8 страница

— Ну и зараза, — констатирует Старший, откидываясь назад и с отвращением глядя на пленку. Вопросительно поднимаю глаза. — Эта запись доказала только, что он был параноиком и что вся заваруха была бессмысленна. — Бессмысленна? — Я тоже выпрямляюсь. Старший кивает. — Абсолютно. Я надеялся выяснить, как починить двигатель, но вместо этого мы послушали про какой-то большой-большой секрет, которым Орион в итоге решил с нами не делиться. Он отправил нас бегать по всему кораблю за подсказками, которые отпирают дверь, а потом велел снова ее запереть. Чтобы придумать что-то еще бессмысленнее, надо постараться. Кивая, я складываю пленку и убираю в карман. — Да, тут определенно кроется какая-то подстава. — «Подстава»? — Ну, что-то тут не так. На лице Старшего появляется кривая ухмылка. — Стоит мне только подумать, что я тебя знаю, как ты говоришь что-нибудь… чудное. — Ха! — Я легонько стукаю его кулаком в плечо. — Мы эту тему уже обсуждали: это ты у нас говоришь чудно. Старший закрывает тяжелую дверь, и я проверяю, заперлась ли она… но пароль забывать все же не стану. — Орион ведь был напуган, — говорю я, идя за ним по коридору. — Да психом он был. — В голосе Старшего звучит горечь. — Он снял это примерно в то время, когда Старейшина попытался его убить, и понятно, что уже тогда двинулся. У него была паранойя… — И вполне оправданная. — Не удерживаюсь и провожу пальцем за левым ухом, вспомнив, как Орион на видео царапал кожу. Как он решился нажать сильнее, вырвать провода из собственной плоти? Бросаю взгляд на вай-ком, обвивающий запястье, и сглатываю, представив, как с этих самых проводов капает кровь и… фу. — И все-таки странно. — Пару секунд молчу, раздумывая. — Все остальные видео были на картах памяти. А эта, в оружейной, уже загружена на пленку. В остальных не было текста. И они не были такими старыми. Эта запись существует с тех пор, как Орион фальсифицировал свою смерть. Вдруг кто-то, не знаю, что-то с ней сделал. — Может быть. Или нет. — Старший хмурится. — Слушай, я понимаю, что Орион оставил все это для тебя и ты чувствуешь себя обязанной решить его дурацкую загадку. Но нам, кажется, придется думать, как жить дальше без того, что он там хотел нам рассказать. — Он запускает пятерню в волосы. Обычно Старший так делает, когда задумывается, но в этот раз я вижу в его движениях гнев, как будто он пытается удержаться от того, чтобы что-нибудь стукнуть. — У нас есть важные дела, а это оказалось просто тратой времени. Двигатель сам себя не починит. Орион отвлекает нас от реальных проблем. Я кусаю губу. Орион хотел что-то рассказать не нам, а мне. Что-то, связанное с тем, как выбраться с корабля, я уверена. Он знал, как починить двигатель или почему мы отстали от графика… или что-то еще. Что-то важное. К тому же, сколько еще мы вот так протянем? — Погоди, — бурчит вдруг Старший и, отвернувшись от меня, нажимает на кнопку вай-кома с такой силой, что, кажется, сам себе делает больно. Несколько секунд говорит тихо, а потом вдруг орет: — Что?! — Что случилось? — тихо спрашиваю я, положив руку ему на плечо. Он отстраняется. — Что? Я сейчас буду. — Еще раз нажимает кнопку за ухом и, взглянув на меня, устремляется к лифтам. — Мне надо идти. — Зачем? Что случилось? — Чтобы успеть за ним, мне приходится бежать. — Старший, что случилось? — Барти опять создает проблемы. — Старший ударяет кулаком по кнопке вызова лифта. — Я не могу больше тратить время зря. — Все это не зря, — возражаю я тихо. Лифт открывается, и Старший, придерживая дверь рукой, смотрит мне в глаза. — Я не сержусь на тебя, — прямо говорит он. — Но все эти «подсказки» не помогут кораблю. Он заходит в лифт, бросая меня одну на пустом холодном криоуровне. Отчасти мне хочется, чтобы он остался, но я понимаю, что он нужен наверху. Медленно возвращаясь к запертым дверям, я думаю о том, что было бы, если бы Старшему не надо было руководить «Годспидом». Я бы, конечно, никогда не стала просить его отказаться от поста, о котором он всю жизнь мечтал… но, наверное, если бы ему не был так дорог его корабль, мне легче было бы поверить, что ему дорога я. Вынимаю пленку из кармана. Возможно, Старший и прав. Возможно, вся эта затея — просто бред. Но… больше у меня сейчас ничего нет. Вот уже три месяца у меня ничего нет. Это первая искра надежды с тех пор, как я проснулась, и я не могу от