|
Читайте также: |
В последний раз подымался Костя на Соборную колокольню заводить часы. Одним духом сигал он со ступеньки на ступеньку.
А ветер, налетая, толкал его в грудь, будто хотел сбросить вниз.
— Ты не смеешь! Не смеешь! — кричал, казалось
Косте, ветер в пролетах.
И пугали, тряслись седые колокола, гудели вековым своим гудомл гудя, грозили размозжить чугунным языком голову носатого урода, задумавшего неслыханное дело.
Костя не чувствовал усталости, Костя не знал страха. Что ему усталость и страх? Перегорало его сердце в одном.> твердом бесповоротном желании,— он задумал думу больше р^ всех дум.
Не человек, не зверь — время с его часами владеет ' жизнью и посылает дни и ночи, все от него — все терзания и муки жизни. И он убьет время,— проклятое! — убьет его с его часами и освободит себя, всю землю и весь мир Там на земле ноги его не будет, он не сойдет с колокольни, не исполнив своего дела. И если понадобится, он полезет выше, на самый купол, он ступит на крест и дальше... он готов лезть на облака. Он поклялся и клянется всеми днями своей кривоносой тоски, клянется своею безнадежной
любовью к Лидочке Лисицыной, клянется солнцем и ночью,— солнцем, при свете которого мучили его, ночью, под кровом которой он, измученный, придумывал муку.
«Костя, если бы часов и совсем не было, времени не было, ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего!» — вспыхнули на миг слова Нелидова, сказанные месяц назад, и еще больше уверили Костю.
Достигнув верхнего яруса, Костя проделал необыкновенно легко все то, что прежде давалось ему с такими трудностями,— свою заводную работу.
Заводной рычаг вертелся в его руках, как соломинка. Костя слышал: жили часы, кишели, как тысяча тысяч бегучих годов, тысяча тысяч маленьких ядовитых червячков. И от этого железного чудовища зависела его судьба, судьба земли и всего мира. Нет, он больше не может жить, он не может ходить по земле, не свергнув железное иго, он своими руками задушит это железное горло!
Ощеривая рот с пробитыми передними зубами, Костя схватил железный прут. И легко как перышко подбрасывая железо, бросился к оконному пролету, проворно вскарабкался на подоконник, изогнулся весь и, нечеловечески вытянув руку, коснулся послушным железным прутом большой часовой стрелки, зацепил стрелку и повел вперед. И медленно вел ее, подводя часы на целый час вперед, до последней минуты с четверти на полчаса, с полчаса на без четверти, а с без четверти на десять, а с десяти минут на пять, а с пяти на три и на минуту... И на миг замерев, рванул железным прутом большую стрелку.
Хряснула, звякнула сломанная стрелка и, мелькнув голубым огоньком, канула в звездном вечере.
И ударил часовой колокол чугунным языком в свое певучее сердце, запел свою древнюю неизменную песню — ударил колокол свой час.
Не могли часы остановить положенного боя. Прокатились один за другим десять ударов, девять назначенных Богом и десятый Костин.
Ужас и плач и хохот рвались из певучего колокольного сердца.
Замолкавшие звоны, подымаясь с земли к звездам и развеваясь белым прозрачным паром, колебались, как белые перья...
А синие звезды, далекие, думали свои звездные думы и, осененные светом своим, сияли.
И стало на земле тихо до жути.
Город, живший по Соборным часам, встрепенулся.
ио-^^^^оггг ('•~4*р~гще*е-ъ*с
На каланче пожарный, закутанный в овчинку, в своей ужасной медной каске вдруг остановился и стал искать пожара, но зарево над колокольнею погасло, и снова зашагал пожарный вокруг черных сигнальных шаров и звенящих проволок. Отходящие поезда,с запозданием на час, спеша, нагоняли ход, свистели безнадежно. Погоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных лысых кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать, на час опоздавших седоков. Согнутый в дугу телеграфист бойчее затанцевал измозолившимся пальцем по клавишам аппарата; перевирая телеграммы, сыпал ерунду и небылицу. Непроспавшиеся барышни из веселого Нового Света в ожидании гостей размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватанной груди. Нотариус, довольный часу, закрывая контору, складывал в портфель груду просроченных векселей к протесту. И кладбищенский сторож с заступом под полою шел могилы копать для завтрашних. покойников. Сторожева свинья подхрюкивала хозяину. Пнвник откупоривал последние бутылки. И запирали казенную лавку. Беда и горе и все их сестры переступали городскую заставу, разбредались по городу, входили.в дома обреченных. И отмеченная душа заволновалась. Глядя безумными глазами куда-то за синие звезды, обрадованнее заголосил юродивый Мар-куша- Наполеон свою ночную молитву: «Господи, просвети нас светом твоим солнечным, лунным и звездным!»
