Стр. 145-149.

Вернемся к важнейшему пункту учения Толстого, к его представ­лению о сути идеальной жизни и пути к ней. Особенно важные идеи на этот счет Толстой высказывает в книге «О жизни», где эта тема не­посредственно связана с описанием метафизической «структуры» че­ловеческого бытия. Толстой решительно отвергает два наиболее рас­пространенных в обыденном мнении ответа на вопрос о конечной це­ли человеческою существования. С одной стороны, он отвергает хри­стианское воззрение о благой и разумной жизни после смерти и, с дру­гой стороны, не признает возможным воплощения идеала абсолютного блага в земной жизни отдельного, смертного человека. Осознание лож­ности этих двух мнений о цели и смысле своего бытия приводит чело­века в состояние отчаяния и безнадежности. Выход из этого состоя­ния, согласно Толстому, возможен только через осознание ложности не только самих этих целей, но и всего того представления о жизни, на котором они основаны к которое уравнивает жизнь человека с жиз­нью животного, беспрекословно постулируя ограниченность человече­ского бытия в пространстве и времени. Истинное представление о жизни, которое пытается выразить Толстой, означает нечто прямо про­тивоположное. Жизнь человека начинается не с его рождения, а с мо­мента пробуждения в нем разумного сознания, которое открывает че­ловеку перспективу вечности, в «измерении» которого нет никаких пространственных и временных ограничений и пределов. «Он созна­ет, — пишет Толстой о таком человеке, — свое разумное происхождение вовсе не таким, каким ему видится его плотское рождение. Спра­шивая себя о происхождении своего разумного сознания, человек ни­когда не представляет себе, чтобы он, как разумное существо, был сын своего отца, матери и внук своих дедов и бабок, родившихся в та­ком-то году, а он сознает себя всегда не то что сыном, но слитым в одно с сознанием самых чуждых ему по времени и месту разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом конце света. В ра­зумном сознании своем человек не видит даже никакого происхождения себя, а сознает свое вневременное и внепространственное слияние с другими разумными сознаниями, так что они входят в него и он в них» (отметим почти буквальное совпадение мысли Толстого с идеей мирового сознания у Чаадаева).

Таким образом, в человеке, по убеждению Толстого, сосуществуют два абсолютно разнородные и почти ничем не связанные друг с дру­гом измерения — измерение индивидуального телесного бытия и из­мерение «всеобщего разума», единого для всех людей. В измерении плотского, «личного» существования люди никак не способны помочь друг другу в процессе своего «совершенствования», поэтому все фор­мы организации «внешней» жизни (от семьи до государства) должны быть признаны ложными в своем традиционном понимании — как формы, имеющие целью «улучшение» жизни людей. Наоборот, в изме­рении всеобщего разума бытие человека уже совершенно и не требует изменений, не может быть подвергнуто какому-либо изменению и раз­витию. Это означает, что «динамика» внутренней жизни для каждого из нас связана всецело с раскрытием в себе второго измерения и под­чинением всех своих способностей и устремлений законам всеобщего разума (это и есть «второе рождение», о котором говорилось выше). «Вне власти человека, желающего жить, уничтожить, остановить про­странственное и временное движение своего существования; но истин­ная жизнь его есть достижение блага подчинением разуму, независимо от этих видимых пространственных и временных движений. В этом-то большем и большем достижении блага через подчинение разуму толь­ко и состоит то, что составляет жизнь человеческую».

После того как указанное подчинение одного измерения человече­ского бытия другому осуществится, человеку открывается возмож­ность радикального преобразования его плотской жизни. Точнее ска­зать, что сам акт раскрытия «внутреннего» измерения и подчинения ему «внешней» жизни человека сразу же ведет к преображению этой «внешней» жизни, поскольку, соединяясь со всеобщим разумом, чело­век больше не может в своем телесном бытии сохранять в качестве главного принципа желание блага себе и мгновенно переходит (в соот­ветствии с законами всеобщего разума) к жизни в соответствии с принципом желания блага другим, то есть в соответствии с принципом любви ко всем. Единственная трудность в этом процессе перехода к совершенной земной жизни заключается в том, что люди не могут все сразу осуществить преображение своей индивидуальной жизни, не могут одновременно раскрыть в себе измерение всеобщего разума и сде­лать его главным для себя. Однако Толстой уверен, что этот процесс все-таки будет реализован до конца, и его учение должно сыграть ре­шающую роль в его завершении и в окончательном преображении земной жизни к максимальному возможному совершенству.

