|
Читайте также: |
Если система компенсаций не указывает людям, каким образом их усилия смогут принести наибольший вклад в общий продукт, эффективное использование ресурсов становится невозможным. Там, где конкретный вклад в общий социальный продукт перестает быть основным критерием вознаграждения, где распределители заявляют о своих претензиях, экономические тормоза становятся невыносимыми.
4.2. Либерализм и солидарность в отношении наиболее слабых
[Hayek F.A. Law, Legislation and Liberty: A New Statement of the Liberal Principles of Justice and Political Economy, v. 3, The Political Order of free People, Chicago, 1979, p. 54--56]
Не нужно много слов для обоснования второй задачи минимального государства -- защиты против внешних врагов. В области внешней политики активность государства достаточно интенсивна, при этом его исполнительные функции прямо не связаны с общими нормами. Ясно, что всегда присутствует желание усилить центральную власть в ее отношениях с другими государствами, передать ей как можно больше полномочий для эффективных действий на местах. Опасность вторжения и военная угроза всегда были неотразимыми аргументами в пользу нарастающей централизации государственной власти.
Внешние враги (как и свои бунтовщики), впрочем, не единственная причина, обосновывающая необходимость организаций с принудительными функциями. Стихийные бедствия, землетрясения, ураганы, эпидемии и т. п. не оставляют без дела госаппарат. Важно, чтобы государство контролировало материальные средства и вместе с тем могло по собственному усмотрению использовать их.
Есть также класс людей, подверженных большому риску, и лишь недавно была признана необходимость их государственной поддержки из-за распада локальных связей в растущем Открытом обществе. Проблему больных, нищих, инвалидов, сирот, вдов, жертв растущего числа несчастных случаев и всех тех, кто не в состоянии обеспечить себя в суровых условиях рынка, может решить только общество на высоком уровне культурного развития. Гарантировать прожиточный минимум решительно всем на уровне, ниже которого не позволяет пасть чувство человеческого достоинство, не только законное средство защиты, но и необходимая задача Большого общества. Систему, не желающую заботиться о немощных, будут сотрясать волны народного негодования.
К сожалению, попытки гарантировать минимальный уровень недееспособным стали снова называть справедливым перераспределением доходов, что на деле совершенно различные вещи. Гарантии высокого стандарта жизни доступны не всем, а только некоторым, из-за ухудшения общего уровня жизни. Когда необходимые для этого средства получены общим налогообложением, результат оказывается обратным, т. е. неравенство увеличивается так, что мешает функционированию рынка. Если пенсии инвалидов, стариков, служащих платит работодатель согласно договору, по добровольной или обязательной системе страхования, то снижение вознаграждения будет весьма ощутимым после оплаты наиболее дорогостоящих услуг.
Признание права граждан на определенный минимальный стандарт жизни, продиктованный уровнем благосостояния страны в целом, подразумевает признание своего рода коллективной собственности на ресурсы страны, что несовместимо с идеей Открытого общества, ибо создает для него серьезные проблемы. Даже в перспективе далекого будущего не станет возможным везде обеспечить одинаковый минимальный уровень жизни абсолютно всем, а богатые страны не будут в состоянии гарантировать другим уровень жизни их собственных граждан. Ограничить снабжение граждан определенных стран, сделать привилегированной жизнь в одних странах по сравнению с жизнью в других значило бы наложить ограничения на свободное передвижение людей. Есть и другие мотивы, делающие подобные стеснения неизбежными, пока существуют этнические, национальные различия при достаточно низком уровне миграции. Невозможность всеобщего применения политических принципов либерализма задана сложностью актуального положения мира. Впрочем, эти ограничения далеко не фатальны для теории, ведь принципы либерализма, например терпимость, применимы только к тем, кто способен к диалогу, требующему терпения, и не применимы к тем, кто к этому не способен. То же можно сказать и о принципах морали. Таким образом, исключения из общего правила не оправдывают никакие эксцессы внутри сферы, где правительство обязано должным образом следовать либеральным принципам.
Нет более пагубного мифа для дискредитации экономической системы,
которой мы обязаны нашей цивилизацией, чем легенда о том, что условия
жизни рабочего класса ухудшались вследствие развития капитализма.
