятных карманов старого плаща, отчего хлеб всегда имел привкус табачных крошек. — С тех пор, как издали этот проклятущий указ, тюрьма словно с цепи сорвалась. Не, помяни мое слово, бардак будет с этим помилованием. Слышь, орут в конце коридора? Каждый день такая дребедень. Салливан, бедолага, уже и не знает, кого слушать. Совсем от скаредности помешался!

— А что случилось-то?

— Да вишь, какая история. Перевели ему, значит, под ведомство смертника. Давно уже перевели, пару месяцев как. Почитай, что первым убийцем был у Сам-Знаешь-Кого. До указа, значит, пустили бы за Арку и вся недолга. А тут, покамест лечили его, чтоб до суда дотянул, указ вышел. Значится, теперь развоплотят и выкинут. Тут и потянулись к старине Салли эти, стало быть, кровные родные жертв. Денег сулили, дабы он заключенного своего удавил или отравил там. Зельем каким оно конечно надежнее, потому как такого оно, ясна мантикора, не удавишь. Галеоны Салли ручьем потекли, тока он, убивец значит, такое дело как собака чуял и есть ничего не стал. А тут еще мамаша его, ну как тех родственничков перебивать галеонами-то. Оно конечно, у богатых куда более монет будет. Вот так и рядятся, не един уж день. Салли, дурак, с ума сходит: травить, стало быть, али не травить? Уж очень ему, паскуднику, хочется с двух рук монетки грести, на безбедную, так сказать, старость.

Оливер слушал его рассеянно, собирая в ладонь крошки хлеба. Ежедневная болтовня старика отвлекала его от безрадостных мыслей, кроме того, от старика была одна ощутимая польза, — продажные стражники составляли весь штат Азкабана, ибо галеоны не пахнут, а жить всем охота. От него Оливер знал, что его родители подали прошение о замене пожизненного на развоплощение и изгнание. Два раза им отказывали, пока мать, доведенная до отчаяния, не бросилась за помощью и содействием к Поттеру. Где-то впереди замаячила возможность пересмотра приговора, подавшая Оливеру слабую надежду. Альберик служил Вуду последней связью с миром. Ради этого, он стоически терпел бесконечные разглагольствования старика.

— Я ведь его, Салли — то, не осуждаю, Мерлин упаси! Сам грешу, чего же на других пенять? Он, язви его мантикора, и так страху натерпелся. «Как глянет, — говорит, — на меня убивец этот, душа в пятки уходит. Волчий взгляд, как ножом по горлу. Родного отца порешит, как плюнет. И рожа у него, ну совершенно жуткая! Такие тока мамке с папкой понравиться могут. Как сожмет кулак, чую, таким кулаком только приложить и дух наружу». А енти говорят, души. Тут уж кто кого скорей придушит и так видать. Кинул он раз в Салли тарелку, до сих пор на двери вмятина. Говорят, до войны в квиддич играл, с большим, стало быть, успехом.

— Кто играл?

Квиддич! Забытое слово вспыхнуло в голове Оливера ослепительной молнией. До внезапной дрожи в руках.

— Уж не Салли, точно, — фыркнул Альбер, — каратель этот, говорю. Я его в окошко видал, — как оскалится, так прямо душа в пятки уходит.

— Подожди, подожди, подожди! — сердце колотилось, как яйцо в кипятке, Оливер вскочил на ноги, роняя на пол миску с остатками похлебки. — Ты его видел, да? У него татуировка здесь, да? На правой руке? И шрам от виска? Вот здесь?

— Ну, я такие штуки не разглядывал, — лихорадочный блеск в глазах всегда такого тихого и спокойного узника, напугал Альбера. Он попятился назад, но горячие, дрожащие пальцы не отпускали, впиваясь в руку.

— Ты знаешь, как его зовут? Ты знаешь! Маркус Флинт, да? Да?

— Кто тебе сказал? — недоверчиво покосился старик, но Оливер уже не слышал его.

— О, Мерлин! Мерлин!

— Что с тобой, парень? Колдомедика может? Мамаша твоя и папаша платили, чтобы если чего с тобой не того, простуда там, али приступ какой нервный, али расстройство…

— Идиот! — старый маг, впервые со дня своего пребывания нарушил молчание, и в бешенстве уставился на стража. — Ты что, дел наших не читал? Этот дурак, — кивок в сторону Оливера, — за то и сидит, что тому дураку уйти дал.

