Щепкин о мастерстве актера

...По приезде в Юнокову мы нашли там и князя Мещерского, и к величайшему моему удовольствию узнали, что вечером будет домашний спектакль, и князь Ме­щерский будет в нем участвовать. Не могу передать теперь что происходило во мне в то время в ожидании спектакля. Я уже создавал себе мысленно игру его, и она представлялась мне колоссальною. «Нет, — думал я, — игра его должна быть уже не нашей чета; потому что он не только живал в Москве и Петербурге, но бывал в Вене, Париже и Лондоне. Да мало того, он играл и во дворде императрицы Екатерины. Стало быть, какова же должна быть его игра!» Все это волновало меня ужасно до самого спектакля.. Но вот я в театре, вот ор­кестр заиграл симфонию, вот поднялся занавес, и передо мною князь... но нет. Это не князь, а Салидар скупой. Так -страшно изменилась вся фигура князя: исчезло благородное выражение его лица, и скупость скареда резко выразилась на. нем. Но несмотря на это страшное изменение, мне показа­лось, что князь играть совсем не умеет. У, как я торжествовал в этот миг, думая: «Вот оно! От того, что вельможа, так и хо­рошо. И что это за игра? Руками действовать не умеет,а го­ворит... смешно сказать — Говорит просто, ну так, как все говорят. Да, что же это за игра? Нет! Далеко вашему сиятельству до нас». Одним словом, все игравшие с ним казались мне лучше его, потому что играли, а особенно игравший Паск-вина. Он говорил с такою быстротою и махал так сильно руками, как любой самый лучший настоя щ и й актёр. Князь же все продолжал попрежнему: только странно: несмотря на простоту его игры (что я считал неуменьем играть), в про­должение всей воли где только шло дело о деньгах вам вид­но было, что это касалось самого больного места души его и в этот миг вы забывали всех актеров. Страх смерти и бо­язнь расстаться с деньгами были поразительно верны и ужас­ны в игре князя, и простота, с которою он говорил, нисколько не мешала его игре. Чем далее шла пьеса тем больше я увле­кался и, наконец, даже усомнился, что чуть ли не было бы хуже, если б он играл по-нашему. Словом, действительность овладела мною и не выпустила меня уже до окончания спек­такля; кроме князя, я никого уже не видал; я. так сказать, прирос к нему. Его страдания, его звуки отзывались в душе моей; каждое слово его, своею естественностью приводило ме­ня в восторг и вместе с тем терзало меня. В сцене, где открыл­ся обман и Салидар узнал, что фальшивым образом вымани­ли у него завещание, — я испугался за князя — я думал, что он умрет, ибо при такой сильной любви к деньгам, какую князь имел к ним в Салидаре, невозможно было, потеряв их, жить ни минуты.

Пьеса кончилась. Все были в восторге, все хохотали, а я заливался слезами, что всегда было со мною от сильных по­трясений. Все это мне казалось сном и все в голове моей пере­путалось: «И не хорошо-то князь говорит, — думал я,— по­тому что говорит просто»; а потом мне казалось, что именно что-то и прекрасно, что он говорит просто; он не играет, а жи­вет. Сколько фраз и слов осталось в моей памяти, сказанных им просто, но с силой страсти; я уже считал их своими, пото­му что думал, что могу сказать их так же, как он. И как мне было досадно на самого себя: как я не -догадался прежде, что то-то и хорошо, что естественно и просто. И думал про себя: «Постой же, теперь я удивлю в Курске, на сцене. Ведь им, мо­им товарищам, и в голову не придет играть просто, а я тут-то и отличусь». Чтоб больше сдружиться с естественностью игры князя в комедии Сумарокова, не охладеть и не утратить слышанного, я тут же выпросил эту комедию переписать — и пе­реписал ее, не вставая с места. Из Юноковки я поехал в де­ревню к своим, и всю дорогу не выпускал пьесы из рук. По приезде,- через сутки, я знал всю комедию напамять. Но ка­ково же было мое удивление, когда я вздумал говорить про­сто и не мог сказать естественно, непринужденно ни одного слова. Я начал припоминать князя, стал произносить фразы таким голосом, как он, и чувствовал, что хотя и говорил точ­но так, как он, но в то же время не мог не замечать всей не­естественности моей речи; а отчего это выходило — никак не мог понять. Несколько дней сряду я уходил в вощу и там сдеревьями играл всю комедию: но tvtже понимал, что играл так же, как и прежде, а уловить простоту и естественность, какими обладал князь не мог. Все это приводило меня в от­чаяние. Мне никак не приходило в голову, что для того чтоб быть естественным прежде всего должно говорить своими звуками и чувствовать по-своему, а не передразнивать кня­зя. После долгих трудов, я упал духом и пвишел к такой мыс­ли что мне никогда не достигнуть простоты в игре. Я было отказался от своих напрасных трудов, но мысль об естествен­ной игре уже заронилась в моей голове, и когда к зиме я приехал к Курск и начались спектакли, то эта мысль ни на ми­нуту меня не оставляла, и. невзирая на все неудачи, я опять старался искать естественности. Долго-долго она, мне не дава­лась; но случай помог мне.и тогда уже твердою ногой пошел я по этой дороге, хотя привычки старой игры много и долго мне вредили.