нее отказаться. Я должна. Должна верить, что что-нибудь, хоть что-нибудь из всего этого выйдет. Еще раз просматриваю видеозапись, проматывая слова и напрягая слух в попытке уловить в голосе Ориона какую-нибудь особенность, которая даст мне подсказку. Голос Ориона, столь похожий на голос Старшего, заполняет коридор: «Старейшина не хочет, чтобы кто-то узнал его тайну. Скорее всего, он даже меня не хотел ставить в известность, но… нужно было произвести починку на поверхности корабля… Я… я увидел то, что он не хотел мне показывать». — Что бы ты ни увидел, — говорю я в лицо Ориону, — ты увидел это снаружи. Наружу так просто не выберешься. Безвоздушное пространство только и ждет, чтобы задушить нас, раздавить легкие или глазные яблоки — ну, или что-нибудь в этом роде. Прикончить. Но… но есть вероятность, что за одной из оставшихся дверей хранятся скафандры. Поднимаю глаза на шлюз, в который видно звезды. Ну, само собой, на корабле все приспособлено для того, чтобы можно было безопасно выходить в космос. Ведь проектировщики понимали, что в многовековом путешествии ему может понадобиться ремонт. В первом видео Орион назвал меня своим аварийным планом — так и у них тоже все предусмотрено. В коридоре четыре запертые двери. Одна ведет в оружейную, одна — к шлюзу… в одной должны храниться скафандры. Возможности, которые передо мной открываются, настолько поражают меня, что несколько секунд я даже не дышу. А потом вспоминаю, что еще говорил Орион. «Но тайна… должна остаться тайной». Нет. Я хочу — я должна — дойти до конца. Должна узнать то, что узнал Орион. Потому что если его тайна поможет нам запустить корабль и добраться до планеты, она того стоит. Или если она докажет, что корабль уже никогда не полетит, мы заслуживаем знать. Незнание — вот что меня убивает. Есть ли у нас шанс, что что-то изменится? Осталась ли надежда? Проигрываю видео еще раз. Все же что-то не так с этой подсказкой. Что-то неправильно. Пленка вместо карты памяти. Текст на пустом экране плюс возраст видеозаписи… возможно, кто-то нашел ее и переделал, а потом записал сюда со старого носителя. Получается… с нами говорил не только Орион. Кто-то другой забрал настоящее видео — настоящую подсказку. 33. Старший

— Зараза, — бормочу я, пока Марай зачитывает список всего, что уже успело за сегодня пойти не так. Я и был-то с Эми всего пару часов, но отклонять вызовы определенно не стоило. Сначала, как только включилась солнечная лампа, Барти устроил в Регистратеке митинг. Второй корабельщик Шелби уже была там и сообщила Марай, а та попыталась предупредить меня. К тому времени, как она с остальными корабельщиками добралась до Регистратеки, Барти уже успел изложить всем свое видение того, как нужно управлять кораблем, добавив, что я к руководству непригоден. Тридцать человек одобрили его петицию, оставив под ней отпечаток своих пальцев. Тогда Марай попыталась «арестовать» Барти, но мне кажется, она даже не до конца понимала, что вообще значит это слово, хотя мы все читали о полиции и гражданских конфликтах. Видимо, она подумала, что если просто очень громко крикнуть «Я тебя арестовываю!», то он перестанет, но он взял и загрузил петицию на пленочную сеть, так что к обеду ее прочли уже все на корабле. У меня самого никакого обеда не было. В середине рабочего дня я был в Городе, стоял на столе в пункте распределения и объяснял, что стенная доставка еды по какой-то причине временно не работает. На протяжении всей моей речи Фридрик, управляющий распределением, смотрел на меня и ухмылялся, а я все вспоминал слова Барти, мол, революция начинается с того, что у людей отбирают еду. Наконец, включив режим общего вызова, я пообещал, что к ужину все получат двойную порцию, но никого такое решение не удовлетворило. Еще через несколько часов, уже к концу дня, Док наконец соизволил вызвать меня в Больницу и рассказать, что кто-то вломился к нему в кабинет и украл запас медпластырей с фидусом. — Какого же черта ты не сообщил мне раньше? — ору я. Док съеживается. — У тебя было много дел. У меня вырывается рык — невнятный, нечеловеческий звук. Украденные пластыри многое объясняют — бегая из одного конца корабля в Другой, я то и дело замечал, как люди смотрят на меня украдкой и что-то шепчут, но решил, что они пересказывают друг другу манифест Барти. Теперь ясно — они передают пластыри. Те, кто впал