2 страница

До меня доходит только спустя несколько секунд. — Мы… остановились? — Смотрю в глаза всем корабельщикам по очереди, бессмысленно ища намек на то, что это неправда, но мрачно сжатые губы Марай слишком красноречивы. Ох, зараза. Как я скажу Эми такое? — И давно мы стоим? — Голос истерично срывается, но я ничего не могу поделать. — Мы… не знаем точно. Довольно давно. Возможно, со времен Чумы. — Марай кусает губу. — Никакой Чумы не было, — машинально говорю я. Она знает; просто ей привычней называть сумасшествие, которое разразилось много поколений назад, Чумой, поддерживая ложь, на которой покоятся основы системы Старейшин. Позади меня продолжает стучать сердце корабля: «жжж, бам, жжж». — Как мы можем не двигаться? — спрашиваю я — Ведь двигатель работает. — Даже я сам слышу, что голос мой звучит отчаянно, как голос ребенка, который отказывается поверить, что сказки, которые ему рассказывали, неправда. — В общем, мы начали перенаправлять энергию с тех пор, как появился первый Старейшина. Одной солнечной лампы уже не хватает. Заставляю себя посмотреть Марай в глаза. — Так где мы? Марай встряхивает головой, удивленная вопросом. — То есть? — Как далеко мы сейчас от Центавра-Земли? Если мы не двигались целых… много лет, значит, наши планы на приземление как минимум неточны. Так на каком мы расстоянии? — Мы не знаем, — говорит Марай. — Мы не можем сейчас заниматься планетой. Нам нужно поддерживать жизнь на «Годспиде». От властности в ее голосе — она только что отдала мне приказ — меня коробит. — Мы поступим так, — командую я. — Один из вас займется навигацией. И только навигацией. Если мы поймем, сколько осталось лететь, то будем знать, какого масштаба нужен ремонт. Может, нам удастся запустить двигатель хоть как-нибудь, чтобы доковылять до планеты. Возможно, позже нам придется обсудить более жесткие меры. — Я перевожу взгляд на Марай. — Но нам придется подумать о том, как заставить корабль добраться до Центавра-Земли. Второй корабельщик Шелби открывает рот, чтобы заговорить, но Марай жестом останавливает ее. — Я сама этим займусь, — говорит она. — Но сначала мы хотим обратиться к тебе с просьбой. Просьба таким тоном кажется больше похожей на требование, но я все равно киваю. — Мы хотим, чтобы фермеров вернули на фидус. Сую руку в карман. Мгновение спрашиваю себя, не знает ли Марай, что я так и ношу с собой провода от фидусного насоса, которые Эми вырвала три месяца назад. — Нет, — отвечаю я твердо и им, и себе самому. — Починить насос несложно, — продолжает Марай. — Второй корабельщик Шелби уже даже составила предварительную схему ремонта… Она протягивает руку, и Шелби подает ей другую пленку, на которой уже горит чертеж. Бросаю взгляд на пленку. Ремонт и правда пустячный. Пустячный ремонт — и вот оно, решение. Немного фидуса — может, даже меньше, чем использовал Старейшина… и прекратилась бы большая часть конфликтов… люди снова стали бы работать спокойно… — Нет, — категорично повторяю я. Голос звучит глухо. — Мы не будем чинить насос. — Не обязательно через насос, — говорит Марай. — Док разработал нам мед пластыри с добавлением фидуса. — Никому не нужен фидус, — обрываю я. Губы Марай сжимаются в линию. Потянувшись, она проводит пальцем по пленке. Чертежи сменяются графиком. — За первую неделю без фидуса производительность снизилась на десять процентов. Сейчас уже почти на тридцать, и нет никаких признаков повышения. — Она протягивает мне пленку, но я не беру. — Показатели производства пищи опасно снизились. Это главная проблема, но и других необходимых вещей не хватает. Например, одежды. Открываю рот, но она не дает мне сказать, продолжая ровным тоном: — У нас начались