Глава 5 9 страница

— Распущу их тогда совсем. Они добра не пони­мают, а мягкость мою принимают за безволие и на голову садятся. Нет, так с ними нельзя!

— Ты о своём характере подумай! Раз прикрикнешь, другой, третий — потом замечать перестанешь, что кри­чишь всё время, — это привычкой твоей сделается.

— Что же делать, по-твоему? Может быть, им вовсе приказывать перестать? Может, их спрашивать, как государством управлять?

— И их спрашивать иногда следует. Они гордить­ся начнут, что сама императрица с ними советуется, любить тебя больше будут. А когда разозлишься на них, не кричи, а воды в рот набери и держи, пока вся злость не пройдёт.

Софи рассмеялась.

— Хороший способ. Ладно, попробую. Прика­жу, чтобы возле меня всегда стакан с водой холод­
ной стоял.

Тут Катерина вернулась и со смехом рассказала, что придворные топтались на месте, не зная, что при­думать. Потом один вдруг вспомнил, что забыл на лужайке шляпу.

— Это вы из-за шляпы вернулись все? — спроси­ла Катерина.

— Да, — ответили они, радуясь, что найдено объяс­нение их несуразному поступку.

— Больше не возвращайтесь, — приказала Кате­рина и передала им слова её величества.

— Ещё с полчаса нас никто беспокоить не бу­дет. Ты скажи лучше, как мысль послал. Что это за дело такое?

— С мыслями всё просто. Мысли не знают вре­мени и расстояния и летят туда, куда их послали. Но они обладают энергией. Энергия возвращается к пославшему, всегда усиливаясь на обратном пути. Хо­рошую мысль отправил — много хорошего вернётся, ну, польза какая делам будет, настроению, здоровью. Плохая же мысль вернётся и нанесёт вред тебе, го­раздо сильнее того, что другому желал.

— И это любая мысль? Ты им вернуться прика­зал — это тоже к тебе вернётся?

— Конечно, но в виде энергии этой мысли. Я пло­хого им не желал, пошутил малость, значит, кто-то и надо мной подшутит, только посильнее. Любая мысль так действует, потому что мысль — это сила.

— Получается, что лучше не мыслить. А то столько гадостей в голове проносится, но думать над этим некогда — жизнь не даёт.

— А всё должно быть наоборот. В первую оче­редь о мысли думать нужно, о её чистоте и красоте. К красивому грязь не липнет. Вот твоя мысль, Мелинда, олухов-то не достигла бы, а моя — быстро до них дошла. Почему так? У меня мысль дрессирован­ная, я ей приказываю, и она меня слушается. А ты своей можешь сто раз приказывать — она у тебя вкривь да вкось пойдёт, как у охотника неопытного пуля полетит: целится в зверя — попадает в небо. Может быть, если ты сто раз попробуешь, на сто пер­вый у тебя что-нибудь и выйдет, но для этого каж­дый день тренироваться нужно. Твои гвардейцы, ма­тушка, каждый день маршируют да стреляют. Лучше бы мыслить упражнялись.

Софи вдруг рассмеялась.

— Представляете, что бы народ подумал, если бы я завтра приказала всем полкам мысли в цель

посылать?

За разговором время пронеслось незаметно. Мол­чун вдруг затих, насторожился, поднял вверх палец и сказал:

— Кто-то мысль посылает, и очень сильную. Не простые люди сюда жалуют, ваше величество.
Они в дисциплине смыслят поболее моего.

Вдали показалась небольшая процессия.

— Катерина, иди навстречу! Кроме буддистов ни­ кого не приводи, а эти пусть остаются там, где стоят.

Катерина вернулась в сопровождении четверых людей в ярких красно-жёлтых одеждах. С ними был Русский монах. Они подошли поближе, раскланялись перед императрицей и на миг затихли, как бы во что-то вслушиваясь. Молчун внимательно посмотрел на них, а потом заулыбался. Они все тоже заулыбались, глядя на странноватую компанию, которая окружила её величество.

— Это неофициальное знакомство, потому рас­
полагайтесь так, как вам угодно.