в депрессию — и многие другие, — отдают за них последнюю рубашку. — Самое печальное, — говорит мне Док, пока я оглядываю его перевернутый вверх дном кабинет, — что это, должно быть, случилось вчера. Я не был тут с прошлого утра. Убийца Стиви, видимо, прикарманил пластыри после моего ухода. Губы у Дока кривятся от отвращения. Даже не знаю, что его больше возмущает: то, что кто-то украл медпластыри, или то, что в кабинете теперь беспорядок. — Я сознательно сделал пластыри с высокой концентрацией фидуса, — говорит он, — так что одного достаточно, чтобы быстро успокоить человека. Но проблема в том, что с такой высокой концентрацией… — Трех хватит, чтобы его убить. — Да. Они очень сильнодействующие… два пластыря… все замедляют. Работу органов. Слишком большая нагрузка для тела. Три — это смерть. Мне стоило уменьшить дозу, но я ведь думал… — Думал, что сам будешь их прописывать. — Я или Кит. Те, кто понимает опасность наркотика и может контролировать процесс. — Его голос звучит виновато и расстроенно. Но я виноват не меньше. Это ведь я одобрил использование пластырей. Какое-то время мы оба молча смотрим на его разгромленный кабинет. Обычно в нем все так аккуратно и упорядоченно. Сейчас тут полный хаос. Стол валяется у стены. Дверцы шкафа разбиты, вокруг разбросаны пестрые пластыри — всех цветов кроме бледно-зеленого. В кабинет влетает Кит. — Там поступают сообщения, — выдыхает она. — О чем? — огрызается Док. — Кто-то умер. Еще кто-то. От пластырей. Мы тут же возвращаемся к лихорадочной активности. Док ведет по уровню фермеров электрическую тележку, я сижу позади. Уровень проносится перед глазами, но единственная моя мысль — о том, что за время моего правления ситуация все ухудшается и ухудшается. — Ты должен что-то сделать, — обращается ко мне Док, перекрикивая рев тележки. — Чтобы фермеры увидели в тебе настоящего лидера. Поверни проблему так, чтобы продемонстрировать свою власть! Ага. Обязательно. Добравшись до Города, Док останавливает тележку у квартала ткачей. — Почему мы тут встали? — спрашиваю я. Сердце сжимает тяжелым предчувствием. Док не успевает ответить; кто-то сдергивает меня с тележки и толкает на землю. Я спотыкаюсь, едва удержавшись на ногах. — Долбаный псих! — вопит Барти. Я в изумлении отступаю на шаг. — Что ты…? Барти обеими руками сильно толкает меня в грудь. Отшатываюсь назад и ногами натыкаюсь на тележку. Он бросает мне в лицо горсть бледно-зеленых медпластырей. — Это ты сделал? — кричит Барти, нависая надо мной. — Я не знаю, о чем ты. — Ваши «особые» медпластыри накачаны фидусом, тупица. — От его рева мне на лицо летят капли слюны. — Я… я знаю, — говорю я, оглядываясь через плечо на то место, где рассыпались по земле пластыри. — Знаешь? И даже отрицать не пытаешься? Ты знаешь? Как ты мог опять посадить корабль на фидус? Ты… ты клялся, что больше не станешь его использовать! Больной полоумный придурок! — Где ты их достал? — кричу в ответ. Мне не нравится, как он суется мне в лицо, но он все не отстраняется, не дает мне спокойно вздохнуть. Пытаюсь выпрямиться, но он не отступает. — Как ты мог? — скалится Барти. — Разгуливаешь тут и треплешь про то, какой ты молодец, отменил фидус, а потом просто лепишь на всех долбаные пластыри, и готово! Стоит кому-то встать у тебя на пути, перейти тебе дорогу — и ты просто лепишь на него пластырь! Барти резко отворачивается, но только я делаю шаг к Доку, который потрясенно стоит на обочине, как он возвращается и толкает меня с такой силой, что я снова врезаюсь в тележку. — Знаешь, ты еще хуже Старейшины! По крайней мере, он ко всем относился одинаково. А ты наказываешь, кого пожелаешь. Потрясая кулаком, он поворачивается, чтобы уйти. — А ну-ка погоди! — кричу. Барти останавливается, но не поворачивается. Он держится болезненно прямо, руки снова сжимаются в кулаки. — Я ничего плохого не делал! — Ничего не делал? — огрызается Барти, не глядя на меня. — Скажи это Лил. И он шагает прочь. Люди вокруг молча смотрят на нас, но, как только Барти заворачивает за угол, начинают шептаться. — Лил? — спрашиваю я Дока, собирая пластыри с земли и распихивая по карманам. Может, конечно, они разбросаны по всему кораблю, но, по крайней мере, я буду знать, что вот эти точно не попадут в ненужные руки. Док мрачно хмурится, но смотрит он не на меня, а туда, где скрылся Барти. — Это ее нашли мертвой.