— Он был здесь! Всё это время! — Оливер не слышал уже ни того, ни другого. — Я думал, что он забыл, что… или погиб….

Слезы текли по щекам, словно прорвалась плотина беспросветной обреченности. И он размазывал их по лицу, улыбаясь бестолковой, безумной улыбкой.

А потом рванулся к двери и закричал, ударившись лицом в холодную решетку маленького окошка:

— МАРК!!!!!!!!!

* * *

— ЛИВ!!!!!

Когда сильная рука железной хваткой сомкнулась на горле Салливана, припечатывая к стене и приподнимая над полом, незадачливый страж Азкабана еще успел удивиться, как этот ублюдок смог схватить его, невзирая на цепь, приковавшую узника к стене. А в следующий момент, все, что ему оставалось, это дрыгать ногами и молиться Мерлину о спасении жизни.

— Пощади! — тоненько, словно придавленная мышь, заверещал стражник, вцепившись в державшую его руку.

— Заткнись, крыса! — глухой голос бывшего командира карателей ясно давал понять, что от смерти стража отделяет одно движение покрытых шрамами пальцев. — Сейчас я тебя отпущу, ты выйдешь отсюда, потом вернешься и скажешь мне, каким образом я слышал в этом гадюшнике голос Оливера Вуда. Ты меня понял? Оливера Вуда. Как он здесь оказался? Ты все узнаешь и скажешь мне. Иначе, Салазаром клянусь, я найду способ свернуть тебе шею!

Пальцы разжались, но другая рука все еще держала стража за шкирку, давая понять, что о свободе пока можно забыть. Салливан засипел, потирая рукой шею:

— Это не мой узник, господин! Это Альберика, Мерлином клянусь!

— Кто это такой, гоблин тебя побери? Еще одна жадная крыса?

— Страж, господин, как и я.

— Ты его сюда приведешь. Прямо сейчас. Пусть говорит через окно, если боится войти. Ты меня понял?

Стражник убрался, — так быстро, как только смог. Эти минуты показались Марку вечностью. Он боялся всего: ошибок, недоразумений, помех, людской глупости — всего, что отделило бы от этого голоса, что вернул силы жить. Услышанного им не ушами, но всем его существом. Тот самый голос, что когда-то слышал он сквозь океан боли, ревущей в каждой клетке его тела: «Беги, Марк! Аппарируй!». Лив! Салазар Великий, как он здесь очутился?! Что они с ним сделали, эти долбаные радетели добра и справедливости?!

Он метался по своей клетке, рисуя в своей голове самые ужасные картины.

Дверь не открылась, но Марку было достаточно шороха, чтобы понять, что за ней кто-то находится.

Он сделал шаг вперед, выходя из темноты угла, чтобы увидеть лицо, мелькнувшее за решеткой.

— Чего тебе надо? — услышал он голос стража, который хотел оставаться спокойным и грубым, но его выдавал страх. Уж что, а страх Марк чувствовал на расстоянии, как хищник чует кровь.

— Ты Альберик?

— Ну?

— Ты знаешь Оливера Вуда?

— А тебе-то что?

— Знаешь или нет? — Марку стоило большого труда сохранять спокойствие.

— Знаю. Сидит в моей камере, в конце этого коридора.

— Как давно?

— Да почти год уже.

— За что его сюда посадили?

— А то ты не знаешь? За то, что отпустил Упивающегося. Тебя, надо думать.

— Когда он выходит?

— А он не выходит. Пожизненное у него.

В камере звякнула цепь, когда он рванулся вперед,— отзвук отразился от голых стен.

— Сволочи!!!! — крик был таким яростным и громким, что Альберик невольно отпрянул от зарешеченного окна. Он не видел узника, но по звукам понимал, что тот яростно дергает свою цепь, ударяя ногой по лежанке. Салли, трясясь от страха, схватил напарника за руку.

— Эй ты, крыса! — теперь Альберик понимал Салли в полной мере, — ни за какие коврижки он не согласился бы зайти в эту камеру. — Передай ему, что я здесь! Слышишь, сука?

— Да он и так знает. — Альберик сам не понимал, почему стоит здесь и терпит оскорбления. Но в этом голосе было столько силы, что он просто не мог ослушаться, словно под заклятием Империо.