преступления. Никогда еще не было. А теперь есть. Насилие, кражи, вандализм. С фидусом… И вот оно. Сомнение. Они доверяют наркотику больше, чем мне. — Я разберусь с людьми, — твердо говорю я. — А вы разбирайтесь с кораблем. — Но Ста… Старший, — возражает Марай, кладя ладонь мне на руку, — зачем эти хлопоты? Они ведь просто рабочая сила. Нам больше ничего от них не нужно. — Я понял твою позицию. — Стискиваю пленку в руках. Не говорю о том, что в моей голове все это уже проносилось. Не говорю, что потому и ношу каждый день в кармане провода от насоса. Вместо этого я говорю: — Нам нужна полиция. Как на Сол-Земле. Нужны люди, которым можно доверять. Они помогут мне справляться с проблемами. Марай выпрямляется. — По-ли-ци-я? На этот раз уже я начинаю рыться в памяти пленки. Через пару секунд даю ей прочесть статью о полиции и общественных науках. Она пробегает ее взглядом, а потом передает Шелби. — Если в общем, то нужны люди, которые помогут следить за выполнением правил. Расследовать преступления, предотвращать их. Если что-то пойдет не так, мне нужно будет подкрепление. — Корабельщики всегда поддерживали систему Старейшин. Мы обеспечим ее процветание. Какие бы меры это ни предполагало. Она хочет сказать, что согласна попробовать полицию вместо фидуса. Мне не хватает уверенности в ее словах и своем авторитете, чтобы спросить, что будет, если моя идея провалится. Я знаю главных корабельщиков лучше, чем кто-либо на корабле, хоть и работаю с ними только три месяца — с того дня, как умер Старейшина. Я научился читать по их лицам. Хайле, Джоди и Тейлор кивают словам Марай, готовые к новой роли. Пристин, Бриттни, Бак и даже второй корабельщик Шелби глядят неуверенно. Я знаю, что они послушаются Марай, даже если не послушаются меня. И, хоть Марай иногда и пытается помыкать мной, потому что я младше, на самом деле она никогда не забывает, что я — Старейшина, хоть и не называю себя так. Может, все и получится. Стоит мне это подумать, как Шелби издает изумленное восклицание. Мы все оборачиваемся к ней. В руках у нее по-прежнему пленка. Она подает ее сначала Марай, но потом, секунду поразмыслив, протягивает мне. Корабельщики, нарушив строй, собираются вокруг, пока я читаю надпись огромными белыми буквами на черном экране: ХВАТИТ ТЕРПЕТЬ ГНЕТ СИСТЕМЫ СТАРЕЙШИН ЛИДЕРА БОЛЬШЕ НЕТ ВЕДИ СЕБЯ САМ — Кто-то взломал пленочную сеть, — рычит Марай. Ее гневный взгляд встречается с моим. — Вот такими проблемами занимается по-ли-ци-я? — Да. — Но в моем голосе не слышно гнева. Эти слова на экране утверждают, что я — ничто, и впервые с тех пор как умер Старейшина я начинаю думать, что они, возможно, правы. Марай вытаскивает пленку у меня из пальцев и пытается убрать надпись. Последние слова — ВЕДИ СЕБЯ САМ — увеличиваются и заполняют весь экран. Марай снова проводит пальцами по пленке. Ничего. — Космос побери! — Я никогда раньше не слышал, чтобы она ругалась. Корабельщики озабоченно собираются вокруг пленки. Хайле и Джоди начинают шептаться, а рука Бриттни тянется к вай-кому. Взгляд Шелби снова и снова пробегает по надписи, а губы беззвучно повторяют слова. — Успокойтесь, — приказывает Марай, и я, как и все корабельщики, смотрю на нее. — Это наше первое задание в качестве по-ли-ци-и. И мы не подведем нашего Старейшину. Она передает пленку четвертому корабельщику Пристину. — Ловкая работа, — констатирует он после быстрого осмотра. — Мы с ребятами сейчас же займемся устранением. Марай коротко кивает, и Пристин направляется к двери, на ходу уже чеканя команды в свой вай-ком. — Я проверю данные системы безопасности, — говорит второй корабельщик Шелби. — И нам нужно начать искать методы повысить защиту пленочной сети, — добавляет Марай. Остальные корабельщики приходят в движение, и вот уже гул кипучей деятельности заглушает рокот двигателя у меня за спиной. Тронув за локоть, Марай отводит меня в сторону. Перед глазами у меня по-прежнему, издеваясь, пляшут яркие белые строки. — Что ты собираешься делать, Старший? — спрашивает она. Смотрю ей в глаза. — Если честно, понятия не имею. 6. Эми