Взлетаю по ступенькам дома Харли. Не знаю, что я ожидал там увидеть — его мать уже мертва. В трейлере все точно так, как было — грязно и слегка воняет. Лил лежит, разметавшись на постели, там же, где мы с Эми ее оставили. На лбу ее бледнеют три зеленоватых пятна. На каждом пластыре написано по слову. Следуй за лидером. — Ты ведь понимаешь, что это значит? — спрашивает Док. Я не отвечаю, и он добавляет: — Это было убийство. Кто-то убил Лил. Для тебя. — Для меня? — Не могу оторвать глаз от ее тела. Такое ощущение, будто оно вплавилось в кровать. — Следуй за лидером. Это предупреждение для остальных, для тех, кто протестует. — Но Лил не протестовала. Она не поддерживала Барти, никогда не выступала против меня… — Она не работала. — Док садится на кровать рядом с Лил и один за другим отклеивает пластыри. Они чуть приподнимают кожу и отрываются с тихим шипящим звуком. — Те, кто не работает, не поддерживает жизнь на корабле… идут против тебя. Док ждет, когда я отведу взгляд от Лил. — Ее убили ради тебя, — четко, медленно произносит он, как будто желает убедиться, что я понимаю: вина за ее смерть ложится на мои плечи. 34. Эми

Не могу сидеть на месте. Бегать я, допустим, перестала, но у меня не получается думать на криоуровне, напичканном закрытыми дверьми, которые надо мной насмехаются. Мне надо двигаться. Но стоит мне добраться до фойе Больницы, как я оказываюсь в толпе скандалящих пациентов и обозленных медсестер, количество которых, кажется, увеличивается с каждой секундой. — Он безопасен! — громко объясняет какой-то женщине Кит, ассистентка Дока. — От одного тебе ничего не будет! — Откуда мне знать? — спрашивает та. Голос ее звучит глухо, будто она плакала. — Ну, сама посмотри, — говорит Кит раздраженно. — Сейчас же с тобой все нормально, так? — Вроде бы… но… Девушка с рычанием поворачивается и отходит прочь, едва не врезавшись по дороге в меня. — Прости, — говорит она. — Ничего. Что случилось? — Да эти проклятые пластыри. Люди беспокоятся, что они их убьют, но при передозировке они бы уже были мертвы. Вот только попробуй им это втолковать. — Какие пластыри? Кит вынимает из кармана халата квадратный зеленый пластырь и показывает мне. — Док разработал их для пациентов с депрессией. Они отлично помогают. Если наклеить один. Вот только началась паника из-за того, что три штуки могут убить. — Что в них? — Фидус. — Она отвечает бесстрастно, но все же ждет моей реакции. Фидус. Я думала, с этим мы разобрались. Какая-то часть меня сердится. Очень, очень сердится. Я думала, мы со Старшим договорились. Думала, что он обещал. Больше никакого фидуса. С другой стороны, мне не забыть, как разошлась вчера толпа в Городе. — Мы все умрем! — вдруг начинает голосить та женщина, с которой спорила Кит. И хватает ее за лацканы халата так крепко, что костяшки белеют. Кит кладет ладонь ей на запястье, и, к моему изумлению, та послушно отцепляет руки, роняет их по швам и расслабляется. — Вот, ведь так лучше, правда? — мягко спрашивает Кит. Женщина не отвечает. И тут я замечаю у нее на ладони бледно-зеленый пластырь. Кит ведет ее к креслу у стены и оставляет там. Дотом поворачивается ко мне с довольным лицом, и я против воли улыбаюсь в ответ. Сработало. Может, если бы вчера в Городе у Старшего были такие пластыри, все бы кончилось спокойнее. И если бы у меня был с собой пластырь, когда Лютор ворвался в зал художественной литературы… — А можно мне тоже таких? — спрашиваю я. Она прищуривается. — Ты же слышала, они опасны. Мы пытаемся вернуть те, что украли из наших запасов. Только мне, Доку и медсестрам разрешается их хранить. Интересно. Значит, их украли. — А можно тогда хотя бы один? Лицо Кит смягчается. Наверное, она думает, будто у меня депрессия из-за того, что я единственная «странная» на корабле — она всегда относилась ко мне ласково, просто удушающе ласково, как некоторые люди относятся к инвалидам. — Не говори Доку, — шепчет она, украдкой подавая мне пластырь. Я прячу его в карман, к пленке, которую принесла из оружейной.