Капитализм создал пролетариат, он дал и продолжает давать ему жизнь.
5.1. Истинная история капитализма и пролетариата
[Hayek F.A. Studies in Philosoiihy, Politics and Economics, part 2, History and politics, Chicago, 1967, p. 14]
Кто из нас не слышал об "ошибках первоначального капитализма", который прицел якобы к невыносимым страданиям народных масс, прежде не ведавших ничего подобного? Как не презирать подобную бесчеловечную систему? Эмоциональная неприязнь к капитализму тесно связана с растущим обогащением, спровоцированным конкуренцией, сопровождаемой снижением общего уровня жизни.
Долгое время историки и экономисты именно так преподносили вещи. Внимательный анализ фактов привел к полному отказу от этого тезиса. Несмотря на опровержение, это распространенное мнение господствует в умах по-прежнему. Как же оно возникло и почему до сих пор продолжает определять способ мышления многих -- вот две проблемы. Вот, например, что можно прочитать в "Истории европейского либерализма" Гвидо Де Руджеро:
Именно в период промышленной экспансии положение рабочих ухудшается: непомерное увеличение рабочих часов; эксплуатация женского и детского труда на фабриках; огромная конкуренция среди рабочих, кочующих с места на место в поисках наибольшего спроса; все более частые кризисы, которые не убывают даже в моменты подъема, когда производство и потребление никак не могут уравновесить друг друга; растущая безработица -- все это своего рода резерв голодного войска.
Такое заблуждение нельзя оправдать, даже если оно было заявлено четверть века назад. Год спустя после первого издания этой работы историк экономической мысли сэр Джон Клафэм заметил с сожалением:
Вряд ли когда-нибудь умрет легенда, что для рабочего все становится хуже, особенно в период "People's Charter", чартистского манифеста 1835 г. и "Great Exhibition" в лондонском Hyde Park 1851. Факт, что после падения цен 1820--1821 гг. покупательная способность заработной платы -- даже если не всех рабочих -- решительно превзошла все предыдущие периоды до наполеоновских войн и революций, почему-то умалчивался, а статистические данные по доходам и ценам совершенно не интересовали историков-социалистов [Clapham J.H. An Economic History of Modern Britain, Cambridge, 1926, I, p. 7].
Вплоть до сегодняшнего дня нельзя сказать, что в этом направлении мы продвинулись, хотя факты признаны защитниками противоположного тезиса. Супруги Хаммонды больше других постарались в распространении мнения о чрезвычайно критическом положении рабочих в начале XIX века. Однако в конце жизни они со всей откровенностью признали, что статистические данные говорят об увеличении доходов, что большая часть мужчин и женщин были богаче, чем их предшественники на закате XVIII века, хотя протесты начались именно в прошлом столетии. Документов, разумеется, немного, однако не так просто их понять, общая трактовка должна быть более точной в большей перспективе [Hammond B. The Bleak Age, London, 1947. p. 15].
Это признание не помогло, и общий эффект на общественное мнение был в целом негативным. В достаточно серьезной работе по истории западной политической традиции Уоткинс пишет:
Как и все великие социальные эксперименты, изобретение рынка труда стоило дорого. На первом этапе он привел к быстрому снижению материального уровня жизни рабочего класса [Watkins F. The Political Tradition of the West, Harvard University Press, Cambridge, Mass., 1948, p. 213].
Это мнение было почти буквально повторено в последней попавшейся мне в руки книге Бертрана Рассела.
Промышленная революция породила неописуемую нищету как в Англии, так и в Америке. Думаю, что ни один историк экономики не усомнится, что англичане в начале XIX века были несчастнее, чем сто лет назад, всему этому они обязаны научному прогрессу [Russell В. The Impact of.Science on.Society, Columbia University Press, New York, 1951, p. 19--20].
Трудно разубедить ученого профана, что столь категорическому заявлению писателя такого ранга не стоит верить. Подобные карманные версии экономической истории сегодня продаются сотнями тысяч копий, множащих старый миф. Истинная история капитализма и пролетариата практически обратна всем этим теориям экспроприации масс. Статистика дает яркие показатели эффекта роста народонаселения на фоне прогресса индустрии, но не это главное. При общем росте населения уровень жизни самых бедных слоев не может улучшаться ощутимым образом. Число промышленных рабочих увеличивалось за два или три поколения, но затем, как утверждают, наступило резкое падение их благосостояния.