Предполагается, что вай-ком должен соединять меня с кораблем, а на самом деле только заставляет меня чувствовать себя отсоединенной от моего прошлого. Но… Док правильно сказал, он мне и вправду нужен. Потому что здесь опасно. Рефлекторно стискиваю запястье. Синяки давным-давно сошли, но однажды на моих запястьях сжимались чужие руки, придавливая меня к земле… Отпускаю и глубоко дышу. Нельзя об этом думать. Нельзя позволять себе об этом думать. Поэтому я начинаю разглядывать вай-ком. Воображаю, как провода расплетаются, скользят под кожу, исчезают в моей плоти. Я ношу вещь, которая когда-то была у другого человека внутри. Как дикари, которые делают ожерелья из зубов и серьги из пальцев. Еще хуже то, что этот другой человек — Орион. Мне ничего так не хочется, как сорвать эту гадость с себя и расколупать… но что-то меня останавливает. По крайней мере, теперь я могу связаться со Старшим. Последние несколько недель я вижу его все реже и реже — и я понимаю, честно, я знаю, что он занят. Но… не могу удержаться от улыбки. Будет приятно время от времени с ним поболтать. Нажимаю кнопку вай-кома и вызываю Старшего. Поднимаю руку к уху, ожидая услышать его голос. Бип! — Вызов отклонен, — сообщает компьютер любезным женским голосом. Что ж, было бы приятно поболтать со Старшим. Если бы он мне отвечал. Внимательнее смотрю на коммуникатор — по всей длине одного из проводков бегут мелкие черные буквы. Я бы и не заметила их, если бы не разглядывала так пристально. Пальцами высвобождаю красный проводок из плетения, чтобы разобрать надпись. Всего одна фраза — два слова, — но она повторяется снова и снова по всей длине: «Оставь надежду». Моя первая мысль: как же Док такое не заметил? Он же сказал, что чистил вай-ком. Хотя, наверное, это просто еще один признак того, каким странным — если точнее, каким долбанутым психом — был Орион. Не удивлюсь, если Док даже видел надпись и все равно отдал мне вай-ком — в конце концов, от напечатанного на проводе текста хуже эта штуковина работать не будет. А польза Доку важнее, чем остатки сумасшествия, которые Орион вплел в этот свой браслет. К тому же надпись очень даже в тему. Чего у меня уж точно больше нет, так это надежды. Вообще, выглядит, будто Орион оставил мне сообщение. И тут я понимаю: так и есть. Док упомянул, что к вай-кому прилагалась записка. В каком-то смысле это — мое наследство. Мысли начинают нестись с бешеной скоростью. Ориону не было смысла говорить мне, что на борту «Годспида» не осталось надежды — до этого я дошла сама. Но… может, он имел в виду не только это… Ведь… я знаю, откуда эта фраза. По словам мисс Паркер, которая вела у нас литературу в десятом классе, это одна из самых известных в мире строк наряду с признанием Ретта, что ему наплевать на Скарлетт, и страданиями Гамлета о том, быть ему или не быть. «Оставь надежду» — написано на вратах ада в поэме Данте. И, так как книги были почти что под запретом, пока Старший не стал главным на «Годспиде», Док вряд ли в курсе. Из всех обитателей корабля, пожалуй, я единственная читала земные книги. Кроме Ориона, конечно, — он ведь большую часть жизни прятался в Регистратеке в обществе одних только слов и вымышленных персонажей. Чем больше я думаю об этом, тем крепче моя Уверенность. Это не просто бессмысленный