Перед тем как выйти из Больницы, я натягиваю капюшон, но с шарфом решаю не мучиться — в конце концов, теперь я вооружена пластырем. Направляюсь прямо к Регистратеке. Надежда слабая, но она есть. Где-то там Орион оставил для меня подсказки — настоящие подсказки. Даже если с последней кто-то что-то намутил, все равно Орион довольно серьезно позаботился о том, чтобы я не потеряла след. До сих пор все подсказки оказывались либо на картинах Харли, либо в Регистратеке. Может, и следующая будет где-то там. Ага. Конечно. Как будто это так просто — найти подсказку среди всех книг, всех галерей, всех выставочных залов Регистратеки — если подсказка вообще там. Впервые за все эти месяцы «Годспид» вправду кажется мне… огромным. Шансов на успех у меня не больше, чем у снежинки — не растаять в аду. Вдруг я хмыкаю. Кто знает. В конце концов, Дантов ад был ледяным. Подойдя к Регистратеке, я вижу на ступеньках плотную кучку людей. Надвигаю капюшон ниже и убираю руки в карманы, сжимая в пальцах пластырь с фидусом. — Кораблю нужен командир, — говорит мужской голос. Замираю у перил, не решаясь подняться. В конце концов поворачиваюсь так, чтобы они видели только мою спину. — Барти? — предлагает женщина. — Может, Лютор? — Возможно, один из них. Но не обязательно. Просто кто-то… постарше. Поопытней. Пытаясь выглядеть незаинтересованной, я прислушиваюсь. — Старшего всю жизнь готовили к этой работе, — вмешивается женский голос. Радуюсь про себя, хоть кто-то вступился за Старшего. Первый голос смеется — жестким, невеселым смехом. — Он никогда не слушал Старейшину. Они слишком разные. Вспоминаю тот огромный цилиндр на криуровне, в котором плавает полно клонов Старейшины. У них больше общего, чем можно подумать. Возможно, Старшему стоило рассказать им о клонировании. Некоторые вещи он все-таки утаил. Хотя, наверное, правильно сделал — в конце концов, это его, и только его секрет. — Вы заметили, какие у нас перебои с питанием? Сегодня даже обеда не было. Старший думает, что сможет управлять нами через еду. А если это не сработает, в дело пойдут пластыри. Они очень опасны — кое-кто уже умер. — Хотела бы я знать, как эти проклятые пластыри так расползлись по всему кораблю, — говорит женщина с низким голосом. — Я уже начинаю думать, что Старший сам их распространил после проблем в пункте распределения. Может, в воду он наркотики больше не льет, но до всех непокорных так или иначе все равно добирается. — Док сказал, что их украли, — говорит та, что сочувствует Старшему. — Сказал, — парирует мужчина. — Док всегда подлизывался к Старейшине. Готов поспорить, это Старший приказал ему проследить, чтобы все несогласные получили свое. — Да, но… — начинает женщина. С меня довольно. — И долго вы собираетесь стоять тут и пересказывать враки про Старшего? — спрашиваю я, поворачиваясь и взбегая по ступенькам. — Вы так восстание поднимете. Человек, стоящий в самом центре группы, оборачивается, но ему, кажется, все равно, что я услышала их разговор. Он этим даже отчасти горд. — Не о восстании речь, — говорит он мягко, будто ребенку объясняет. — Ты читала манифест Барти? — Протягивает мне пленку, но я на нее даже не смотрю. — Мы хотим как лучше для корабля. Хотим, чтобы все были здоровы и счастливы. — Он медлит. — Корабль важнее любого отдельного человека. Даже Старшего. — Счастливы? — огрызаюсь я. Доброта в его голосе злит меня еще сильнее. — И чем же Старший сделал вас всех несчастными? Женщина с низким голосом качает головой. — В Старшем нет ничего плохого. Просто мы его не выбирали. — Барти пишет о разных книгах из Регистратеки, — добавляет мужчина, снова помахав у меня перед носом пленкой. Я опять не смотрю. — О правительствах Сол-Земли. Там были системы. Голосование, выборы, все такое. Там люди могли выбирать, их мнение учитывалось. — Нельзя снимать Старшего с поста командира, — настаиваю я. Их слова звучат так… не знаю, логично… но если бы только спокойно все обсудить, показать им, как упорно Старший трудится, Как для него это важно, тогда они наверняка не спешили бы его скинуть. — Прости, но тебе мы тоже доверять не можем. — Почему нет? Я тоже тут живу! Он качает головой. — Но ты не одна из нас. — Он опускает взгляд на мои рыжие волосы, торчащие из-под капюшона, и