В этот период проблема условий жизни трудящихся впервые становится предметом общего интереса, а основным источником мнений были мнения современников. Первый вопрос, следовательно, в том, почему идея, противоречащая фактам, смогла широко распространиться среди публики? Во-первых, этому способствовал рост осознания того, что прежде не замечали. Те же богатство и увеличение благосостояния подняли меру суждения и желаний. Ситуация долгое время казалась естественной и неизбежной, пока не появились возможности, которые, как казалось, обещали значительно больше. Вместе с тем нужда становилась все стеснительнее и казалась крайне несправедливой на фоне роста общего богатства, чего не было ранее. Естественно, это не доказывает, что люди нашего времени стали хуже работать, чем их предки. Среди множества знаков нынешней бедности нет ни одного доказательства того, насколько она больше нищеты определенных социальных слоев предыдущих эпох. Недорогие постройки промышленных рабочих, возможно, были намного безобразнее живописных коттеджей, в которых жили сельские труженики с семьями. Это могло беспокоить земельных собственников и городских патрициев, но не сельских бродяг. Однако сельские переселенцы воспринимали городские условия как улучшение, несмотря на серьезные санитарные проблемы; статистика не оставляет сомнений в том, что промышленные центры приносили людям больше пользы, чем вреда.
Переход от оптимистической оценки к пессимистической объясняется главным образом пробуждением социального сознания. Возможно, такие перемены во взглядах происходили не в индустриальных зонах, где имели прямую информацию о происходящем, они рождались в политических спорах в английской метрополии, там, где весьма ограниченно участвовали в новых процессах. Мнение об ужасных условиях жизни рабочих в северных и центральных районах Англии, очевидно, широко циркулировало среди всех слоев общества. Земельные собственники атаковали с помощью этого аргумента промышленников для введения свободного обмена. Те же доводы в руках радикалов становились оружием типично политической пропаганды.
Эта позиция, к которой можно свести большую часть современных оценок, неплохо отражена в докладе лондонской наблюдательницы Кук Тэйлор.
Не буду напоминать все, что пишут журналы о нищенских условиях, жизни рабочих и тирании хозяев. Напуганная, я с неохотой отправилась в Лэнкшир. Действительно, фальсификация фактов стала столь обычным делом, что люди принимают эти фальшивки, не затрудняя себя вопросами зачем и почему. Например, перед отъездом меня пригласили на обед в Уэст-Энд, где меня посадили рядом с весьма интеллигентным господином. В ходе беседы, узнав, что я еду в Лэнкшир, он очень удивился и сказал, что это отвратительное место, что тамошние люди из-за голода и перегрузок на работе почти потеряли человеческий облик, что хозяева как настоящие звери дерут шкуру с рабочих. Я спросила, где он видел подобные вещи, на что он ответил, что в промышленных зонах он не был, но об этом все говорят. Сей господин -- один из многих, кто распространяет слухи без малейшей заботы о том, насколько они верны [ A Brief History of the Rise and a Progress of the Anti-Corn Law League, "Reuben", London, 1845].
Позднее этот тезис был приспособлен историками и, хотя использовался в партийных интересах представителей тори, остается неясным, почему историки почти единодушно соглашались в вопросе об обнищании масс на протяжении второй половины прошлого столетия. Следует разумно объяснить факт растущего интереса к экономической истории, тесно связанного с интересом к социализму. Обращению в социализм историки обязаны не только марксистскому материалистическому толкованию истории. Все исследователи пытались вывести одну экономическую систему из другой, пытались доказать, что система частной собственности на средства производства есть деградация по отношению к системе общественной собственности. Отталкиваясь от постулата о вредоносности и губительности капитализма, они находили для обоснования интересов трудящихся классов все, что так упорно искали.