набор слов. «Оставь надежду» — это конкретная фраза из конкретной книги, написанная на вай-коме, который Орион предназначал конкретно мне. Может быть, я слишком глубоко копаю. Скорее всего, это ничего не значит. Но мне уже надоело «ничего», я готова для «чего-то». Для чего угодно. Уж лучше пойти в Регистратеку и пролистать дантовский «Ад», чем просто сидеть тут и пялиться в стену. Наглухо застегиваю куртку, выхожу из комнаты и иду к лифту. Я взволнована, и ногам хочется бежать… но, выйдя на улицу, я вспоминаю, что бег делает меня заметней, и бреду к Регистратеке, опустив голову и надвинув капюшон на глаза. Взойдя на ступени, я по привычке поднимаю взгляд. В нише у двери висит портрет Старшего — одна из последних работ Харли. Это для меня первая за несколько дней возможность увидеть Старшего; чем дальше, тем сильнее он увязает в управлении «Годспидом». Во многих смыслах он оказался куда больше в ловушке, чем я. Нарисованный Старший оглядывает свое крошечное царство, и я, обернувшись, следую за его взглядом. Сияние солнечной лампы на мгновение ослепляет, и за долю секунды темноты я осознаю то, о чем раньше не думала: мне не нужно смотреть, чтобы помнить каждый дюйм раскинувшегося передо мной уровня фермеров. Я закрываю глаза и все равно вижу поля с холмами через равные промежутки. Помню, в каком порядке стоят на дальнем конце корабля разноцветные трейлеры, из которых состоит Город. Помню место на металлическом небе, начиная откуда заклепки, скрепляющие его, уже не различить — так они далеко. Помню очертания каждого нарисованного облака. Роюсь в воспоминаниях, ища, как выглядел мой дом в Колорадо, но не могу вспомнить точно. Ставни на окнах… были они кирпично-красными или скорее бордовыми? Какие цветы мама сажала в саду? Я теперь знаю «Годспид» лучше, чем помню Землю. — С дороги, странная! — Какая-то грузная тетка толкает меня плечом, выходя из Регистратеки. Наверное, я выгляжу еще страннее, чем обычно — все в футболках, а я в куртке, да еще застыла на ступеньках, как идиотка. На меня беззастенчиво пялится стройный и высокий парень, идущий за женщиной к тропе в сторону Больницы. Я надвигаю капюшон еще ниже. Сходя со ступеней, он поворачивает голову, чтобы еще раз посмотреть, и что-то в его глазах заставляет меня повернуться на пятках и бегом броситься в Регистратеку. «Годспид» не просто подменил Землю в моей памяти — он подменил дом. И он полон людей, в чьих темных глазах скрываются темные мысли. Я встряхиваю головой, пытаясь выбить из пухнущей головы и потерянный дом, и парня со ступенек. Какой смысл думать что о том, что о другом. В Регистратеке темно и тихо. Здесь довольно много людей, но они не обращают на меня столько внимания, как на улице, где фальшивое солнце подчеркивает мою бледную кожу и рыжие волосы, выглядывающие из-под платка. Они заняты тем, что впервые в жизни получают информацию и осмысливают ее. Я их не занимаю. Поэтому мне тут нравится. У каждого из висящих на стенах цифровых экранов толпятся люди. Хоть Старший открыл полный доступ в Регистратеку всем на борту, большинство фермеров ограничиваются пленками, если вообще приходят. Немногие предпринимают вылазки в дальние залы, и почти никто не доходит до второго и третьего этажей, где располагаются галереи. На каждой из стенных пленок помечена тема; «История», «Сельское хозяйство» и «Естественные науки» пользуются наибольшей популярностью. Около последней собралось с десяток людей — они разглядывают схему ядерного реактора и тихо спорят о каких-то деталях чертежа. «Литература» — самая непопулярная тема. Только несколько молодых женщин пролистывают «Ромео и Джульетту» Шекспира. Витиеватости языка той поры