я торопливо пытаюсь заправить их обратно. Он улыбается самодовольно и непринужденно, совершенно спокойно. Я же буквально чувствую, как лицо наливается краской. — Одно точно, — добавляет он. — До тебя нам не нужна была полиция. До твоего появления все было спокойно. Я отступаю назад на две ступеньки. — Может, Старший был бы тем лидером, какой нам нужен, если бы не отвлекался, — добавляет женщина с низким голосом так непринужденно, будто и не предлагает сейчас устранить меня как помеху. Отступаю еще на две ступеньки. — И правда, все началось с нее, — поддерживает другая женщина. Стискиваю пластырь в кармане, ясно осознавая, что одним их всех не успокоить. Зачем я вообще начала с ними разговаривать? И так все было ясно. Ладонь касается списка Ориона. Нет, я не позволю им запугать меня и заставить бросить поиски. Взбегаю вверх по лестнице, протиснувшись мимо первой женщины. Главарь группы уходит с дороги, но со зловещей улыбкой следит за тем, как я открываю двери и захожу в Регистратеку. Мне не нравится его взгляд. Напоминает то, как смотрит на меня Лютор — так, будто я вещь, а не человек. Внутри почти что пусто. У стенной пленки с темой «Литература» высокий и тощий мужчина читает эссе Генри Дэвида Торо, еще четверо изучают подробности восстания боксеров ^[1]. У естественно-научной пленки вообще никого нет. Это странно. Впервые с тех пор, как Старший снял корабль с фидуса, никто не разглядывает чертежи двигателя, не думает, как увеличить КПД, не подозревая, что двигатель не работает уже многие годы. Спешно углубляюсь в залы с книгами. Едва ли люди с порога пойдут сюда за мной, но лучше все-таки поторопиться. Научную литературу решаю пропустить. Орион оставлял подсказку для меня, и даже если ее прятал кто-то другой, все равно, мне кажется, вряд ли она найдется среди справочников. Шанс должен быть. Обязан быть. Кто-то, вероятно, изменил последнее послание — вырезал часть видео, наверное, добавил текст, но план Ориона гораздо сложнее. Он продумал каждый шаг. Должно быть что-то, что подтолкнет мои мысли к следующей спрятанной подсказке. Провожу пальцами по полке, ища хоть какой-нибудь намек. Снова пролистываю «Ад» Данте, следом просматриваю «Рай» и «Чистилище». Дальше — всего Льюиса Кэрролла, включая дурацкое стихотворение про Бармаглота, которое мисс Паркер заставила нас разбирать. Бесполезно. Может, Орион и оставил следующую подсказку в книге, но вряд ли в той, которую уже использовал. Падаю на стул у стоящего посреди зала железного стола. На нем лежат сонеты Шекспира — точно там же, где я оставила их несколько дней назад, когда обнаружила рядом с Данте. Похоже, что Барти, наш новый регистратор, слишком занят написанием манифестов и разжиганием ненужных революций, чтобы заниматься своим делом. Со вздохом беру книгу и отправляюсь на поиски полок с буквой «Ш». Там как раз достаточно места, чтобы втиснуть сонеты между «Королем Лиром» и «Макбетом». Закончив, иду было к двери — не помешает проверить, нет ли чего на обороте остальных картин Харли, — и вдруг замираю. У Ориона всегда был аварийный план — так, может, и подсказки он держал все вместе, на случай если с одной что-то случится? Никто, кроме меня, в эти залы все равно не ходит, а до меня здесь был только он. Неужели не странно, что кто-то поставил книгу не на ту полку — причем прямо рядом с той, в которой нашлась первая подсказка? Бросаюсь обратно к полкам «Ш» и трясущимися руками тянусь к сборнику. У него плотные, гладкие страницы, полные иллюстраций елизаветинской эпохи. На первой странице цветной портрет Шекспира. Великий Бард столько писал о трагических судьбах, но вряд ли представлял себе, что когда-нибудь томик его стихов окажется втянут в трагедию космического масштаба на борту мчащегося в неизвестность корабля. Мрачнею. Не то чтобы мы куда-то мчались, конечно. Торопливо перелистываю страницы, сминая их — Старший бы возмутился. Но… там ничего нет. Заставляю себя снизить темп и читать каждый сонет, хоть они и кажутся мне бессмысленными. Делаю глубокий судорожный вдох. Хочется швырнуть книжку об стену. Нельзя было возлагать на нее такие надежды. Может быть, Старший прав. Может быть, все это бессмысленно. И все же, отправляясь обратно в Больницу, я забираю книгу с собой.