— Скажи, что я его люблю. Понял, сволочь? Так и передай. Я заплачу тебе столько, сколько запросишь!

Альберик скривился и сплюнул на грязный пол. А он еще считал, что охраняет несчастного парня, который попался по глупости! А он вот какой гусь, этот Вуд! Фу, гадость какая!

— Ага, передам. Вон оно, любовничка, стало быть, спасал?

— Не твое дело, ублюдок!

— Ты пасть-то закрой, кровопийца! — в самом деле, с чего Альберик должен был терпеть оскорбления? Пусть бесится. Это ж не его заключенный, в конце концов, а Салливана. Вот пусть Салли и слушает. — Руки коротки до меня дотянуться!

— Дотянусь, гнида тюремная, не сомневайся….

Марк отступил назад и тяжело опустился на жесткую лежанку.

«Лив! Как же так, Лив! Пожизненное! За что? Дорого же они меня оценили! Ну, ничего. Я знаю теперь, что ты жив, ты где-то рядом со мной! Теперь ничего уже не страшно. Я еще увижу тебя, Лив! Теперь я точно знаю, что увижу!»…

* * *

Тонкс смотрела на него с жалостью — этот жалостливый взгляд преследовал Оливера с той самой секунды, как его ввели в эту большую, холодную комнату, лишенную мебели. Только гладкие каменные стены и запах влаги, сочащейся с потолка.

Ему было стыдно, — взгляд Тонкс, непроницаемая маска профессора Снейпа, кто там еще из знакомых? Кингсли смотрит с плохо скрываемым презрением. И это презрение жжет, как раскаленное железо.

— Осужденный Вуд, встаньте на колени.

Он опускается, стараясь не смотреть на них, ничего не видеть, кроме плит пола.

— Милостью Уизенгамота, справедливого суда Света, а также ввиду ходатайства Гарри Джеймса Поттера, пожизненное заключение осужденного заменяется на полное магическое развоплощение и изгнание. Приговор окончательный и милости не подлежит.

Оливер хотел побороть постыдную дрожь, но только сжимал руки в полном бессилии. Кингсли подошел совсем близко и Оливер невольно зажмурился. Он не мог открыть глаза даже тогда, когда услышал над своей головой треск сломанной волшебной палочки. Аврор отбросил её далеко в сторону, как отбрасывают вещь, ни на что уже не годную. Оливер, до боли закусывая губы, слушал, как она катится по полу.

— Ветонум Магикум!

В первую секунду Оливер ничего не понял, ни о чем не успел подумать, а потом мир вспыхнул перед его глазами. Тяжесть в груди и это ощущение ожога между лопатками, такое сильное, будто заклятие клеймило его. Оливер повалился на пол, сжимая руками грудь, чтобы унять это жуткое ощущение, словно в теле поворачивают проволоку. Кто-то невидимый тянул из него жилы, сразу из всего тела. Тьма взорвалась снопом искр, перед глазами плясали красные пятна. Ничего уже не соображая от этой боли, он вскрикнул только один раз, пытаясь встать на колени.

«Когда же кончится, когда же…» — промелькнула в голове быстрая мысль, пока тошнота не забила ему горло, выплескиваясь наружу, под ноги Кингсли. Аврор брезгливо отошел в сторону. Оливер корчился у них в ногах, пока огненный шар заклятия, висевший над ним, не начал переливаться перламутровым цветом — цветом магической силы, навсегда оставившей Оливера. Шар рос, надуваемый невидимыми легкими, а потом оглушительно лопнул, тая в воздухе. Но боль не ушла, — она сверлила уши ржавым скрежетом. Оливер почувствовал, как кто-то подхватил его, чьи-то сильные руки потащили прочь, держа за плечи.

— Следующий. — Услышал он, теряя сознание….

* * *

«Будь оно все проклято!»

Эта нехитрая мысль преследовала Нимфадору Тонкс весь этот гребаный день, когда её «осчастливили» пребыванием в тройке наблюдателей от аврората Ордена. Надо было послать приказ к черту. Никогда больше не переступать порога этой проклятой тюрьмы. Не слышать этих бесконечных воплей, последних попыток молить о пощаде или проклинать, воя обреченных, корчившихся фигур, скрюченных рук и ног, бесконечного «Ветонум Магикум». До начала развоплощения тюрьму сотрясала волна самоубийств весьма изощренными способами. Бывшие маги вешались на удавках, сплетенных из одежды, разбивали себе головы о стены, травились, вонзали в горло отточенные предметы, — Мерлин Великий, иногда ей казалось, что на войне было проще!