Случай этот состоял вот в чем. Как-то была репетиция Мольеровской комедии «Школа, мужей» где я играл Сганареля. Так как ее много репетировали, и это мне наскучило, да и голова моя была занята в то время какими-то пустяками, то я вел репетицию, как говорится неглиже: не играл, а только говорил, что следовало по роли (роли мой я учил всегда твердо), и говорил обыкновенным своим голосом. И что же? Я по­чувствовал, что сказал несколько слов просто и так просто, что если б не по пьесе, а в жизни мне пришлось говорить эту фразу, то сказал)бы ее точно так же. И всякий раз, как толь­ко мне удавалось сказать таким образом, я чувствовал на­слаждение, и так мне было хорошо, что к концу пьесы я уже начал стараться сохранить этот тон разговора. И тогда все пошло навыворот: чем больше я старался, тем выходило ху­же; потому что переходил опять в обыкновенную свою игру, которой уже не удовлетворялся, так как втайне смотрел на искусство другими глазами. Да, втайне. Ели б я высказал зародившуюся во мне мысль, то меня бы все осмеяли. Эта мысль была так противоположна господствовавшему мне­нию, что товарищи мои к концу пьесы осыпали меня похвала­ми, потому что я старанием попал в общую колею, и играл так же, как и все актеры, и даже по мнению некото­рых, — лучше всех. Припомню, сколько могу, в чем состояло, по тогдашним понятиям, превосходство игры: его видели в том, когда никто не говорил своим голосом, когда игра состо­яла из крайне изуродованной декламации, слова произноси­лись как можно громче, и почти каждое слово сопровожда­лось жестами. Особенно в ролях любовника декламировали так страстно, что вспомнить смешно. Слова: любовь, страсть, измена выкрикивались так громко, как только доставало си­лы в человеке; но игра -физиономии не помогала актеру: она оставалась в том же натянутом, неестественном положении, в каком являлась на сцену. Или еще: когда, например, актер оканчивал какой-нибудь сильный монолог, после которого должен был уходить, то принято было в то время за прави­ло— поднимать правую руку вверх и таким образом удалять­ся со сцены. Кстати, по этому случаю, я вспомнил об одном из своих товарищей: однажды он окончивши тираду и уда­ляясь со сцены, забыл поднять вверх руку, и что же? — На половине дороги он решился поправить' свою ошибку и тор­жественно поднял эту заветную руку. И это все доставляло зрителям удовольствие. Не могу пересказать всех нелепостей, какие тогда существовали на сцене; это скучно и бесполезно. Между прочим, во всех нелепостях всегда проглядывало же­лание возвысить искусство: так, например, актер на сцене, го­воря с другим лицом и чувствуя, что ему предстоит сказать блестящую фразу, бросал того,' с кем говорил, выступал впе­ред на авансцену и обращался уже не к действующему лицу, а дарил публику этой фразой; а публика, с своей стороны, за такой сюрприз аплодировала неистово. Вот чем был театр в провинции сорок лет назад и вот чем можно было удовлетво­рить публику. В это-то время князь Мещерский, без желания, указал мне другой путь. Все, что я приобрел впоследствии, все, что из меня вышло всем этим я обязан ему; потому что он первый посеял во мне верное понятие об искусстве и показал мне, что искусство настолько высоко, насколько близ­ко к природе. К этому рассказу мне остается только приба­вить, что, по прошествии пятнадцати лет, я узнал уже в Мо­скве от покойного князя А. А. Шаховского, что этим не я один был одолжен князю Мещерскому, а весь театр русский, потому что князь Мещерский первый в России заговорил на сцене просто, тогда как вся прежняя школа, школа Дмит­ревского, состояла из чтецов и декламаторов.