В итоговом варианте учения Толстого, изложенном в книге «О жизни», вновь со всей радикальностью выступает основное противоре­чие его учения. С одной стороны, два измерения человеческого бытия необходимо мыслить как противоположные и независимые друг от друга, иначе невозможно понять, почему наше разделенное телесное бытие может принять столь радикально ложную форму, почти ничего общего не имеющую с законами разума. Но, с другой стороны, пола­гая, что через перемещение центра своего бытия в сферу всеобщего разума (блага) человек способен «мгновенно» изменить свое «внеш­нее» бытие, Толстой заставляет признать неразрывную взаимосвязь двух измерений человеческого бытия, непосредственную зависимость «внешнего» от «внутреннего».

Это противоречие в учении Толстого сглаживает уже упоминавша­яся тенденция к признанию всего телесного мира некоей иллюзией, не имеющей существенного значения на фоне всеобщего разума (онтоло­гический статус последнего так и остается неопределенным). В книге «О жизни» эта тенденция особенно ясно проступает в отрицании Тол­стым существенности смерти. «Жизнь моя, — пишет Толстой, — про­является во времени, пространстве, но это только проявление ее. Сама же жизнь, сознаваемая мною, сознается мною вне времени и простран­ства. Так что при этом взгляде выходит наоборот: не сознание жизни есть призрак, а все пространственное и временное — призрачно. И по­тому временное и пространственное прекращение телесного существо­вания при этом взгляде не имеет ничего действительного и не может не только прекратить, но и нарушить моей истинной жизни. И смерть при этом взгляде не существует». В своем понимании смерти как не­которой «метаморфозы», совершающейся только с внешней, видимой «частью» нашего существа, но не затрагивающей нашей истинной сущности, Толстой почти буквально повторяет точку зрения, выска­занную ранее Чаадаевым. Даже тот наглядный пример, с помощью ко­торого Толстой иллюстрирует свое отношение к смерти, буквально по­вторяет известное рассуждение Чаадаева (см. раздел 3.1): смерть есть точно такой же относительный разрыв в непрерывном временном су­ществовании сознания, каким является для нас сон.

Может показаться, что в результате такого понимания жизни чело­века и феномена смерти Толстой полностью утрачивает идею индиви­дуального бессмертия, признавая только бессмертие (по сути, вневременность) всеобщего разума, в котором растворяется отдельная лич­ность. Однако в этом пункте Толстой находит оригинальную возмож­ность сохранить идею личного бессмертия, без которой его учение действительно превратилось бы в вариант буддийской философии. Да­же раскрывая свою истинную сущность, «сливаясь» со всеобщим разу­мом и отрицая значимость своей внешней жизни, человек сохраняет неповторимость своего «я» как особый характер отношения к миру, как особую и навеки неизменную систему предпочтений в отношении ко всему бесконечному бытию. «Себя, — пишет Толстой, — я разу­мею как это основное свойство, и других людей, если я знаю их, то знаю только как особенные какие-то отношения к миру, Входя в серь­езное душевное общение с людьми, ведь никто из нас не руководству­ется их внешними признаками, а каждый из нас старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их отношение к миру, что и в ка­кой степени они любят и не любят... И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может унич­тожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня все, что есть».

Всеобщий разум Толстого в этом контексте может быть понят не в качестве традиционной духовной «субстанции», возвышающейся над всеми своими «модусами» и стирающей их индивидуальность, а в ка­честве некоего соборного «организма», одновременно и целостного, и внутренне разделенного на отдельные «сферы», «измерения» или «сре­зы», соответствующие бытию отдельных личностей. Именно в этом пункте учение Толстого в наибольшей степени сближается с главной линией развития русской философии; это представление можно поста­вить в прямое соответствие с идеей Хомякова о мистической Церкви, объединяющей всех людей, с концепцией Соловьева о всеединстве как духовном организме личностей, с по­нятием симфонической личности у Карсавина и т. д.

Подводя итог, можно констатировать, что в учении Толстого безус­ловно присутствуют два главных признака, определяющих характер­ность русской философской традиции: искание истинного смысла хри­стианства и особое внимание к проблеме человека и смысла его жизни. Однако в решении всех более конкретных проблем, которые были традиционны для русской философии, Толстой всегда выбирает самые крайние и самые радикальные варианты, и это делает его учение со­вершенно непохожим на концепции других русских философов. Иска­ние истинного смысла христианства превращается в обличение всего того, что было создано христианством «после Христа», а философское исследование человеческой жизни приводит к неразрешимым антино­миям — к странному сочетанию крайнего индивидуализма с требова­нием отречения от своей личности, признания иллюзорности телесного бытия человека со страстным желанием сделать нашу жизнь совер­шенной. В результате учение Толстого оказало определенное влияние только на педагогику, породив в ней целое новое направление; пред­ставители русской философской мысли обращались к учению Толсто­го только для того, чтобы подвергнуть его резкой критике. Особенно большое внимание ему уделили Вл. Соловьев (в позднем сочинении «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории») и И.Ильина (в книге «О сопротивлении злу силою»).

Дата добавления: 2015-08-02