даются им труднее, чем моим однокашникам в девятом классе. Интересно, продравшись через все «бердыши», «шлафроки» и «Я закусил на вас палец, синьоры!», они уйдут отсюда, думая, что это и есть любовь? Мне даже хочется притормозить здесь и рассказать им об одной дискуссии у нас на уроке, когда я доказывала, что Ромео и Джульетта на самом деле не любили друг друга. В девятом классе я была настолько уверена в себе, что выиграла спор (и в качестве награды меня освободили от домашнего задания), и, помню, набрасывалась на оппонента так яростно, что весь класс гудел. Но сейчас… сейчас я не могу вспомнить ни одного аргумента из того спора Ни со своей стороны, ни с другой — и совершенно не представляю, что сказать. Как я могу объяснять, что в «Ромео и Джульетте» говорится не о настоящей любви, людям, которые не имеют понятия о том, что такое любовь? Когда я и сама не знаю, из чего складывается любовь — знаю только, чего в ней точно быть не может. И тут вдруг все настенные пленки чернеют. — Эй! — недовольно восклицает одна из девушек, читавших Шекспира. — Что случилось? — рычит дородный мужчина у пленки с «Сельским хозяйством». На темных экранах начинают мелькать огромные белые буквы, снова и снова освещая холл одной-единственной фразой: ВЕДИ СЕБЯ САМ С круглыми глазами я спешно опускаю капюшон еще ниже на лицо, так что на спине натягивается шов. Пока остальные, отвлекшись, читают слова и недоумевают, почему они появились на пленках, я торопливо иду в дальнюю часть Регистратеки, к залам с книгами. Что-то подобное обязано было случиться. Старший все свободное время сидел здесь и читал о гражданском праве и полиции, но едва ли он понимал, что бывают люди, которым захочется бунтовать просто потому, что впервые в жизни они могут это сделать. — Кто это сделал? — прорывается сквозь бормотание толпы мужской голос. Он звучит опасливо, даже испуганно, но и агрессивно, будто ему хочется найти и наказать того, кто взломал пленочную сеть. — Что это значит? — спрашивает какая-то женщина, когда я прохожу мимо. Ее подруга, распахнув испуганные глаза, мотает головой так резко, что волосы бьют по щекам. Женщина у пленки «Естественных наук» начинает нажимать на экран, пытаясь убрать надпись, но все ее усилия тщетны, и толпа вокруг принимается взволнованно шептаться. Видимо, тот, кто взломал пленки, постарался на славу. — Старейшине надо их починить, — говорит тот, первый мужчина. До меня только через мгновение доходит, что он имеет в виду Старшего. Многие вокруг него кивают, не сводя глаз с экрана и раскрыв рты. — Все было нормально, пока мимо не прошла эта странная, — четко и громко замечает одна из девушек, которые читали «Ромео и Джульетту», и начинает оглядывать толпу у входа, ища меня. Пригнувшись, я выбегаю в дальний коридор. Вздыхаю свободно, лишь оказавшись в зале художественной литературы и закрыв за собой дверь. Замка на ней нет — мало где на корабле они вообще есть, — но, если переждать здесь, люди в холле, наверное, успокоятся и забудут обо мне. Зал художественной литературы самый маленький на этом этаже; понятное дело, те, кто отправлял корабль, считали, что история и науки важнее романов. Жаль, что он не похож на мою земную библиотеку, где повсюду расставлены кресла-груши, пол покрывает темный ковер, на стенах висят плакаты со знаменитыми писателями а солнечные лучи пробиваются через малюсенькие пыльные квадратные окошки. Нет, зал художественной литературы выглядит точно так же, как все остальное на корабле — холодным, пустым и чересчур чистым. Он похож на больничную палату с книгами вместо кроватей: белый плиточный пол, строгие, обшитые панелями стены и стол из серебристого металла. Хоть