М. С. Щепкин. «Записки актера Щепкина», изд. «Acaclemia», 1933 г., стр. 135—142.

...знаю, что труда было много: но что же достается даром и что же бы значило искусство, если бы оно доставалось без труда. Пользуйся случаем, трудись, раз­рабатывай данные богом способности по крайнему своему разумению; не отвергай замечаний, а вникай в них глубже, и для поверки себя и советов всегда имей в виду натуру; влезь, так сказать, в кожу действующего лица, изучай хорошенько его особенные идеи, если они есть, и даже не упускай из виду общество, его прошедшей жизни. Когда все это будет изу­чено, тогда какие бы положения ни были взяты из жизни ты непременно выразишь верно: ты можешь сыграть иногда слабо, иногда сколько-нибудь удовлетворительно (это часто зависит от душевного расположения), но сыграешь верно. Помни, что совершенство не дано человеку; но, занимаясь добросовестно, ты будешь к нему приближаться настолько, насколько природа дала тебе средств. Ради бога, только ни­когда не думай смешить публику; ведь и смешное и серьезное вытекает все-таки из верного взгляда на предмет, и верь мне, что через два-три года ты увидишь в своих ролях разницу; с каждым разом роль будет выходить круглее, естественнее. Следи неусыпно за собой. Пусть публика тобой довольна, но сам к себе будь строже ее—и верь, что внутренняя награда выше всех аплодисментов. Старайся быть в обществе — сколь­ко позволит время, изучай человека в массе, не оставляй ни одного анекдота без внимания, и всегда найдешь предшеству­ющую причину, почему случилось так.а не иначе: эта живая книга заменит тебе все теории, которых, к несчастью, в нашем искусстве до сих пор нет. Потому всматривайся во все слои общества без всякого предубеждения к тому или другому и увидишь, что везде есть и хорошее и дурное — и это даст возможность при игре каждому обществу отдать свое, то есть: крестьянином ты не будешь уметь сохранить светского при­личия при полной радости, а барином во гневе не раскри­чишься и не размахаешься, как крестьянин. Не пренебрегай отделкой сценических положений и разных мелочей, подме­ченных в жизни; но помни, чтоб это было вспомогательным средством, а не главным предметом: первое хорошо, когда уже изучено и понято совершенно второе. Ну, я думаю, что я уж наскучил тебе своими советами —тем более, что часть их тебе' уже известна. Да что за беда? И повторить не худо. Я по себе знаю: я знаю роль, и все повторяю, и почти каждый раз не­даром, что-нибудь да заметишь, ускользнувшее прежде; а. иногда 'заметишь и то, что поумничал прежде, а дело гораздо простое.

«Письмо Щепкина С. В. Шумскому». М. С. Щ е п к,и н, изд. Суворина, 1914 г., ст,р. 176—177.