Нимфадора мечтала только об одном: чтобы поскорее кончился этот проклятущий день, чтобы дверь скрипела в последний раз. Вот еще один. Еще. Ну, это точно последний. Нет, еще.

— Осужденный Флинт, встаньте на колени.

Она видела, как побелел Кингсли, Мерлин, она так устала, что не осталось сил даже на ненависть, хотя этот ненависть заслужил в полной мере.

Он не собирался вставать на колени, — стоял напротив них, сжимая в кулаки закованные руки. Мерил их презрительным взглядом исподлобья, оскалившись в паскудной и гадкой улыбке.

— На колени, сволочь!

Кингсли не выдержал первым — размахнулся и ударил кулаком в кривящуюся ухмылку.

Удар был достаточно силен: Кингсли вложил в него всю свою ненависть. Флинт покачнулся, но устоял на ногах, только кровь брызнула из разбитых губ. Он собрал её во рту и плюнул под ноги своему бывшему декану. Снейп, окаменев лицом, не отрываясь смотрел на своего недавнего ученика, стоически принимая на себя черную ненависть карих с прозеленью глаз.

— Чего уставился, придурок? — бывший командир карательного подразделения Волдеморта перевел взгляд на Кингсли. — Ждешь чистосердечного раскаяния? Или благодарности Поттеру?

— Ублюдок! — Кингсли бросился вперед, ударил ногой один раз, потом другой.

— Кингсли! Прекрати! Возьми себя в руки!

— Эта тварь еще и улыбается! После того, что сделал с Доджем! С нашими!

— Прекрати! Так решил суд! Наша задача…

— Не надо мне говорить про нашу задачу! Меня мутит от одной мысли, что эта скотина будет дышать, когда они…

— Возьми себя в руки!

Тонкс поморщилась. Если бы только эти вспышки вполне оправданного гнева могли хоть что-то исправить! Так решил Гарри. Он больше не хотел смертей. И она не смела его осуждать, даже во имя элементарной справедливости.

— Ветонум Магикум!

Бывшего карателя Азкабан не сломал. В нем было достаточно силы, чтобы выкарабкаться, когда это казалось невозможным. Она помнила, каким чудом им вообще удалось поймать Флинта: только потому, что он вырубился от боли в переломанном теле, сразу после аппарации. Что давало этому мерзавцу столько силы жить? Улыбаться. Не терять сознания когда магия темно-зеленым потоком уходила из тела, скручивая мышцы в узел, заставляя кровь литься из носа и горла. Пытаться встать на ноги, подняться, буравя их ненавидящими глазами, пока Кингсли не вырубил его ударом в солнечное сплетение.

«Мерлин Великий, сделай так, чтобы все уже кончилось»! — Устало подумала Тонкс, безучастно смотря на распростертое тело. — «Будь оно все проклято!»

Ей не хотелось думать о том, что им еще предстоит участвовать в последнем спектакле, — навсегда закрывать для осужденных Переход в этот мир….

Исход.

Так и начался этот день, один из трех дней, отведенных Министерством Магии для тех, кто был осужден на вечное изгнание. Для тех, кто теперь ни при каких обстоятельствах не мог перейти через грань и очутиться в Косой аллее, выйти на платформу 9 и 34, попасть в Министерство Магии и огромное количество иных мест, куда магглам был путь закрыт.

Один из трех дней, похожих друг на друга, как две капли воды.

Каменный коридор Косого Переулка, где на три дня, по приказу Министра, были закрыты все магазины и лавки. Те, кто оставались здесь, стояли теперь на бордюрах мостовой, лепились за стеклянными витринами и окнами, теснились на балконах, и смотрели на уходящих, кто с ненавистью, кто с гневом, кто с презрением, кто с осуждением, кто с брезгливой жалостью. Оставшиеся в живых родные и близкие осужденных, мешались с ненавидящей толпой, используя свой последний шанс увидеть живыми тех, кто перестал быть магом и теперь покидал этот мир. Усиленные отряды авроров стояли вдоль тротуара, держа наготове волшебные палочки, чтобы пресечь любую попытку осужденных забиться в щель и остаться. В их задачу входило не допустить контакта изгоев со своими родственниками. Но уже в первый день Исхода стало понятно, что это просто невозможно.