зал и сверкает чистотой, но книги поселили здесь вездесущий запах пыли и старой бумаги. Все стоит в алфавитном порядке, невзирая на жанр. Чосер и Агата Кристи, Дж. К. Роулинг, Доктор Сьюз и Шекспир. Добравшись до конца ряда и глядя на следующий, я замечаю непонятные названия. Некоторые написаны на языках, которые я могу угадать — французский, немецкий, испанский, — а некоторые даже примерно не представляю. Китайский? Корейский? Японский? Я могла бы зависнуть тут навечно, но мне нужно проверить — вдруг Орион действительно оставил мне на проводе вай-кома тайное послание. Оторвавшись от сказок и поэзии (братьев Гримм и Гете), направляюсь к первому ряду. Веду пальцами по пухлым корешкам книг, оглядываю первый стеллаж, проверяя названия — «Странствия Пилигрима», «Игра Эндера», «Мышеловка», — пока не дохожу до искомого. «Ад», том первый «Божественной комедии» Данте Алигьери, стоит рядом с тоненьким томиком сонетов Шекспира. Какая ирония — сборник любовных стихов бок о бок с книгой о Преисподней. Вынимаю сонеты и кидаю на стол, чтобы позже убрать к букве «Ш», а потом зацепляю пальцем корешок Дантова «Ада». Уже одно заглавие навевает воспоминания о времени, проведенном на уроках литературы у мисс Паркер. Я чувствую жесткое сиденье стула, вспоминаю, как мы с Райаном и Майком веселились, работая над итоговым проектом. Забавно, что книга про ад так напоминает мне о доме. Когда я начинаю тащить Данте с полки, что-то, выскользнув, падает на пол. Наклоняюсь и подбираю — это оказывается прямоугольник из черного пластика толщиной с лист бумаги и площадью примерно с мою ладонь. По ощущениям напоминает пленку, но он меньше, и в одном углу утолщение размером с ноготь. Опускаю его в карман — Старший, наверное, разберется, что это такое. Поднимаюсь и снова тянусь за «Адом». Вдруг распахивается дверь. Я замечаю искаженное ужасом женское лицо — округлившиеся глаза, разлетевшиеся темные волосы. Девушка проносится мимо меня в дальний угол и бросается за последний стеллаж. Кидаюсь за ней и падаю на колени у ее дрожащего тела. — Что случилось? — спрашиваю я и тянусь к ней. Теперь, разглядев как следует, я понимаю, кто это: Виктрия. Подруга Харли и Старшего. Которая, кажется, пишет рассказы или романы. Когда мы разговаривали в прошлый раз, я рассказала ей, что небо на Земле никогда не кончается, а она накинулась на меня и наорала при всех. Она отстраняется. На лице и руках блестят капельки пота, дыхание вырывается с трудом. — Лют… Лютор. Он… Он. Внутри все сжимается. Это он. Он поймал меня три месяца назад, использовал Сезон как предлог, чтобы попытаться меня изнасиловать. Он не хуже Харли и Старшего понимал, что происходит вокруг, фидус на него не действовал. Он понимал, что делает, когда прижал меня к земле и придавил собой. Когда смотрел, как в моих глазах тает надежда. Когда я перестала бороться. Он сказал мне, что его зовут Лют, но Виктрия назвала его «Лютор». Как Леке Лютор, заклятый враг Супермена… но подвиги лысого суперзлодея кажутся смешными в сравнении со злом, которое скрывается под кожей этого Лютора. Тут я понимаю, что Лют — это его прозвище. Так его называют друзья. Воспоминание о том, что я сама его так называла, наполняет меня отвращением. Я даже на секунду не хочу думать о нем так, как думают его друзья. Дверь открывается снова. Виктрия, тихонько всхлипывая, прячет лицо. Я вскакиваю. Он стоит в дверях и оглядывает зал. Потом смотрит на меня. И улыбается. Медленно.
Похотливо. 7. Старший

Дверь заперта. Я сам ее запер. После… после всего, что случилось… После того, как я заморозил Ориона, Эми узнала правду, Старейшина умер, и Я смотрел, как он умирает…
Я смотрел, как он умирает.