Отброшенный на каменный пол и не слыхавший часового колокола, Костя очнулся и, кошкой вспрыгнув на подоконник, заглянул к часам,
А на часах неподвижно стояла одна одинокая маленькая стрелка.
Дождался Костя, настал его час! Убил Костя проклятое время!
Больше нет невозвратного. Больше нет ожидания. Больше нет времени!
И, выгнув длинно по-гусиному шею и упираясь костлявыми ладонями о каменный подоконник, захохотал Костя во все горло безумным диким хохотом.
Дождался Костя,.настал его час! Убил Костя проклятое время!
Больше пет невозвратного. Больше нет ожидания. Больше нет времени!
И послав воздушный поцелуй копошившемуся, освобожденному им городу, затянул царскую песню освободителя.
Костя пел, Костя Клочков, царь, поправший время с его
томлением и утратой, царь над царями, освободитель земли и мира от железного ига часов.
Больше нет невозвратного. Больше нет ожидания. Больше нет времени!
Глава четвертая
Маленькая сгорбленная Костина фигурка в башлыке зайцем, мирно проковыляв по реке, выюркнула из сугробов.
Костя приостановился у губернаторского дома, заглянул в губернаторские ворота.
«Больно жирно будет, пускай сам понаведается!» — решил Костя про губернатора, к которому хотел было зайти объявить свободную новую жизнь без времени, и пошел себе дальше.
И, поравнявшись с часовою будкой, крикнул часовому:
— Никогда я не видел губернаторши, говорят, она ста
руха, но очень привлекательная.
На площади горел костер, у костра жались к огню городовой и какие-то бродяги. Кто-то из бродяг сказал:
— Времени больше не будет.
Костя кивнул головою в знак своей милости.
— Ты прав, времени нет больше. Это я сделал вас
свободными, я — Костя Клочков, отныне все можно, и нет
невозможного! — и пошел себе дальше.
Так шел Костя, одобряя и поощряя своих освобожденных рабов — своих подданных, не замечая времени.
Дворники на ночь запирали ворота. По дворам выпускали злых собак. На улице уж появились бездомные люди, воровато притаивались у заборов, в заборных пролетах, дрожали и прыгали от холода.
На лавочке у прокопченного ночлежного дома примостились две старые нищенки и как ни в чем не бывало судачили и перемывали нищенские косточки.
Костя остановил их:
— Чего вы тут сидите, нищенки, разве не слышали:
времени нет больше и все кончено и спорить не о чем! —
и, вынув из кармана часовой ключ, бросил в лицо нищен
кам: — Возьмите это планетное мясо и раздайте голодным,
я не хочу, чтобы кто-нибудь жаловался, отныне все можно,
и нет невозможного!
А в это время, будто из-под земли, вырос Нелидов, он шел по дороге к вокзалу. Костя сразу узнал его по высокой шапке.
— Куда вы, господин Нелидов? — остановил Костя знакомого. Нелидов вынул часы, посмотрел и сказал:
— Полчаса времени осталось, Костя. Прощай!
— Повинен смерти! — в ярости крикнул Костя, возмущенный непокорством Нелидова, осмелившегося упомянуть о времени, но вспомнив, что время навсегда им раздавлено и вернуть старое невозможно, в упоении завертелся.
И вертелся Костя по улице, как масленичные карусели.
Ему казалось, он сам карусели, на которых всякий может бесплатно кататься.
Какие-то оборванные мальчишки, высыпавшие на ночь из конур и ночлежек за мелким воровством, бросились к Косте и, облепив его со всех сторон, закружились вместе с ним, как карусели.
Костя одобрял мальчишек, он обещал им со временем показать балаганы, в которых цари и вельможи заиграют петрушек, а он, великий ратуй, первый и последний петрушка, сшибет для потехи солнце, ибо отныне, когда времени нет больше, все можно, и нет невозможного.
— Туй-туй-рата-туй! — захлебывался Костя и вертелся,
как карусели.
И вертясь, почувствовал Костя, как что-то медленно, но упорно тает где-то на сердце и огромная стена чуть заметно, но верно наклоняется над ним, а нарастающее сознание какой-то неслыханной силы, какого-то безграничного могущества толкает его вертеться, как карусели.
— Я даю вам, слюнявые мальчишки, волю, какой с сот
ворения мира и любви и смерти не имел ни один великий
народ. Слушайте вы, оборванцы и воры, я взял себе время,
я убил время с его часами,— отныне нет времени! Слу
шайте вы, негодяи, я взял себе грех мира, я убил грех с его
госкою и раскаянием,— отныне нет греха! Слушайте вы,
трусы и обманщики, я взял себе смерть, я убил смерть с ее
ужасом,— отныне нет смерти! Отныне нет времени, отныне
все можно, и нет невозможного. И даю я вам, голодным
и истощенным, первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать
вам в блаженстве! Наслаждайтесь и утопайте вы, блажен
ные рабы, сластолюбцы и развратники, милые братья мои,
которым — моя воля — вырезать у вас все с мясом и
заткнуть ваши собственные прожорливые алчные глотки.