Софи села на скамью, рядом присела Катерина, Молчун опустился прямо на траву, а за ним и все буддисты. Они привычно поджали ноги и поверну­лись к монаху. Он один остался стоять:

— Я толмач. Живу в далёком сибирском монас­тыре. Мне много путешествовать приходилось, и я
много языков знаю. Эти меня сами просили в столи­цу их проводить. Доехали с Божьей помощью.

Лица монахов были бесстрастны, но открыты. Они не прятали глаз и с любопытством, видимым только Молчуну, наблюдали за императрицей.

— Почему они так смотрят на меня? — спросил Один у Титуреля.

У входа в Храм стояла группа воинов в странных одеяниях.

— По-моему, они прийти с вестью. Давай подойдём к ним.

Один и Титурель поприветствовали воинов и при­гласили их войти. Те с удовольствием согласились и сделали шаг, переступив порог, который могли пере­ступать только чистые сердцем люди.

~ Приветствуйте посланцев миров дальних — до­нёсся до рыцарей беззвучный голос.

Рыцари склонились в поклоне перед прибывшими го­стями:

~ Входите, Братья, в Обитель нашу и отдохните после дороги.

— Нам уже пора назад. Мы не имеем права на по­кой. Мы принесли весть тебе, Один.

Один отошёл с ними в сторону и молча выслушал послание. Когда затих беззвучный голос, Один склонил голову в благодарность за принесённую весть и проде­ланный путь.

— Мне нечего сказать вам. Я могу только согреть вас теплом и потоками радости, которые переполня­ют меня. Передайте в мир ваш, что сердце моё мне не принадлежит, я понял всё и благодарю Всевышнего за ту весть, которой удостоен.

Воины удалились, а Один подошёл к Титурелю.

— Ты весь сияешь. Скажи только то, что хочешь.

— Я не знаю, как это объяснить. Я вступил в чер­тоги Духа и начет обретать целостность. Моя небес­ная половина сумела протянуть мне руки и соединить­ся со мной едва заметной тонкой нитью. Это была первая весть её.

К ним подошли Миль и Соль.

— Мы знаем, что произошло, Один. Это событие! Ещё ни один из нас не достигал таких высот. Ты пошёл по самой крутой тропе к вершине. Мы будем поддерж­кой духу твоему.

— С чем приехали, гости дорогие? — начала раз­говор императрица.

— Мы приехали приветствовать государыню и поднести ей знаки отличия.

— От чего отличать меня будете?

— По вере их, — объяснил толмач, — есть боги мужские и женские. Они всех почитают одинаково. Женские боги — это вроде жёны мужских, и зовут их Тарами. И те и другие рождаются на Земле, то есть выбирают, где, когда и зачем им воплощаться. Они вы­полняют разные задачи и в зависимости от этого при­ходят в мир различные аспекты богов. Простите, если я что непонятно говорю, но они мне всю дорогу втол­ковывали, что там у них с богами, и я вроде понял, а вот объяснить трудно. Много их очень, пужаюсь я.

— Ничего, разобраться можно. Тебе, Катерина,
понятно?

— Да, матушка, пока ясно.

— А тебе, Молчун?

— Да что тут не понять? У них на разное настро­ение определённый бог. Может, так даже проще? Разозлилась ты, матушка, — в тебя один бог вселил­ся, закапризничала — другой, подобрела — третий.

— Он правильно понимает, — перевёл толмач сло­ва одного из монахов.

— Ты же ему ничего не говорил!

— А я давно заметил, что они всё понимают по мыслям. Иной раз объясняешь всё не так, а они го­ворят — правильно, мысль понял, просто слов для неё подобрать не можешь.

Заговорил ещё один монах.

— У тебя окружение хорошее, они думают верно,
особенно вот этот советник.

— Они советника с садовником перепутали.
Монахи засмеялись:

— Если у вас такие садовники, то государство ваше далеко пойдёт.

— Мы знаем его и её, — они кивнули в сторону Катерины, — для них много подарков привезли, зав­тра вручим.