Шеймус Финниган оглох в первый же день. Его слух, обострившийся за время службы в разведывательном отряде Ордена, ежесекундно сотрясали вопли, выкрики, обрывки слов, рыдания, угрозы, звук бесконечных шагов по камням мостовой. Непрерывный, заунывный вой звучал в его голове, заставляя проклинать все на свете. Мельком он посмотрел на Гарри, — Победившему было куда лучше, стоя на балконе, в обществе руководителей Аврората и бывшего профессора Снейпа. Его лицо было похоже на маску. Лицо от всего уставшего человека, когда уже нет сил ни на ненависть, ни на привязанность, ни на месть, ни на сочувствие. Изредка выходящее солнце отражалось в его круглых очках, делая их отсюда, снизу, похожими на два зеркала. Он был там, а Шеймус стоял здесь, мучительно кривясь от каждого нового вопля, потому что вчерашняя доза огневиски еще плутала в его голове, раздирая череп до зеленых кругов перед глазами.

Они уходили. Бывшие пособники Волдеморта, которым каким-то чудом удалось уцелеть в мясорубке последней битвы у стен Дурмстранга, недобитые остатки Упивающихся Смертью, убийцы, шпионы, предатели, бывшие маги, уличенные в связях с Волдемортом, продававшие ему информацию, снабжавшие деньгами, артефактами, зельями, секретами старинных гримуаров. Те, кто воевал на стороне Темного Лорда и сочувствующие, выявленные аврорами. Те, кто попал по глупости или от жадности, или из-за личных привязанностей, или по какой другой причине. Теперь это было не важно и ни кому не интересно. В чем бы ни были уличены те, кто шел по каменной мостовой, они больше не были магами. Но и магглами пока тоже не были.

Шеймус на секунду прикрыл глаза, пока новый вопль не разорвал его слух, заставляя морщиться от боли. В этом потоке он уже видел знакомые лица. Тех, с кем сталкивался в бою, с кем учился в школе, сидел когда-то в одних кабинетах, ссорился, задирался, на кого смотрел в Большом зале, играл в квиддич, а потом держал волшебную палочку перед лицом, в который раз произнося: «Именем Света, ты арестован как пособник Волдеморта и убийца».

Прямо напротив него, на участке Рона и Лавгуд, шла перепалка. Луна изо всех сил пыталась удержать престарелую ведьму, что рвалась вперед, к кому-то из осужденных, поливая авроршу отборными ругательствами, всё протягивая к кому-то руки. Со всех сторон висли в воздухе имена, выкрикиваемых провожающими.

Осужденные вели себя по-разному. Смирившиеся и одинокие просто брели, не смотря ни на кого, а только себе под ноги, — понурые, грязные, потерявшие силы жить. Кто-то рыдал. Другие, на что-то еще надеявшиеся, жадно высматривали в толпе знакомые лица, кричали в ответ, так же тянули руки, стараясь удержаться в потоке хоть на секунду, на миг, на полмига.

«Крысы!» — Плюнул себе под ноги Шеймус Финниган, ветеран последней магической войны, кавалер Ордена Мерлина третьей степени и Ордена Дамблдора второй степени. Он хотел отвернуться, но его измученный взгляд внезапно споткнулся о еще одно знакомое лицо.

Маркус Флинт, бывший капитан сборной Слизерина, командир «Разящего Стилета», шел по мостовой, ни от кого не прячась. Шел, крепко припечатывая тяжелыми шагами камни Косого Переулка. Взгляд его блуждал по рядам таких же осужденных. Усталость и боль сняло как рукой, — Шеймус почувствовал себя так же, как чувствовал на переднем крае боя, глядя на черные фигуры Упивающихся. Эта сволочь теперь ничего не боялась, и не покорилась своей участи, — стоило только взглянуть на лицо Флинта, испорченное шрамами, стиснутые зубы, холодный взгляд глубоко посаженных глаз. Судя по крикам, его узнал не только Шеймус. Из толпы, прямо перед Шеймусом, вылетел камень. Раздался крик кого-то из осужденных, потом снова полетели камни, которые, судя по проклятиям, предназначались именно Флинту. Камни? На кой гоблин камни! Проклятый приказ, проклятая лояльность! Где, дери их, была лояльность, когда эта сволочь убил Дина? И вот сейчас он просто возьмет и уйдет за Переход? Ничем не заплатив за кровь на своих руках! Нет! К Мерлину Гарри и его приказ! Пусть докажут! В этакой-то толпе, кто узнает, откуда полетело заклинание. Нельзя дать уйти, ради памяти Дина, нельзя!