В случаях Маркса, Энгельса, Вернера Зомбарта, Сиднея и Беатрис Вебб история экономических идей стала инструментом политической агитации, в других случаях ученые искренно верили, что получили беспристрастные выводы из фактов. Нередко это случалось просто из-за принятой так называемой исторической точки зрения, взятой в противовес теоретическому анализу классической экономии и ее негативной оценке популистским методам врачевания. Согласно Адольфу Хельду, стараниями Давида Рикардо ортодоксальная экономия стала послушной служанкой эгоистических интересов финансового капитала. Неслучайно немецкие историки на протяжении шестидесяти лет, предшествовавших Первой мировой войне, называли себя "кафедральными социалистами". Вслед за ними американские социалисты называли себя институционалистами. Любой молодой ученый, чтобы уйти от невероятного академического давления, должен был обладать большим мужеством и духом независимости. Для академической карьеры было смертельным приговором обвинение в апологетике капитализма. Чтобы противоречить по частным вопросам, необходимо было присоединиться к общему осуждению проклятого капитализма.
5.2. Капитализм породил на свет пролетариат
[Hayek F.A. von The Fatal Conceit: The Errors of Socialism. London, 1988]
Я попытался объяснить, как эволюционировал расширенный порядок кооперации трудовых усилий, несмотря на сильное противодействие наших инстинктов и страх перед неопределенностью результатов спонтанных процессов, несмотря на экономическое невежество и попытки использовать рациональные средства для достижения решительно атавистических целей. Я также утверждал, что в случае победы антирыночных настроений большая часть населения была бы обречена на вымирание. Нравится или нет, но нынешнее население мира уже существует. Разрушить его материальную базу для этических прикрас, потакающих инстинктам в духе социалистов, означало бы смерть миллиардов людей и обделенность оставшихся.
Связь между численностью населения и определенной полезностью эволюционных форм практики, институтов человеческого взаимодействия не такая уж новость. Идея, что возможность обмена стала источником первых форм разделения труда, что мера такого разделения не может быть ограничена размерами рынка как самой этой возможности -- одна из самых глубоких интуиций Адама Смита [Smith A. An Inquiry into the Nature and causes of the Wealth of Nations, 1776; Fragments on the Division of Labour, in: Lectures on Jurisprudence, 1978].
Было достаточно быстро подмечено, что практику конкурентного рынка пытаются вытеснить те, кто преследует иные цели, чем производство. Не только Джон Локк в своем "Трактате о гражданском правлении" 1690 г., но и американец Джеймс Салливан в 1795 г. заметил, что, когда американские индейцы были вытеснены европейскими колониями, та же земля стала местом процветания для 550 мыслящих трудяг, где раньше один охотник едва находил способ прокормить себя.
Я уверен, что социализм представляет собой угрозу для настоящего и будущего человечества, ибо только рыночный порядок может поддержать существование нынешнего населения мира. Идея, что рост населения угрожает миру обнищанием, -- просто ошибка и эксцесс мальтузианской теории. Мальтус полагал, что человеческий труд можно считать гомогенным фактором производства. Эта посылка была не очень далека от истины в ту эпоху, хотя тот же Мальтус открыл и закон снижения производительности, согласно которому рост числа рабочих ведет к снижению того, что сегодня называют маргинальной производительностью, и дохода рабочего. Например, в частности, если лучшие земли были бы поделены оптимальным образом на куски. Суть двух теорем Мальтуса неплохо излагает Макклиери [McCleary G.F. The Malthusian Population Theory, London, 1953].
Однако позднее условия изменились, труд обнаружил свою негомогенную природу, что стало основой специализации. Интенсивность обмена и улучшение техники коммуникации и транспорта повышает эффективность разделения труда, ведет к радикальной специализации, делает возможным развитие новых факторов, увеличивающих производительность. Естественные и благоприобретенные способности, дополнительные во многих случаях, помогают рабочим по-разному добиваться приемлемых рыночных цен. Добровольную специализацию порождает разница в ожидаемой компенсации. Поэтому в областях с более плотным населением применяются технологии, которые будут бесполезны в малонаселенных районах. Если есть необходимый капитал, отработанные в других странах технологии можно быстро приспособить в нужном месте. Простой факт мирного сосуществования множества людей делает возможным использование большего объема ресурсов.
С пониманием негомогенного характера труда выводы Мальтуса теряют свое значение. Рост населения по причине последующей дифференциации делает возможным еще больший его прирост, что повлечет такое самоускорение, которое способно в неопределенном времени опередить и реквизировать накопления роста материальной и духовной цивилизации.