— Матушка, уволь, во дворец не пойду. Ни к чему это. Ты же сама знаешь, что потом будет.

— Ладно, не причитай. Скажи им, что садовники на приёмы не ходят, а здесь я рядом с ним, потому что сад вышла посмотреть. Если хотят, пусть его здесь ищут, но и этого делать не нужно, чтобы беды не накликать. Катерину чтобы во дворце тоже особо не жаловали. Не дуйся, — её величество обернулась к Кате. — Знаю, что говорю. Так чем отличать меня будете?

Монахи переглянулись и встали. Потом они все склонились перед императрицей, и один сказал:

— Мы приветствуем великую богиню, которую у нас в народе почитают больше всего. Её называют
Белой Тарой.

— Ну спасибо, уважили. Вот только завтра гово­рить этого не надо. Нет, стой, не переводи, — оста­новила Софи толмача. — Как думаешь, Молчун, по­вредит это мне?

— Нет, матушка, широту взглядов своих покажи и веротерпимость. Если другой народ тебя богиней почитает, как нашему это повредить может?

— Прощайте, господа, завтра встретимся во дворце.

Императрица встала, все поднялись за ней следом.

— Проводи их, Катя, и жди меня там, я скоро подойду.

Посольство ушло, а Софи вновь присела на скамью.

— Сколько событий сразу! Как сюда к тебе при­ходить стала, так что-то больно многое случается.

— А как ты думала? В тебе мысль заработала и другое направление избрала. Вот она пока Землю обегает, многое за собой и прихватывает.

— Так уж каждая мысль по Земле летает?

— Почти каждая, что силу имеет, и нет у неё ско­рости, и времени для неё не существует. Ты попро­буй и мои мысли ловить. Я их посылать буду, а ты вслушивайся.

— А как я узнаю, что твоя она?

— Ты не ухом-то слушай, а сердцем. Как сердце отзовётся. Если засомневается — подожди, переспро­си. Вообще-то сердце сомнений не знает. Сомнения — это от ума, когда мысль закрадывается не туда, куда надо. Ей положен один маршрут, а она от него от­клоняется — вот человека сомнения и одолевают.

— Опять ты мне много интересного рассказал. Есть над чем поразмышлять. Ещё бы толмача вызвать Надобно, порасспросить его. Что про него думаешь?

— Не прост он. Видел немало на своём веку, с тайнами соприкасался да научился язык за зубами Держать. А монахам тем многое открыто: видят, слы шат, знают. Они ведь специально в монастырях обу­чаются.

— Почему же у нас не обучаются?

— А кто тебе сказал, что нет? Истинное Знание не разглашается, оно всегда под покровами сокрыто. Зачем всем подряд оно надобно? Открывают его тем, кто расположен к нему и кто сердцем стремится мир постичь. Вот у Катерины твоей сердце-то доброе, но головой хочет стену прошибить. Когда шишки на­бьёт, тогда поймёт, что не там искала. Но ты её на­сильно никуда не веди, пусть сама ищет. Если пой­мёт, в чём ошибалась, то оценит найденное вдвойне.

— Пойду я. Через три дня прийти не смогу. Но ты же всё равно здесь? Жди.

Посольство, почтив воплощение Белой Тары в лице императрицы, собиралось назад, договорившись о строительстве первого буддийского храма в право­славной столице.

— Если бы мы были терпимее, то наша столица засияла бы храмами всех религий, существующих на Земле. Сколько религий всего-то, Гриша?

— Много, матушка. Я тебе по югу нашему сказать могу, что вроде бы мусульмане там, а знаешь, сколь­ко разновидностей ислама есть? Никто из нас не ве­дает. Да ты сама посуди, у христиан различий сколь­ко: лютеране, католики, протестанты, православные, армянская церковь, грузинская.

— Да, действительно, а все ведь христианами счи­таются! Наверное, в любой религии разделения эти от людей пошли — кто посильнее был да к власти стремился, тот своё и насаждал. А храм буддийский мы строить будем. Ты человека, Гриша, отряди, что­бы спрашивать с кого было.