Шеймус бросился назад, в толпу, расталкивал людей руками, стараясь не упустить из виду черноволосую голову и высокую фигуру бывшего командира карателей. Палочка, которую он сжимал в руке, жгла ему пальцы. Вот сейчас он почти поравнялся, вот сейчас…

— Марк! Маркус!

Кто-то толкнул его в спину, и Шеймус едва удержался на ногах. Немолодая ведьма, с разметавшимися волосами, вся в черном, выскользнула из-под руки зазевавшегося аврора. Бросилась к Флинту, повиснув у него на руках.

— Уйди, мама!

— Марк! Мальчик!

Авроры сориентировались довольно быстро, схватили женщину, оттаскивая её назад, за ограждение, но она вцепилась в грязную куртку Флинта мертвой хваткой. Белые руки что-то засунули за пазуху Флинта, какой-то маленький сверток.

— Пустите! Он мой сын! — вопль магички рвал слух авроров. Они морщились, пытаясь оторвать её руки от куртки Флинта.

— Не надо, мама! Уходи, я сказал! Прощай!

Она выла, царапалась в руках авроров, но им все-таки удалось оттащить её в толпу. Шеймус больше не обращал на нее внимания, двигаясь вперед. Флинт не оглядывался. Ни разу не повернув голову в сторону матери, он шел вперед. Шеймусу удалось пробиться в первый ряд. Он направил палочку в широкоплечую фигуру, но новый вопль помешал ему, потому что Флинт остановился и развернулся так резко, что заклятие пролетело бы впустую.

— Марк!!! Марк!!!

Там, позади, в понуро бредущих рядах, началось волнение: кто-то пробирался сквозь толпу, расталкивая осужденных. И Флинт, судя по всему, отлично понял, кто это, потому что бросился на голос, не обращая внимания на предупреждающие крики авроров.

— Лив!!!

Шаг. Еще один шаг. Кто-то полетел на ограждение, отброшенный ударом в плечо. Толпа расступилась, и Шеймус увидел своего бывшего соратника Оливера Вуда. Исхудавшего, грязного, со следами слез на впалых щеках. Предателя. Он и Флинт оказались прямо перед лицом друг друга. Несколько мгновений они просто стояли и смотрели, а потом Вуд сделал нетвердый шаг вперед и повис на шее своего бывшего врага. Шеймус увидел, как Флинт подхватил его, сжимая в руках, уткнулся лицом в отросшие по плечи каштановые волосы гриффиндорца. Толпа осужденных обходила их, как горная река огибает кусок скалы посредине своих вод.

«Проклятье»! — Пробурчал себе под нос Шеймус, опуская палочку. Он хотел поднять руку, избавиться от обоих одним заклятием, — и не смог. Стоял и смотрел, как на них налетали, толкали, а они все равно стояли, тесно прижавшись друг к другу. Губы Вуда шевелились, он что-то говорил, а Флинт кивал, поглаживая рукой каштановые волосы. Шеймус не слышал, о чем они говорили, но ему вдруг показалось, что он прекрасно понимает, о чем идет речь.

— Я знал, Марк, знал! Я не мог тебя больше никогда не увидеть! Я так боялся, Марк! Что больше никогда…

— Тсс, тихо, тихо. Успокойся. Я здесь, вот я, видишь?

— Мы вместе, скажи, вместе?

— Конечно вместе, Лив.

— Ты ведь не бросил бы меня? Да?

— Нет. Я теперь всегда с тобой, пока жив…

— Марк! Марк! Как мы будем там?

— Не бойся. Теперь ничего никогда не бойся…

— Марк!

— Пойдем, пойдем! А то твои бывшие дружки уже готовятся отправить нас к праотцам. Я не хочу еще раз тебя потерять!

