Глава пятая. Трудная и жуткая была ночь

Трудная и жуткая была ночь. Костя, вернувшись из сто­ловой, один боялся оставаться в комнате и перебрался к Ивану Трофимычу.

Они лежали рядом на сундуке в темном коридорчике у черного хода между приказничьей и кухней.

В кухне безалаберно-глупо болтали одногирьные де­шевые часы.

А в дверь заметала метель и свистела, мела печь поме­лом, рвалась в трубе и, словно скорчившись в три погибели, визжала и выла жалобно, как искалеченная собачонка.

— Эх, Костя,— вздохнул, пригорюнившись, Иван Тро-фимыч.— Бог мне росту не дал.

— Нет, очень просто быть маленькому и без всякого Бога,— вздрогнул Костя,— а будешь учиться, и совсем испортишься. Я сам, Иван Трофимыч, куда выше был бы и статнее, я весь в мать, а моя мать была высокая... Я, Иван Трофимыч, до десяти годов не ходил, а так сидел, как клоп, или лежмя лежал. И была у меня одна игрушка — свинка, из глины сделана, свиночка, я с ней и разговаривал, лежала свинка и слушала, свиночка...

— Маленькому и жениться нельзя, смеяться станут.

— Смеяться никто не смеет, понимаешь ты, смеяться запрещено.

— Так что ж что запрещено, у нас в деревне на это не посмотрят, проходу не дадут, недоросток, скажут.

— А ты укуси.

— Я не собака, Костя, кусаться-то.

— Вот за это тебе Бог и не дает росту, так и останешься карандашом, на всю жизнь останешься.

— А у нас в деревне, Костя, у князя Мыловарова на балу всякие огни зажигают и наводнение солнца делают. Раз пропал князь без вести, семь ден искали, нигде не нашли, и, наконец, объявился князь, где и не думали искать, объявился князь Мыловаров в сарае, засел лягун нагишом в собачьей конурке, сидит, на цепь привязан... сам себя, Костя, привязал на цепь, вот как!

— Князя твоего убить мало. Я б ему все это отрезал! Как он смеет? Кто ему позволил?

— И хуже еще бывает, Костя. Говорят, Костя, такая уж природа.

В кухне завозились. И кто-то, шлепая босыми ногами, прошел по коридорчику.

— Мастер,— шепнул замеревший от страха Иван Тро­
фимыч,— сам Семен Митрофанович от кухарки Нюши, даст
еще лупцовку!

— Я никого не боюсь! — также шепотом сказал Костя.
Но мастер прошел, не тронул.

И когда снова затихло, повернулся Иван Трофимыч к Косте и, крепко прижавшись, дыхнул прямо в лицо:

— Костя, скажи мне, Костя, почему у тебя нос кривой?
И то же самое, словно эхо, ударило тут за стеною и,

выкинув на улицу, пошло из ворот в ворота, размахнулось широко, закрутилось и снова ударило тут в головах. Костя не двинулся.

— Ты бы, Костя, Богу молился. Костя молчал.

— Ты молись Богу, Костя, о носе.

— Никогда я не молюсь,— огрызнулся Костя,— я не буду молиться.

— А знаешь, Костя, в Бесинии, страна такая есть Беси-ния, живут люди куринасы, с кривыми носами, и живут эти самые куринасы в песку, тепло им и любо, в песку несут они большущие яйца, гусиные... ими и питаются, гусиные, Костя.

Костя весь подбросился от злости.

— Гусиные и утиные,— засыпающими губами промям­
лил Иван Трофимыч,— с кривыми носами! — и засопел.

Весь коридорчик засопел с Иваном Трофимычем.

7 А. М. Р8МИ101

И( г.

к,

Глава шестая

Костя долго лежал с открытыми глазами, прислуши­вался.

Тоска точила его сердце. И одна уж мысль покончить с собою, эта одна-единственная мысль овладела всем его истерзанным существом.

Вот он — Костя Клочков, имеющий власть над време­нем с его часами, запретивший смеяться и грозивший всему миру одиночным заключением, приковывающий к себе людей лягушачьей лапкой и наводящий трепет заячьей лапкой, он больше не верит в свою великую власть. И как ему верить: часы по-прежнему идут, как шли вчера и сегодня, по-прежнему всякий смеется над ним, а Лидочка Лисицына так же далека от него, как и раньше. Да что таиться? — Лидочка ему и руку не подает! 1

Нет, как-то по-другому надо~Г"г1о как надо? Он продал бы душу черту, проклял бы все на свете, что только прикажет проклясть черт, но, видно, и сам черт отступился от него. Он один остался и не может справиться.