...В письме вашем были вопросы, касающиеся драматического искусства, вопросы, которые вас тяго­тили от незнания, как их разрешить. Это вас огорчало, а меня, старика, это до слез обрадовало. Ведь это доказывает, что вы уже мыслили и были довольны своим мышлением, а. на практике выходило не то; но вы мыслили, и вот уже шаг к разгадке. Так, например, один не плачет на сцене, но, под­делываясь, так сказать, под слезы, заставляет плакать публику: другой заливается горькими слезами, а публика не со­чувствует ему: стало быть, из этого выходит, что истинного чувства не нужно для драматического искусства, а одно хо­лодное искусство, то есть одно актерство. Может быть, я оши­баюсь, но по-моему это не так. Как бы вам высказать яснее мою мысль? Например, одному природа дала душу, сочув­ствующую всему прекрасному, всему доброму: для' него до­роги интересы человеческие, он не чужой человеку — на ка­кой бы ступеньке общественной жизни он ни находился, он чувствует его горе и его радости, он горячо все принимает, как бы это касалось до него самого, и потому он будет пла­кать и смеяться вместе с ним. Другой, сосредоточенный в са­мом себе, но более эгоист; живя в обществе, встречая на каж­дом шагу и горькое и смешное, примет участие и в том и в другом настолько, насколько он связан с лицами в обществен­ной жизни, или насколько нужно ему изъявить своего уча­стия, или насколько он понимает свое положение; он пожа­леет, например, о том, кого обокрали на сто тысяч, и не при­дет ему в голову, как дорого бедному потерять последний рубль; юн пожалеет, что у такого-то барина такой-то увез же­ну, и не поморщится, если ему скажут, что барин отнял жену у своего кучера. Эти люди, рассуждая обо всем холодно, име­ют возможность, живя в обществе, принимать во всем участие рассудком, и чтобы не показаться эгоистом — выказывают участие как бы с участием, и как они всегда в спо­койном состоянии, то лучше владеют собою; следовательно, и выражаться будут с отчетливостью. Так и на сцене; гораздо легче передавать все механическое, для этого нужен только рассудок, — и он постепенно будет приближаться и к горю и к радости настолько, насколько подражание может прибли­зиться к истине. Сочувствующий артист — не то; ему пред­стоит невыразимый труд: он должен начать с того, чтобы уничтожить себя, свою личность, всю свою особенность и сделаться тем лицом, какое ему дал автор; он должен ходить, говорить, мыслить, чувствовать, плакать, смеяться, как хочет автор,— чего выполнить, не уничтожив себя, невозможно.Видите, во сколько труд последнего многозначительнее: там надо только подделаться, здесь надо сделаться; от этого и выходит, что первый скорей озадачит публику, тогда как по­следний и не думал надувать ее и действовал добросовестно, кажется — все сделал, понял роль, как должно, изучил все ее мелочи, определил ее во всех положениях совершенно, но не уничтожил своего я — И вышло все наоборот. Так, например, вы играете, положим, пейзанку, а засмеялись и заплакали, как Александра Ивановна, и выходит не то. Вы можете ска­зать, что это совершенно невозможно; нет, это только трудно. Вы скажете: зачем хлопотать о каком-то совершенстве, когда есть средство гораздо легче нравиться публике. Тогда уже мо­жно сказать: зачем же искусство? Итак, моя добрая, изучай­те его с точки науки, а не подделки. Ежели бы вам судьба привела видеть двух артистов, трудящихся добросовестно: одного холодного, умного, доведшего притворство до высочай­шей степени, другого—с душою пламенной, с этой божьей искрой, (и) ежели они равным образом посвятили себя добро­совестно искусству, тогда бы вы увидели все необъятное рас­стояние между истинным чувством и притворством.

«Письмо Щепкина А; И. Шуберт». М. С. Щепкин, изд. Суворина, 1914 г., стр. 173—180.

...Опыт, мышление и — не стыдясь, скажу — какой-то инстинкт навели меня на прямую дорогу. Да! Дей­ствительная жизнь и волнующие страсти, при.всей своей вер­ности, должны в искусстве проявляться просветленными, и действительное чувство настолько должно быть допущено, насколько требует идея автора. Как бы ни было верно чув­ство, но ежели оно перешло границы общей идеи, то нет гар­монии, которая есть общий закон всех искусств. И вот вам пример; я сам недавно, на старости, дал себе урок. Еще до получения вашего письма за несколько дней давали «Горе от ума», и в последней сцене, где Чацкий высказывает желч­ные слова на современные предрассудки и пошлость обще­ства, Самарин очень недурно вое это высказал, так что я, в лице Фамусова, одушевился и так усвоил себе мысли Фа­мусова, что каждое его выражение убеждало меня в его су­масшествии, и я, предавшись вчуже этой мысли, нередко улыбался, глядя на Чацкого, так что, наконец, едва удержи­вался от смеха. Все это было так естественно, что публика, увлеченная, разразилась общим смехом, и сцена от этого по­страдала. Я тут увидел, что это с моей стороны ошибка и что я должен с осторожностью предаваться чувству, а особливо в сцене, где Фамусов не на первом плане. Мы с дочерью со­ставляли обстановку, а вое дело было в Чацком. Письмо ва­ше убедило меня, что я справедливо обвинял себя. Естест­венность и истинное чувство необходимы в искусстве, но на­столько, насколько допускает общая идея.

«Письмо Щепкина П. В. Анненкову». М. С. Щепкин, изд. Суворина, 1914 г., стр. 182—183.

Дата добавления: 2015-08-17