Оливер шел, обнимая Марка за пояс, чувствуя сильную руку друга на своем плече. И физически ощущал, что идти стало легче. Они шли мимо «Квоффлов и бладжеров», — лавки, в которой Оливер покупал свою первую метлу, мимо «Мантий на все случаи» мадам Малкин, и чувствовал, как сжимается сердце. Он больше никогда этого не увидит! Мерлин! Никогда не пройдет по этим камням! Никогда не вдохнет запахов Косого Переулка, никогда, никогда! Не почувствует, не взмахнет палочкой, не аппарирует, не увидит своего отца, сестру, свою мать…

— Олли!

Она не смогла вырваться из-за ограждения, но Оливер успел увидеть в толпе заплаканное лицо матери. Он бросился к ней, в одном безотчетном порыве, чтобы дотянуться до теплой руку, вдохнуть одним глотком аромат её цветочных духов и почувствовать, как слезы сами текут из глаз.

— Олли! Солнышко мое, мальчик мой!

— Мама!

— Возьми, возьми, мы с отцом… — толпа снова скрыла её, отбросила куда-то за спины. Оливер дернулся следом, но палочка аврора уперлась ему в грудь, преграждая путь.

— Олли! — ей снова удалось пробиться. Теперь они шли, разделенные строем авроров, но все-таки используя последнюю возможность дотянуться друг до друга.

— Мама, передай отцу,— я никогда вас не забуду…. Я люблю вас…, просто помните, что я вас люблю!

Он говорил быстро, срывая голос, пользуясь тем, что некоторые авроры, узнавая его, делали вид, что ничего не происходит.

— Олли! Олли! Что же вы, люди, за что????

— Мама!!!

— А ну куда! Марш в колонну, сволочь продажная!

Оливер не помнил этого лица. Он не знал того, кто оттолкнул его от матери с такой силой, что Оливер не удержался на ногах и полетел спиной в толпу осужденных. Перед глазами стоял туман, но он смог увидеть, как Марк ударил аврора кулаком в лицо, невзирая на ощетинившуюся волшебную палочку.

— Марк, не надо!

Оливер вскочил на ноги, бросился вперед, вставая между Марком и аврором, утиравшим рукавом разбитый нос. Марк обнял его, смотря на аврора взглядом, полным угрозы. Воспользовавшись перепалкой, миссис Вуд выскочила на мостовую.

— Не трогай его, не трогай моего сына, гадина! — её слабая рука одарила Марка по лицу, потом по голове, вслепую, ничего уже не видя перед глазами. — Из-за тебя! Будь ты проклят, Флинт! Мой сын погиб из-за тебя!!! Будь ты навеки проклят!!!

— Мама!

На помощь аврору уже спешили другие, её отволокли назад, но, потеряв возможность подойти, она еще могла видеть, как людской поток уносит её сына прочь. Навсегда, навечно. И она смотрела на него до тех пор, пока знакомая голова не исчезла из поля зрения. А потом без сил повалилась на колени, мешая проклятия со слезами. Кто-то поднял её, отвел в сторону, и она медленно сползла по стене.

А мимо, по мостовой, по-прежнему шли осужденные. Как много их еще было…

«— Все так, как ты хотел, Гарри?

Снейп старался говорить тихо, повернув лицо к выцветшим зеленым глазам за стеклами очков.

— А вы хотели бы Арку? Для всех этих…. Я хотел быть милосердным.

— Как знать. Скольким из них Арка была бы милосердием.

— Я дал им проститься с близкими. Я не убивал их семьи, не мучил их детей, чтобы узнать, где находятся родители. А если я что-то и делал их методами, то не ждите от меня раскаяния! Шла война! Если бы мы оказались на их месте, если бы он победил, вы сами знаете, чтобы тогда случилось. Он не стал бы с нами церемониться, а вы еще упрекаете меня!

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Ты победил, и у меня нет на это права.

— Я больше не хочу убийств.

— Это тоже убийство.

— Я не могу вернуть погибших, и больше не стану осуждать на смерть. Думайте, что хотите!

— Они будут выброшены в маггловский мир, туда, где три четверти из твоих врагов даже не знают, как называются предметы.

— Они сами выбрали свой путь!

— Несомненно. И все же…

— Вы так говорите, потому что там так много ваших бывших!

— Ну что же ты, договаривай. Моих бывших дружков, учеников, кого еще? На самом деле их очень мало. Куда больше уже удобряют землю.