И к чему ему жить? Зачем ему жить? Зачем вообще жить с кривым носом?

Костя осторожно слез с сундучка,— теперь никто не услышит! — пошарил вокруг себя. Но ничего не нашел та­кого, чем бы прикончить себя. Ничего не было. И дрожа всем телом, словно обжигаясь холодом, побрел он вдоль стены и, бродя так, нащупывал руками стену. Но ничего не нашел такого, чем бы прикончить себя. Ничего не было.

И страшная неожиданная мысль иглою прошла через его взбаламученный мозг: стало быть, он не может найти себе смерть, он победил смерть! И небывалое чувство ~*ш]Т1Тцш а ^татттата и л о его душу:

«Бессмертный я — Костя Клочков, бессмертный!»

Чувство Кости, полное восторга, вырастало в крылья, и росли крылья, и, казалось ему, поднимали его с земли под потолок. Поднимался на крыльях Костя — ноги его отделя­лись от земли. И какой-то зеленый свет, зеленый до боли, проникал в его тело.

«Бессмертный! Я — Костя Клочков, бессмертный!»

— Бессмертный ты, Костя, всемогущий,— словно шептал кто-то Косте из зеленого кольцом охватившего его света.

Наливался свет все зеленее и ярче, плыл зеленым облаком и, вмиг обратившись в огромного гада, вонзил когти в Костю, подъел его крылья и огненной красною пастью придавил под себя.

Костя грохнулся на пол.

На грохот вскочила Катя, схватила лампочку, да из детской в коридорчик и, натыкаясь на стулья, скользнула мимо кроватей в коридорчик.

— Костя! Костя! — хрипела Катя и пятилась к двери, хрипела и пятилась к двери в детскую; растрепавшаяся вата клоками висела вокруг ее шеи.

А Костя — в упор смотрели заострившиеся глаза его и неподвижно. Он лежал у сундучка неподвижно, как мертвый. Ему казалось, гад, вышедший из зеленого, ярко-зеленого облака, разверз огненно-красную пасть свою и поглотил его, и, проглоченный гадом, он вертелся в холодных, скользких гадовых внутренностях и вертелся как заводная машинка все шибче и шибче, и не мог спохватиться...

Лампа, дрожа, погасла. Катя, отступая к двери, скры­лась. И осталось в темном коридорчике двое: Иван Трофи-мыч на сундучке и Костя у сундучка,— Костя, вертящийся в гадовых скользких внутренностях без остановки.

Трудная и жуткая была ночь.

Заметала метель, свистела, мела печь помелом, рва­лась в трубе и, словно скорчившись в три погибели, визжа­ла и выла жалобно, как искалеченная собачонка. И вдруг надсадившись, выскакивала из трубы и мчалась на волю.

И кричала на воле метель и бесновалась.

Она раскидывала белоснежные руки, хлопала в ладоши н, превратившись в юркий клубочек, играя, катилась. Клу­бок не клубочек, не шар, а граната. Взрывало гранату,— п тысяча тысяч летающих змеек, тысяча тысяч переле­тающих весточек-звуков, обманчивых кликов, путаных зо­вов разносилось по воле.

Чьи-то стальные когти рвали железные крыши. Треща­ли под напором ворота. Одиноко, бездомно кликал поезд, застрявший в поле. Гудели — развевались проволоки те­леграфов. Кто-то в железах с гиканьем скакал, скоком выламывал рельсы, валил столбы.

Сыпало и сыпало снегом.

И бешеном метельном поле под осинкой лежал заяц, закидался заяц хворостом, не знает, что ему делать,— поджимает белые лапки.

/\ метельное поле бесилось.

<'. вечера до петухов, с первых петухов до свету нет и не будет покоя, глубоко метель зачерпнула, не уплясать-ся, не умориться,— дано ей сто лет веку.

А высоко над полем, над домами, над городом, на высокой Соборной колокольне дико колотило в часовой колокол. Чьи-то длинные острые пальцы крутили взад и вперед как попало старые часовые стрелки.

И часы шли, и часы, не выбив положенного боя, били.

Часы не могли стать и в смятении били.

Они не знали срока, не знали, как люди не знают, что будет завтра, что вчера было, где будут, где были, кто завел их, кто поставил, кто назначил на незнамую жизнь — бездорожье.

---

Дата добавления: 2015-08-17