Следовательно, не просто люди, и люди с разными способностями дают возможность продуктивного роста. Люди стали сильнее, ибо они стали разными. Новые возможности специализации из-за растущей дифференциации индивидуального начала составляют основу наилучшего использования земных ресурсов. В свою очередь, это ведет к расширению сети непрямых услуг, обеспеченных механизмом рыночной сигнализации.
Таким образом, наводнивший мир страх перед ростом населения, ведущим якобы к общему обнищанию, объясняется непониманием сути статистических подсчетов. Этим мы не отрицаем, что рост населения может привести к снижению средних доходов. Но и эту тенденцию обычно неверно толкуют. Нельзя объединять средний доход определенного числа людей с разным доходом со средним доходом последующего возросшего поколения людей. Пролетариат -- дополнительная популяция, без новых возможностей занятости его рост ограничен. Падение среднего дохода происходит из-за интенсивного роста самых низких слоев общества относительно высших стратов. Совершенно неверно заключать, что каждый становится со временем беднее. На деле каждый, кто был внизу, может стать богатым. Как бы то ни было, средний доход может снизиться, если к имеющемуся числу бедных присоединятся другие нищие. Банально, но верно, что снижение доходов совместимо с фактом, что все группы понижены в доходах, но увеличились численно. Если в основании пирамиды доходы растут больше, чем по высоте, общий рост средних доходов понизится.
Корректнее будет вывод, что процесс роста более полезен для большего числа бедных, чем для меньшего числа богатых. Капитализм создал рабочие места, дал возможность людям оторваться от земли и традиционных средств выживания. Он дал возможность небогато жить и иметь детей тем, кто без продуктивного труда не смог бы дожить до зрелого возраста. Таким образом, именно бедные извлекли наибольшую выгоду из капиталистического процесса. У Карла Маркса были все основания сказать, что пролетариат обязан тому жизнью.
Значит, идея, что богатые отнимают жизненные соки у бедных, абсурдна. Эксплуатация пролетариата капиталистом-нанимателем -- выдумка социалистов. Даже если кто-то ощущает себя обобранным, а политики любят играть на этих чувствах, все же миллионы людей понимают, что самим фактом существования они обязаны условиям, созданным передовыми западными странами. Те же условия дают возможность помогать и коммунистическим режимам, дабы сохранить расширенный порядок.
Капитализм ввел новый способ получения доходов, освобождающий людей от семейных и племенных форм зависимости. Такая практика ширится даже при запретах тех, кто хотел бы извлекать выгоду из монополий для обогащения организованных групп, используя труд тех, кто готов работать за мизерную плату.
Общая польза состоит в замене конкретных целей абстрактными правилами. Никто не вправе предвосхищать итог труда других. Ни желание ускорить рост человечества, ни какие-то особые заботы не могут предвосхищать наше будущее. Практика частных накоплений не сохраняет чью-то жизнь, а лишь увеличивает возможности расширения определенной социальной группы, что никем не планировалось. Некоторые практики могут вызывать возмущение, например склонность оставлять без внимания старых и больных, убивать детей, опасных типов в видах улучшения перспектив для оставшихся членов группы.
Нельзя утверждать, что рост человечества -- абсолютное благо. Мы только утверждаем, что рост некоторых популяций привел к определенным правилам селекции, что усвоение таких практик стало причиной последующего умножения числа людей. Если рыночная экономика показала преимущества над другими типами порядка, что позволило группам, следовавшим ее правилам, умножиться, то это значит, что расчет в терминах рыночных ценностей есть расчет в терминах жизни. Людей, применявших расчет, стало численно больше, даже если это изначально не было их намерением.