— Значит, по-вашему, это не милосердие? Пусть так. Но на моих руках их крови не будет! Даже если никто не выживет!

— Ну, кое-кто выживет, я знаю это точно. Знаю кто…

— Да? И кто же?

Он не ответил, — две фигуры, одна широкоплечая и темноволосая, другая, жавшаяся рядом, как тонкая травинка к стволу дерева, уже скрылись от его глаз, утонув в толпе.

— Я никогда не верил, что есть вещи сильнее изгнания, сильнее смерти… — пробормотал он про себя.

Выцветшие зеленые глаза смотрели на Снейпа с недоумением. Но он не стал объясняться…..»

* * *

— Пойдем!

Марк настойчиво тянул его за руку, но Оливер еще стоял, не в силах оторвать взгляда от пляски камней, что навсегда закрывали для них проход в Косую Аллею. Они стояли в стороне, смотрели, как многие бывшие маги бьются в ставшую гладкой стену, царапают её, ломая ногти, словно эти жалкие попытки могут что-то изменить. Может быть, в глубине души Оливер просто еще не мог поверить, что всё кончено. Целая жизнь оставалась там, за стеной Перехода, чтобы никогда больше не вернуться.

Там остался аккуратный домик под черепичной крышей, на которую летом падали лепестки яблонь, укутывая дом в бело-розовую шаль. Там оставалась мать, что выбегала встречать его на крыльцо, запах её цветочных духов, теплота щеки, её бесконечная нежность. Там оставалось тепло комнаты и непередаваемое ощущение спокойного умиротворения, когда день закончен, а он сидит на ковре у камина. Читает сестре историю квиддича, обижаясь на неспособность Аманды запоминать простые вещи.

Там остались стены Хогвартса, привычные перелеты лестниц, приветливые портреты и малиновый полог кровати, задернув который, можно всласть помечтать о блестящем будущем. Там оставалась громада квиддичного поля. Свист ветра в ушах, тепло древка метлы. Эйфория побед и горечь поражений, схемы и планы, до слез знакомый запах раздевалки. Уроки, проделки братьев Уизли, скрипящий снег под ногами, россыпи огоньков Хогсмита. Скрип пера по пергаменту. Длинные столы Большого Зала.

Его жизнь. Привычная гладкость волшебной палочки.

И теперь ничего не осталось.

Только Марк.

Оливер повернулся к нему, несколько минут вглядываясь в лицо человека, перевернувшего его жизнь. Где был сделан тот шаг, что отделял ненависть от любви? В какой момент эти черты перестали вызывать стойкое желание стереть его в порошок, а вместо этого пришло понимание, что он сможет ради него умереть.

— Жалеешь? — Марк крепче сжал его руку, не отводя взгляда от лица.

— О чем?

— Что связался со мной.

«А что это изменит?» хотел сказать Оливер, но промолчал, потому что знал ответ.

Ничего не изменит. Проклятая Южная башня! Проклятая квиддичная раздевалка! Рука, протянутая навстречу. Жар тела, способный заставить потерять голову от животной, нерастраченной силы, рядом с которой ты становишься слабым и зависимым. Проклятые ночи, связавшие их вместе неразрывной цепью, самым мощным заклятием мира, от которого не существует контрзаклинания. Проклятое осознание того, что он не может жить, не может дышать без этого человека. Все могло быть по-другому…

— Лив. Так случилось.

— Я понимаю.

— Я люблю тебя. Ты единственный человек в моей жизни, которого я люблю.

Его лицо дернулось, — глубокий шрам, пролегающий от виска до подбородка, придавал лицу Марка болезненное выражение. Оливер протянул руку, дотронувшись пальцами до его лица.

— Прости, Марк. Я просто… ничего. Прости.

— Ладно, — Марк попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, — пойдем. Нам нужно найти, где переночевать и все такое.

— Куда?

— Пока в город. Но я не хочу, чтобы ты оставался в Лондоне.

— Почему?

— Слишком близко. Ты будешь… не важно. Подумаем, куда направиться.

— Тебе совсем не страшно?

— Пока ты со мной — нет. В любом мире можно выжить. Пойдем. Нам здесь больше нечего делать.

— Может мы когда-нибудь…

— Нет, Лив. Мы не вернемся. Попробуй научиться с этим жить….

Дата добавления: 2015-09-04