Ь\з есмь Господь Бог твой!\
' Оборванец из котов сшиб с Кости шапку и, издеваясь, плюнул ему в лицо:
— А мне что будет, Костя!
— Ты будешь лизать мою свинку,— добродушно
обтерся Костя и, обратившись к собравшейся масленичной толпе, возопил: — Приидите ко мне! — и улыбнулся: — Какая я ворона!..
И улыбаясь, пошел дальше.
Шел Костя, не замечая времени, вертел пальцем кружок перед носом.
Довольно ему лынды лындать, он хищный осоед будет днем расправляться по-свойски, он будет бить до кровавой пены, ' а ночью, наполнив все колодцы лягушиного икрой, пойдет на промысел: малых детей загрызать... малых, слепеньких топить в тепленькой водице, чтобы холодно не было.
— Старый пошел — не дошел, малый пошел — не
нашел, черт вам рад,— ухмыльнулся Костя, заложил руки
в карманы и, вообразив себя лягушачьей лапкой, двинул
плечом фонарь.
Фонарь покачнулся и трах на мостовую, только стекла зазвенели.
Костя сорвался с места и побежал. Бежал, как конь. Он — на карусели и не петрушка, не осоед, не лягушачья лапка, он — конь, серый в яблоках, седло серебряное, уздечка позолоченная. Он помчится в Собор, он скупит все церковные свечи, он сядет на престол, он умоется холодною росой, он прочитает все книги и загорится, как семипудовая свеча перед Вербницею, перед Громни-цею, перед Лидочкою Лисицыной. Пояс па нем шелковый, шапка бобровая, шуба атласная, а нос, как па картине. Он больше не Костя Клочков, а учитель и сыщик Куринас, первый и последний, Куринас Куринасович. И бьет он копытом землю, вороногий конь, несет в песке большущие яйца гусиные да утиные.
— Л куда-так-так! не было в нас так! — кричит Кости во все горло и, усыпав всю улицу откуда-то взявшимися золотыми орехами, соображает, что стоит он у дверей галантерейного магазина Лисицыных, и чувствует, как что-то, чиркнув будто спичкою и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью пер имея в его мозгу.
— Эх вы, куры рябые, конопляные! — рванул Костя дверь галантерейного магазина и, распахнув свою непростую шубу из макового листа, взарился прямо на Лидочку.
Лидочка, насмерть перепуганная, вытаращила своп лазоревые глазки и, не пискнув, присела от страха.
А КОСТЯ, кусая свою побелевшую губу и дрожа весь, подкрался к прилавку и занес было ногу с намерением пе-
9 А м. Рентой 121)
рем.ахнуть за4-прилавок,, но почему-то раздумал. Весь изогнулся, нащупал присевшую Лидочку, вытянул ее из-за прилавка и, притянув к себе, впился в нее губами и целовал ее в в ее сахарные губы и розовые щеки, целовал взасос, присвистывая, причмокивая, приговаривая, и вдруг, широко разинув рот, хап! — и закусил ее сахарно-выточенный фарфоровый носик...
Ахнула Лидочка, закатила лазоревые глазки и обмерла. Обмерла Лидочка и без памяти, как труп, не противилась уж страшным объятиям и поцелуям страшного Кости.
На шум выскочил белобрысый приказчик Мудрая головка, замотал лысеющим капульком и, ругаясь на все корки, ухватил Костю, оттащил от растерзанной Лидочки и, как кошку, вышвырнул вон за дверь на улицу.
Ткнулся с налету Костя в снег и слышал, как с треском захлопнулась дверь магазина.
Вздрагивающие в слезах губы его перебирали детскую песню, которую пела Христина над своей Иринушкой, и. какой-то смертный страх, подкатывая к сердцу, подымал его с земли.
Поднялся Костя и пошел по улице, переваливаясь, уж не Костя Клочков, не карусели и не петрушка, не осоед, не лягушачья лапка, не учитель и сыщик Куринас, не вороногий конь, а отрезанная шкулепа на тараканьих ножках.
Вокруг него шмыгали люди, гнались за ним, но не трогали его, не толкали его — отрезанную шкулепу на тараканьих ножках.
Галдела масленичная улица на сотни пьяных голосов И каждый голос влетал Косте в ухо, и казалось Косте, что он всеслышащий.
Галдела масленичная улица:
— Мы хотели бы вас расспросить, как подвигается
наше дело? — колол чей-то голос всеслышащее Костино
ухо...
А другой свое говорил:
— Черт, мокрую тряпку положить тебе на нос! А третий приставал к четвертому:
— Дай огоньку! Милый, дай огоньку!