6.1. Социализм страдает пагубной самонадеянностью. Эта болезнь -- конструктивизм
[Hayek F.A. The Fatal Conceit: The Errors of Socialism, London: Routledge, 1988]
В книге "Пагубная самонадеянность" говорится о том, что наша цивилизация не только фактом возникновения, но и своим последующим самосохранением обязана некоему феномену, который точнее всего может быть определен как расширенный порядок человеческого сотрудничества, порядок, чаще и, возможно, не совсем удачно именуемый капитализмом. Для понимания нашей цивилизации необходимо уяснить, что этот расширенный порядок сложился не в результате воплощения сознательного замысла или намерения человека, а спонтанно: он возник из непреднамеренного следования определенным традиционным и, главным образом, моральным практикам. Ко многим из них люди испытывают неприязнь, осознать их важность они обычно не в состоянии, доказать их ценность неспособны. Тем не менее эти обычаи довольно быстро распространились благодаря действию эволюционного отбора, обеспечивающего, как оказалось, опережающий рост численности и богатства именно тех групп, что следовали им. Неохотное, вынужденное, даже болезненное привитие таких практик удерживало подобные группы вместе, облегчало им доступ ко всякого рода ценной информации и позволяло плодиться и, размножаться, и наполнять землю, и обладать ею (Бытие, 1:28). Данный процесс остается, по-видимому, наименее понятой и оцененной гранью человеческой эволюции.
Социалисты смотрят на это иначе. Не только выводы их отличны -- сами факты видятся ими по-иному. И то, что социалисты неверно судят о фактах, имеет решающее значение для моей аргументации, которая будет развертываться на следующих страницах. Если бы социалистическое толкование существующего экономического порядка и возможных альтернатив было правильным в фактическом отношении, мы были бы обязаны -- я готов признать это -- подчинить распределение доходов определенным моральным принципам. Чтобы сделать такое распределение возможным, нам пришлась бы также наделить какой-либо орган центральной власти правом управлять использованием имеющихся ресурсов, что предполагало бы уничтожение индивидуальной собственности на средства производства. Если бы в утверждении, что централизованное управление средствами производства может способствовать созданию коллективного продукта, по меньшей мере столь же обильного, как мы производим сейчас, был хоть гран истины, нам действительно пришлось бы решать серьезную проблему распределения по справедливости. Однако подобная проблема перед нами не возникает. Кроме распределения продуктов с помощью рыночной конкуренции у нас нет никакого иного способа информировать индивидов о том, куда каждый из них должен направить свои усилия, чтобы его вклад в создание совокупного продукта оказался максимальным.
Принципиальным в моей концепции является конфликт между сторонниками спонтанного социального порядка, созданного механизмом рыночной конкуренции, с одной стороны, и теми, кто хочет, чтобы центральная власть занималась упорядочением человеческих отношений, контролировала имеющиеся ресурсы. При этом очевидна фактическая ошибка последних относительно способа производства и использования ресурсов и познаний. Лишь исследования и научный анализ могут разрешить этот конфликт и фактическую проблему. Анализ показывает, что, следуя логике спонтанно складывающихся моральных традиций в рамках рыночной конкуренции (которые плохо вписываются в рационалистические каноны и нормы, принятые большинством социалистов), мы можем произвести и сохранить куда больше интеллектуальных и материальных благ, чем в условиях централизованно управляемой экономики, как бы ни старались ее защитники выглядеть "разумными". Программы и цели социалистов фактически недостижимы и неисполнимы, не говоря о полной логической несостоятельности.
Речь поэтому идет не о разных несовпадающих интересах и ценностных суждениях. Проблема в том, как люди приспосабливаются и принимают определенные ценности и нормы, какой эффект последние оказывают на эволюцию цивилизации. Этот вопрос факта и составляет ядро настоящей книги с особым акцентом на первых трех главах. Запросы социализма не суть моральные следствия, вытекающие из традиции, сделавшей возможными порядок и цивилизацию. Скорее, они восстали против традиции и смели ее посредством рационально спланированной моральной системы. Она притягивает тем, что обещанные результаты соответствуют инстинктивным склонностям человека. Социалисты полагают, что люди, создавшие некую систему координирующих правил, могут изобрести также и вполне удобную усовершенствованную систему управления. Однако, если человеческий род обязан своим существованием особой форме регулируемого поведения, показавшей свою эффективность, то нет никакого резона предпочитать ей другую только из-за внешней привлекательности. Спор между рынком и социализмом касается вопроса нашего выживания. Следовать социалистической морали -- значит разрушить большую часть живущего человечества и уничтожить лучшее из того, что от него останется.