— Исполню, матушка. Ты скажи, что в сад зачас­тила-то?

— Ну не спрячешься от вас. Гуляю там в одиноче­стве, с собой наедине побыть хочу.

— А почему тогда сама с собою разговариваешь?

— Я не с собой, а с Богом беседую, — вдруг сооб­разила Софи. — Где же мне с ним ещё разговари­вать? Иной раз и кричать хочется, а у себя не могу — все ведь стоят да подслушивают. Вот я в сад и ухожу.

— Прости, Бога ради. Хочешь, послежу, чтобы больше никто за тобой не подглядывал?

— Сделай милость, гони всех прочь, когда я там гуляю, и сам не подходи.

— Ладно, — обиженно проговорил Григорий.

— Хорошо, — вдруг сказала Софи.

— Ты что, — встрепенулся Гришка, — с кем раз­говариваешь?

— Да я вообще молчу, на тебя смотрю.

— Ты только что с кем-то говорила, яже слышал.

— Кажется тебе, перекрестись. Завтра я гулять пойду. Последи, дорогой, за порядком.

Императрица сидела на скамье и жаловалась на свою жизнь:

— Проходу не дают, следят за каждым словом, жестом, мыслью. Хуже, чем в тюрьме. Еле выторго­вала право сюда приходить, а то уже уши навостри­ли, сопровождать приготовились, да я вдруг сообра­зила сказать, что с Богом разговариваю и хочу быть одна в это время. А то спрашивают, почему сама с
собой беседую? Молчун, я твой голос уловила и от­ветила, что приду сегодня. Ты слышал?

— Знаешь, матушка, я ведь даже видел. Я могу присутствовать незримо рядом с тобой и наблюдать
за всем. Что делать, если Бог меня таким талантом наградил? Так вот ты последи за собой, потому что у тебя тоже способностей много. Ты должна различать свою внутреннюю и внешнюю жизнь. Внешняя пусть на виду у всех будет, а вот о внутренней никто знать не должен. Помалкивай да вслух не разговаривай, а то вмиг прослывёшь сама знаешь кем. Ты ведь встре­чала людей, что ходят да себе под нос бубнят, а то и голову подымут — слушают. Не все ведь ненормаль­ные, есть и такие, что действительно слышат, да вес­ти себя не умеют. Распустились, думают, как бы го­лос не пропустить, а о том, как это окружающие вос­примут, не думают. А нужно и о людях заботиться: кому приятно на такого недоумка смотреть, что о дисциплине внутренней не ведает да о других не ду­мает? Ты вспомни, разве буддисты или монах наш так себя вели? Конечно же нет. Никто не догадает­ся, что они чего-то там видят или слышат. Я всю прошлую жизнь из себя эту дурь выбивал, молчать учился. Знаешь, это сильно с самолюбием связано, с гордыней.

— Хочется всем рассказать, что знаешь больше? Так ведь?

— Истинно так. Кричать охота всем и каждому, что достиг высот особых, а это — опять испытание. Наблюдает Господь за тобою, как себя поведёшь, потому что это — первая проверка на гордыню уже на первой ступени. Взошёл ты, а от гордыни не из­бавился. Значит, стоять там будешь и с места не сдвинешься, пока не поймёшь, что тебя держит, и не избавишься от дури этой. Тяжело, очень тяже­ло, но надо.

— Как же Господь гордецов допускает?

— Господь всех допускает, но всем испытание разное даёт в зависимости от того, кто больше какой гадости накопил. Один на власть испытывается, дру­гой — на болтливость, третий — на саможаление, четвёртый — на самокопание, на злость, на за­висть, на деньги, на похоть. У каждого своё испы­тание. И уж от избавления от них зависит, сделаешь ли ты следующий шаг.

— Да, люди думают: злой человек, вредный, Гос­подь такого и не заметит.