— У! дурак какой! — огрызался четвертый.
И какой-то двадцатый простуженный голос извинялся:
— Ни копейки у меня нет, чего же я тебе дам!
— Я тебе прямо говорю, я спички где-то потерял,—
тыкался сотый.
А его уж перебивал сто двадцать первый:
%
— Прогони да гляди хорошенько! — твердил сто двад
цать первый.
И, как ни в чем не бывало, рассуждал тысяча третий:
— А другой дурак всю жизнь работает, вот и пойми.
— Что это долго-подолго нет моего! — сетовал бабий подвыпивший голос.
А старушечий визгливо с плачем запел:
— Маль-чиш-ка де-вуш-ку обманывает. И какой-то отчаивался:
— Ни ответа нам, ни привета. И какой-то старуху унимал:
— Еще песни поет, старуха! И какой-то грозил:
— Не дури, а то свалишься! И какой-то ругался:
— Задави тебя шут!
И тенорок городового разливался, прищелкивая:
— Так гуляла бондыриха с бондырем!
И галдели и галдели на сотни пьяных праздничных голосов.
«Но чего им надо? — спрашивал себя Костя,— я дал им планетное мясо, я все им отдал... И чего мне надо, царю над царями?» В запечатанном неосвещенном лампочкой-сторожихой клочковском магазине через наложенные на окна решетки гляделось черное что-то, как пробитый глаз.
У окна магазина стояла Христина и о чем-то думала.
Костя, увидя Христину, бросился к ней.
И они смотрели друг на друга: он — хищный осоед, она — голубка. И сверлил он ее всю с головы до ног своим осоедовым безумным взглядом.
- Костя, что с тобою, Костя? — перепугалась Христина.
А с мостовой кто-то крикнул, грозя:
— Эй, Костя, зачем шапку так, вот я тебе ужо!
Костя слышал угрозу и молчал и молча сверлил Христи
ну осоедовым безумным взглядом.
Он — хищный осоед, она — голубка.
— Ты болен, Костя, иди домой, Костя! — слезы пока
зались на глазах у Христины.
И снова что-то, чиркнув будто спичкою и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в Костином больном мозгу, и огромная стена совсем уж опустилась на него.
Костя протянул обе руки Христине и, наклонившись к самому лицу ее, сказал ей шепотом:
- Больно мне, Христина, очень больно, но если спросят,
| I |
~^УГЯ'
Христина, что сказал Костя, скажите, сказал Костя: ничего — и высунув язык, Костя пошел своею дорогой.
Хмурно было на душе у Кости, гнетущая охватила тоска:
— Звезды, примите меня! — крикнул он последним
криком измученного сердца.
И как бы в ответ на этот крик измученного сердца на минуту померкло в его глазах, и вот кто-то на тоненьких женских ножках,— так показалось Косте,— сам тоненький, тихенький, сквозной, как сетка, Костин черт появился на тротуаре и засеменил ножками.
Нагонял черт Костю, пропадал и опять появлялся и носатым хохочущим лицом внезапно заглядывал прямо в глаза:
— Костя, великий Костя, спаситель человеческого рода,
освободивший мир от железного ига,— дрожал Носатый,—
ты бог, ты царь, ты царь над царями, ты покорил время, ты
дал волю человечеству, тебе подвластны все земли, вся
подлунная, весь мир. Костя, ты не Костя, не Клочков
Костя, ты Костя Саваоф. Захочешь, и сами звезды попадают
с неба, захочешь, погаснет солнце, и все-таки, Костя,
милый Костя, миленький, несчастный Костя, у тебя нос
кривой.
И вдруг, ловко извернувшись, подхватил Носатый под руку Костю — так показалось Косте — и повлек за собою, мостя мосты, в новый Костин дворец и храм и небеса.
А на звездных небесах явственно увидел Костя, как стали три черных столпа, на черных столпах сели три зеленых попа, разогнув, читали попы три красные книги.
Не удивлялся Костя и не противился Носатому, ковылял Костя с Носатым, не Костя Клочков — Костя Саваоф, высовывал язык, улыбался. Пораскидывал он своим божеским разумом, пораздумывал, чего ему, Косте всемогущему, натворить еще, каких миров, каких земель?.. Или обратить ему всех ангелов в чертей, или вставить часовое стекло в небо, чтобы видно было, что там на небесах делается, и чтобы не пылились небеса, или смешать все, всю мировую наличность и почить, как в седьмой нетворящий день, и не голубем, а вороною?..
— Какая я ворона! — бормотал Костя, улыбаясь, и,
высунув язык, уходил все дальше своею дорогой в свой
новый дворец, храм и небеса, в свое царство безумия.
Дата добавления: 2015-08-17; просмотров: 68 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава вторая | | | Глава пятая |