Все это поднимает проблему, в которую мне хочется внести ясность. Атакуя самонадеянность разума, типичную для социалистов, я признаю законность требований корректно используемого разума. Корректный разум признает свою ограниченность, ему внятен тот удивительный факт, установленный биологией и экономикой, что никем не спланированный порядок чаще превосходит сознательно созданные людьми планы. В книге, обосновывающей фактическую и логическую несостоятельность социализма, нет места иррационализму. Трудно оспаривать дерзкую поспешность разума, который после критического анализа отказывается от традиционных институтов и моральных принципов. Эта книга, как и другие, направлена против критериев, поддерживающих социализм. Уверен, что эти критерии воплощают примитивную и некритически истолкованную теорию рациональности, устаревшую и ненаучную методологию, названную мной конструктивистским рационализмом.
Не отрицаю, что разум в силах улучшить нормы и ситуацию, а также заново основать и переориентировать всю систему морали в направлении, с которым связывают "социальную справедливость".
Мы не можем делать этого, пока не исследуем все части моральной системы. Если такая система претендует, на состоятельность сделать то, чего на самом деле не может сделать (например, она не может генерировать знание, ибо этому препятствуют нормы и правила науки), то сама эта невозможность усиливает рациональную критику такой моральной системы. Важно заострить внимание на этом вопросе, ведь именно заблуждение, что это вопрос ценностных суждений, а не фактической реальности, и помешало ученым подчеркнуть должным образом и вполне убедиться, что социализм никогда не сможет выполнить своих обещаний.
Моя позиция не исключает некоторых ценностей, проповедуемых социалистами. Все же я не верю, что распространенная идея "социальной справедливости" описывает нечто реально возможное, что у нее есть смысл. В отличие от сторонников гедонистической этики, я не думаю, что можно исходить из соображений наибольшего удобства.
Толчком для моей мысли стало наблюдение Давида Юма, согласно которому моральные правила не являются заключениями нашего разума [Юм Д. Трактат о человеческий природе. М., 1965, с. 604]. Отсюда возникает центральная проблема: как рождается наша моральность, какие импликации она может иметь и как влияет на нашу политическую и экономическую жизнь?
Идея, согласно которой нам ничего не остается, как оберегать капитализм, лучше других способный использовать рассеянное знание, предполагает другой вопрос: как мы приобрели такой труднозаменимый порядок хозяйствования? Это тем более важно, что против капиталистических институтов так резко протестуют инстинкты и есть даже разумные доводы.
Ответ на этот вопрос основан на старой, известной экономистам интуиции, что наши ценности и институты обусловлены не только предшествующими причинами, но созревают как часть процесса бессознательной самоорганизации структуры или модели. Это верно не только в экономике, но также в биологии и шире. Такая идея стала одной из первых в серии размножившихся представлений о сложноорганизованных структурах, в развитии которых участвует множество факторов, превышающих нашу способность учесть и описать их. Начинал я едва ли не первым изучение самосохраняющихся систем и эволюционного процесса. Затем появились кибернетика, модели гомеостаза, синергетика, теория систем и т. п. Эта книга станет тонким ручейком в широком потоке эволюционной этики. Эволюционная этика теперь -- часть эволюционной эпистемологии.
Теперь нам необходимо эволюционное объяснение моральных традиций, отличное от того, что мы имели. Конечно, традиционные правила коммуникации -- язык, закон, рынок, деньги -- уже освоены эволюционной теорией. Этика -- последняя крепость, перед которой человеческая гордыня должна стать на колени, т.е. признать ее истоки. Такая эволюционистская теория морали уже возникает, говоря, что мораль не есть творение разума, она образует отдельную традицию "между инстинктом и разумом". Значение этой традиции в том, что она дает нам механизм приспособления к проблемам и обстоятельствам, которые недоступны для рассуждений. Наши моральные традиции, как и многие другие аспекты культуры, развивались одновременно с нашим разумом, но не в качестве его продукта. Каким бы удивительно парадоксальным ни показался мой вывод, но моральные традиции превосходят наши разумные способности.
Дата добавления: 2015-09-04; просмотров: 48 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Книги, написанные под редакцией или с введением Хайека 4 страница | | | Книги, написанные под редакцией или с введением Хайека 6 страница |