В Больнице по-прежнему людно, хотя солнечная лампа уже совсем скоро отключится, но вот на третьем этаже почти никого. Одна только Виктрия сидит в общей комнате и смотрит в окно. Я начинаю было что-то говорить, но вдруг вспоминаю, как зло она смотрела на меня в комнате Харли, а потом на криоуровне, и торопливо иду к стеклянным дверям, ведущим в коридор. Она поднимает на меня взгляд, но на этот раз в нем нет злобы. Она плакала. Мне хочется что-нибудь сказать, но я не уверена что она ответит. Открывая дверь, я слышу всхлип. Она меня ненавидит. За спиной снова раздается тихий звук, как будто Виктрия сдергивает рыдания. Но я все равно слышу. Отпускаю дверь и подхожу к дивану. — Уходи, — говорит она, но голос звучит бесцветно. — Что случилось? Она снова отворачивается к окну. Тогда я опираюсь на подушку и скрещиваю ноги. — Не уйду, пока не расскажешь. Несколько мгновений она выжидает, будто проверяя меня. Но я не двигаюсь с места, и она наконец начинает. От ее слов стекло окна затуманивается. — Я просто скучаю. Чем хуже становится, тем больше я думаю о том, как бы он поступил. — Ты… ты про Ориона? У нее из горла вырывается короткий смешок, влажный и приглушенный злыми слезами. Виктрия вытирает лицо рукой. — Глупо это, — продолжает она, по-прежнему обращаясь скорее к окну, чем ко мне. — Он… Он был старше меня. Я для него была просто глупой маленькой девочкой. Но… я всегда любила сказки. Книги. И каждый раз, когда приходила в Регистратеку, он был там. Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое. — Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно. У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда. — Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала. Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие. — Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор. — Выбор? — Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать. Несколько долгих секунд проходят в молчании. Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди. А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что-то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю. — По-моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора. — Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое? Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы. Черт. Да ладно? У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли? — Иди отсюда, — говорю. Лютор ухмыляется. — Две мои любимые птички сразу, в одной комнате. — Иди отсюда, — повторяю я. Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками. — Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь. Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна. Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу. Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по-прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх. — Что за ерунда? — изумленно шепчет Виктрия. Она по-прежнему сидит, свернувшись в клубок, но все же подается вперед, чтобы посмотреть на тело Лютора. — Кит дала мне один из их новых медпластырей, — объясняю я и пихаю Лютора в лицо ногой, демонстрируя у него на щеке бледно-зеленый квадрат в обрамлении следа от моей ладони. — Шустро ты его достала. — Да уж, — говорю я. — Но я не особенно доверяю Лютору. — Да. — Она медлит. — Я тоже. Я смотрю на нее и впервые по-настоящему вижу, впервые заглядываю в раковину, за которой она вечно прячется. Лютор говорил этим мурлычущим голосом с нами обеими. И даже сейчас, когда он валяется на полу, она не расцепляет рук на животе. Защищая, но не себя. — Ты беременна, да? — шепчу я. Тупой вопрос. Почти все женщины на борту беременны — об этом позаботился Сезон, а уколы Дока довершили дело. Но те, на кого не действовал фидус — Харли и Лютор, Старший и Виктрия, — сами решали, участвовать в Сезоне или нет. Она кивает. Переступаю через неподвижное тело Лютора и сажусь на диван рядом с ней. — Что он сделал? — спрашиваю шепотом. Она смотрит на Лютора. Тот пялится в потолок. Фидус в пластырях действует сильнее, чем растворенный в воде. В таком состоянии он сделает все, что ему ни прикажи. Шагнет вниз с крыши Больницы, если довести его до края. Интересная мысль. До этого Виктрия плакала. Теперь ее глаза сухи, хоть влажные дорожки еще блестят на щеках. Она сдерживает слезы, побеждая их, как не может победить прошлое. Подтянув ноги к груди, кладет голову на колени. — Это был он, — говорит она, закрыв глаза. Мне страшно от того, что она имеет в виду, но я и так уже знаю правду. Касаюсь ее плеча. Она всем телом подается ко мне, но не отпускает колени, оставаясь в той же позе, защищая живот. Я обнимаю ее, потому что она позволяет. — Это был он, — повторяет Виктрия. Голос ее звучит, будто далекое эхо. — Во время Сезона. — Лютор? — спрашиваю срывающимся от Ужаса шепотом. — Я не хотела, — говорит она. — Но он был сильнее. — Она поднимает на меня мокрые, покрасневшие глаза. — Говорил про тебя. Потому что ты ему не досталась… Поэтому он пошел к ней. — Я пыталась… — Ее голос срывается. Неважно, что она пыталась или нет. Я понимаю.