— Заблуждение, матушка. Он всех замечает. Нет та­кого, кому бы шанс не дал себя услышать. Все Его хоть один раз, да узрят, но вот поймут ли -- это во­прос. Иной раз через врага рука Божья протягивается. Это Господь говорит: «Бери руку, прощай врага! Су­меешь сделать это, не пойдёшь на поводу у гордыни своей, завтра больше открою!» А человек не понима­ет. Врага прощать, обиду спускать?! Он о враге думает и не видит, что Господь себя на место врага поставил и наблюдает, что в тебе пересилит. Редко когда выс­шая природа побеждает. Змеи внутренние сильнее.

— Не потому ли Георгий Победоносец змея по­вергающим пишется?

— Конечно потому. То змей коварства и зла внут­реннего. Его победить трудно, но без этого к Богу не дойти. Поэтому после первой ступени начинается сражение с самим собой, то есть со змеем. Тогда ты должен Георгию Победоносцу уподобиться и пора­зить гада ползучего копьём.

— А если гад победит?

— В большинстве своём так и случается. Недоби­тый змей хуже всего. Он размножается со страшной силой, и вместо одного с десяток новых появляется.

— И как быть? Как распознать, что сражение на­чалось?

— Такое, матушка, не пропустишь. Столько гадо­сти полезет, не счесть. А это всего лишь змей голову приподнял. Я тебе только одну вещь скажу: себя в этой битве не жалей. Любая жалость — это от змея. Это его уловка шпионская. Это он тобой прикинулся и врёт нещадно. Бей гада! — закричал Молчун.

— Рехнулся ты, что ли? Умолкни!

— Ой, прости, тебя учил, а сам забылся. Видишь, как бывает.

— Вижу. Ещё раз так заорёшь, сошлю в дальний угол сада.

Молчун засмеялся:

— Ты хочешь сказать, что там я смогу сам с собою говорить, сколько захочу?

— Нет, туда я пешком не доберусь, на карете при­езжать буду, а со мной — толпа придворных.

— Уволь, матушка, больше кричать не буду.

— То-то же! Ну, скажи теперь, любая жалость — от змея?

— Почти всякая — от него. Есть ещё вселенская жалость — это любовь к человеку заблудшему так проявляется, но она редко встречается, так чего о ней говорить? А вот когда ты человека пожалела ни­щего, бездомного, больного — это всё от жалости к себе. Ты себя на его месте представляешь и по себе плачешь, сердце кровью обливается.

— Что ж, жалеть никого не нужно?

— Нужно, но следует различать, что за этим сто­ит. Бывает, что жалость помогает сердцу открыться, а бывает, что это о себе печалишься. Смотри всегда, что за этим стоит, а помогать — помоги, но не день­гами, а работой.

— Вот-вот, — размышляла императрица. — Они мне всё проекты об отмене крепостного права под­совывают, а тут подумать надо. Они об одном пекут­ся, а я о государстве в целом думать должна. Куда эту армию голодных я потом дену? Почему бы сначала производство не развить, рабочие места не найти лю­дям? Они от помещика уйдут, а дальше что? Где усло­вия для людей?

— О, как это знакомо. Ты, матушка, этим в про­шлой жизни заниматься уже начинала, опыт приоб­ретала, училась. Душа твоя знает, что делать нужно, ты только не ленись и других работать заставляй. Поручи это дело кому-то близкому, чтоб было с кого спрашивать. Фабрики строить нужно.

— А деньги где взять?

— А ты в карты не играй. За месяц денег на деся­ток фабрик наберёшь.

Императрица надулась. Молчун попал в цель и задел её гордыню.

— Кусаешься, — вдруг беззлобно сказала она. — Ничего подобного. Когда человек правду гово­рит, он другого задевает только потому, что люди врать

привыкли.

— Это правда. Мы врём, придумывая, что обере­гаем близких. А разве нужно от правды оберегать?
Можно не врать, но научиться говорить от сердца, с любовью, и тогда человек не обижается и понимает, что ты о нём заботишься, а не возвышаешься над ним со своей правдой.

— Ты говоришь правильно. Теперь сама учись по­ступать так. Трудно человека не обидеть. Все горды­ню вырастили — выше крыши стала. Если в человеке самолюбия мало, его никогда не заденешь. Не чув­ствует он ударов, а змей-то их мгновенно ощущает.

— У меня весь двор чуть что — надувается. И вот смотрю, сегодня не обижался, а завтра на то же са­мое — уже изводится весь.

— Это дело заразное. Его змей на других насмот­релся и так же себя повёл.

— Лучше бы от хорошего заражались.

— И хорошее заразно, да только меньше его на свете. Уж очень зло расплодилось.

— Я вот всё думаю, Молчун, куда тебя опреде­лить? Больно неуместен ты в садовниках.

— Именно тут моё место. Ты думаешь, я во двор­це больше сделать смогу? Нет, так только властолюб­цам казаться может. Это они думают, что вот был бы я на том месте или на другом, я бы такое сделал! Ничего бы он не сделал, потому и сидит там, где посажен. Когда в нём силы будут что-то изменить, Господь его на нужное место сам определит, без слож­ностей.

— А может быть, через тебя Господня воля вер­шится?

— Нет, матушка, так может думать тот, кто ниче­го о себе не знает. Я-то знаю. Мне мир по-другому открыт. Я и здесь недолго пробуду, своё дело тихо сделаю и исчезну.

— Хорошо, не буду тебя трогать. Ты знаешь, будди­сты здесь ещё пробудут долго. Храм собираются стро­ить. Как думаешь, нам это не повредит?

— Слышал о храме. А нам как повредить может? Ты что думаешь, оттого, что они веру свою сюда при­везли, народ наш буддийским станет? Ой, не смеши, матушка. Ну пойдёт с десяток в храм, что из того?

— А меня уже мучить начали: зачем чужую веру допускаешь, зачем храм чужой строить разрешаешь? Зачем народ с толку сбивать?

— Так считают те, в ком веры мало. Я даже не буду сейчас говорить о том, что Господь — один на всех, а просто подходов к нему много. Я о другом скажу. Это как же нужно своему Богу не доверять и каким Его слабосильным представлять, чтобы дру­гой веры бояться! Ты подумай: если вера твоя крепка и сердце у тебя Богом полнится, то неужели то, что ты в чужой храм пойдёшь да на обряды посмотришь, на тебя повлияет и с веры твоей собьёт? Это же как нужно своему Богу не доверять?!

— Что заладил одно и то же? Да, мне так и гово­рят: не нужно нам чужой заразы.

— Так-то оно так. Всех подряд да в большом ко­личестве пускать не следует, потому что не всех во­просы веры интересуют, а возможно, политика. Я о другом говорю: ты ведь встречала таких, что чура­ются чужих обрядов да крестятся, как полоумные? Это от страха. Своей веры не хватает, в силу Бога не верят, даже подумать ума нет, что чужой обряд — это вопрос культуры и нужно проявите к нему уважение. Чего они не крестятся, когда на картины французов смотрят? Или когда восточную посуду в дом тащат? Дураки. Пусть позаботятся о силе духа своего да по­размышляют, что свою веру укреплять нужно не от­рицанием чужой, а предоставлением человеку свободы. Если Бог человеку свободу даёт, не давит на него, смотрит на недостатки и ждёт, когда тот сам испра­вится, то что же человек всех задавить своим Я хочет?

— Молчун, я тебя в Сенат определю!

— Завтра? Тогда послезавтра мой труп в Фонтан­ке плавать будет. Нет, я пока кустики пообстригаю, сад украшу — пусть он людей радует.

— Смотри-ка, Григорий маячит. Случилось что опять? Я ему строго-настрого велела сюда не при­ходить.

— А ты напрягись и послушай. Не привыкла к сердцу обращаться. Всё забыла.

— Нет, всегда в сердце ответы искала, всегда к себе прислушивалась, а сейчас меня жизнь закрутила.

— Это отговорки. Когда человек говорит, что его жизнь закрутила, — это его Я расти начинает быст­рее, чем положено. Помолчи, послушай: нервничать или нет?

Софи затихла, пытаясь проникнуть вглубь себя.

— Тишина. И Гришка поперёк бегает.