Мне вспоминается тот момент, когда я сдалась. Когда желала только, чтобы все поскорее кончилось. Но тогда его остановили. А с ней — нет.
Неудивительно, что она меня ненавидит: ведь меня спасли, а ее нет. И теперь, глядя, как она свернулась калачиком вокруг своего нерожденного ребенка, я понимаю, что для нее все эти три месяца… То, что я испытывала несколько минут, осталось с ней, растет в ней, и она ненавидит и любит это одновременно. Крепче обнимаю Виктрию и притягиваю к себе. — Все кончилось, — шепчу я, понимая, что ничего не кончилось. Никогда не кончится. Тяну ее за руку, чтобы она расцепила хватку. Она с удивлением смотрит, как я распрямляю ей пальцы. Ладонь холодная и липкая, но уже не дрожит. Подцепляю ее мизинец своим. — Обещаю, — говорю, сжимая сильнее. — Обещаю, что больше тебе не придется держать в себе ни эту тайну, ни эту боль. Ее палец лежит безвольно — она не верит. Только смотрит на неподвижное тело Лютора на полу. Кажется, нам одновременно приходит в голову одна и та же мысль. Встречаемся взглядами. Лютор не может двинуться, он беспомощен. Впервые у нас есть возможность хоть немного отомстить ему за то, что он сделал с нами много дней назад.
Так мы и поступим.
Виктрия распрямляется и поднимается с дивана — сначала неохотно, потом уже сосредоточенно, — встает над телом Лютора. И со всей силы пинает его прямо в живот. Он издает задушенный вздох, но не двигается. Она бьет снова и снова. Из глаз его текут слезы, но он не сопротивляется, не пытается себя защитить, даже когда Виктрия яростно пинает его между ног. Рухнув на колени, она принимается молотить кулаками по его груди. — Как ты мог? — шепчет она, задыхаясь. — Мы ведь были друзьями! Приседаю рядом. — Хватит. Забудь. — Тяну ее за плечо, она сбрасывает мою руку, но не бьет его, а просто с рыданиями роняет лицо в ладони. Тяжело видеть ее такой сломленной. И страшно, что, когда пластырь перестанет действовать, он захочет отомстить ей — или мне. Опустившись на колени, заглядываю Лютору в лицо. Он по-прежнему пялится вверх, но по тому, как дергаются глаза, видно: он знает, что я здесь. — Хочу, чтобы ты знал, — тихо сообщаю я ему на ухо. — Я могу найти пистолет. Если не знаешь, что такое пистолет, посмотри в словаре. Отец научил меня, как держать пистолет, как правильно дышать, нажимая на спусковой крючок, как группировать выстрелы так, что даже если первая пуля тебя не остановит, остальные уложат на месте. Когда мне было четырнадцать, отец взял меня на охоту, и я убила лося. Он это сделал, чтобы я знала, что такое отнимать жизнь, не колеблясь, если нужно. И я хочу, чтобы ты знал: я убью тебя без сожалений. Глаза Лютора бегают туда-сюда; он пытается найти силы повернуться — ко мне или от меня, не знаю. Наклоняюсь ниже, так, что уже чувствую запах его кожи, и волосы у него на виске дрожат от моего дыхания. — А еще — что убью я тебя не сразу. Ты будешь мечтать о смерти. Поднявшись, я подаю Виктрии руку. Но когда мы уже оборачиваемся к двери, она вдруг возвращается и последним, яростным ударом пинает Лютора в лицо. Мы оставляем его, окровавленного, на полу. 35. Старший

Дата добавления: 2015-11-14