— Вот именно. Ничего не случилось. А Гришка бесится, потому что не в курсе событий. Он сейчас придумывать начнёт, ужасы плести, кошмары кли­кать. Иди. Ты его приведи в следующий раз, чтобы успокоился, но ничего не говори заранее.

Когда императрица пошла гулять в сад в следую­щий раз, Григорий шёл вместе с ней и надувался от гордости. Матушка никого не допускала прогуливать­ся с ней, только раз он краем уха услышал, что на неофициальном приёме был какой-то сановник и это не давало ему покоя. Он не знал, как подступиться с вопросом этим к Софи. Они сели на скамью, и Гри­горий начал разговор издалека:

— Ты раньше одна никуда не ходила.

— Я много чего раньше не делала, даже импе­ратрицей не была, а вот сейчас государством Управляю.

- О людях не думаешь, не уважаешь их. Ты по­смотри, назначила на должности высокие тех, кто по рождению их недостоин.

— А по уму да по смекалке?

— Так нельзя. Родовитых уважать нужно. Вот сюда, на беседу с посольством какого-то сановника при­гласила, а других обошла.

— Не сановника, а садовника, — раздался голос из кустов.

Григорий вскочил от неожиданности.

— Кто прячется?

— Не выйду, Григорий! Обличать тебя буду, неви­димый глазу твоему.

Императрица сидела не шелохнувшись и никак не участвовала в происходящем.

— Что творится такое, матушка? Ты почему мол­чишь?

— А что я могу сказать? Я говорила, что прихожу сюда с Богом разговаривать, вот и ты послушай, что он тебе скажет.

— Григорий, ты деньги давеча выпросил немалые на нужды бедняков. Хотел им за городом хибары по­ставить да кормить раз в день. Было такое?

— Было, — ответил Григорий, не в силах понять происходящее.

— Деньги же отправил имение своё достраивать, в карты половину спустил да брильянтов накупил.

— Как?! — взвилась Софи. — Ты что это творишь, негодяй! Ты меня месяц упрашивал, планы рисовал, а за один день спустил всё? На эти деньги столица месяц жить могла!

— Прости, матушка! — Григорий бросился на ко­лени. — Не устоял. Как полезли на меня со всех сто­рон — одному дай, другому, устал, а к вечеру решил отдохнуть малость — ну и проигрался чуток.

— Имение своё отдашь за долг, тогда прощу.

— Ты что, матушка?! А я с чем останусь?

— У тебя, Григорий, пять таких имений. Чай не обеднеешь, — вновь раздался голос из кустов.

— Как пять?! — императрица опять подскочила. — Ты говорил — два, и одно из них недостроенное.

— Врал. Он врёт много, но душа у него неплохая. Его ещё можно исправить.

— Вот-вот. Я хороший и врать больше не буду. Ты прости меня, что я скрывал имение, ибо сюрприз тебе, матушка, сделать хотел.

— Он пару имений хотел под пансион отдать, что­бы в них одарённые дети не очень богатых родителей учиться могли.

Григорий заскрипел зубами:

— Истинно так, так и думал. Прав голос твой. Видишь, мною добрые чувства руководили. Я не из корысти, я о государстве радею.

— Похвально, Григорий. Это тебя извиняет и мно­гое меняет в деле. Хорошо, что не я одна об народе

пекусь.

— Что ты, матушка, я первый твой помощник. Если хочешь, я всегда с тобой сюда приходить буду и голос слушать. Что он скажет, то я и сделаю.

— Ой не рад будешь, Григорий. Ты правду, как и всякий человек, не любишь. Волком завоешь через неделю. Ты знай только, что всё о тебе и делах твоих известно мне, а я матушке обо всём докладываю. Ничего не скроешь теперь. А из головы своей мысли о том, как ты меня тут отыскивать с друзьями нач­нёшь, выбрось. Я мысли читаю.

— Правда, Гриша, это так. Не замышляй худого. Ничего у тебя не выйдет. Пойдём-ка лучше. Придём сюда на той неделе, побеседуем.

Дата добавления: 2015-07-25