Когда все кончилось, я кое-как дотащился до уровня хранителей. Пустого, мертвого уровня хранителей. Вломился в комнату Старейшины, нашел его заначку и два дня пил не просыхая. Потом еще два дня меня тошнило, а потом я снова запер дверь — одну из немногих, на которых стояли настоящие замки. И поставил перед ней стол.
Сейчас я отшвыриваю его с дороги с такой силой, что он переворачивается и грохается на пол. Раньше уровень хранителей казался мне слишком большим — в нем довольно места, чтобы все обитатели корабля разом могли стоять тут, выслушивая вранье, и восторженно пялиться на потолок, где горят лампочки фальшивых звезд. Когда тут жили мы со Старейшиной, ощущение было такое, что места полно — и все оно заполнено пустотой и молчанием. А теперь, когда я остался тут один, уровень хранителей кажется кошмарно маленьким. Пищит вай-ком. Поднимаю палец и выключаю его. И, не давая себе времени одуматься, уйти и решить, что зайду попозже… …я отпираю дверь Старейшины. Меня приветствуют танцующие на свету частички пыли. Глубоко вдыхаю, ожидая почувствовать мускусный запах мыла, но в комнате пахнет плесенью. Ноги прилипают к полу. У двери в липкой высохшей луже лежит разлитая бутылка алкоголя. Это знак моего пребывания в комнате Старейшины. Вокруг грязь и бардак, но это уже сам Старейшина оставил. Постель не заправлена, одеяла сбились в кучу в ногах. Из-под кровати выглядывает ком мятой одежды. Грязная тарелка с крошками все так же лежит опасно близко к краю прикроватной тумбочки. Чувствую себя так, словно вторгаюсь, нарушаю границы личного пространства Старейшины, но тут же напоминаю себе, что формально я теперь Старейшина и прав на эту комнату у меня больше, чем у мертвеца. На столе лежит разобранная модель двигателя. Поднимаю крошечную активную зону ядерного реактора и осторожно вытираю пыль с поверхности. Первый раз я увидел эту проклятую штуковину, когда Старейшина ее от меня прятал. Взвешиваю модель в руке. Он знал, что что-то не так, уже тогда знал. Если бы он просто с самого начала сказал мне правду, может, мы могли бы работать над проблемой вместе. Если бы все просто перестали врать, космос бы их побрал, мы бы уже, наверное, добрались до Центавра-Земли! Швыряю модель двигателя через всю комнату. Он падает на кровать Старейшины, рассыпаясь кусочками по подушке, которая еще хранит отпечаток его головы. Гадство. Тру лицо ладонями. Вот ведь гадство. Из-за взлома, и этой надписи, и готовности Марай помочь мне с полицией у меня из головы вылетела самая страшная правда. Мы никуда не летим. Остановились. Глядя на обломки двигателя на постели Старейшины, я кое-что осознаю. Я не собираюсь рассказывать остальным на корабле. Не собираюсь. Никогда не думал, что запутаюсь в той паутине лжи, которой Старейшина оплел «Годспид»… Я не могу сказать им. Не могу сказать, что мы не просто летим слишком медленно. Что мы вовсе остановились. Им только прекратили давать фидус — и уже в пленочную сеть просачиваются призывы к революции. Если я скажу им, что мы никуда не летим, они просто разорвут корабль, прогрызут металлические стены зубами и отправятся в черную пасть космоса. Так же, как Харли. Запускаю пальцы в волосы, путаясь в колтунах. Что я здесь делаю? Старейшина, может, и подозревал, что мы остановились, но вряд ли он прятал тайный план починки двигателя у себя в спальне. На столе мелькает пленка. Яркие белые буквы гаснут. Пленка пищит и перезагружается. Еще немного, и загорается привычный экран запуска. Не знаю, что там сделали Марай и главные корабельщики, но это сработало, и сообщение хакера исчезло с экрана. Вай-ком снова пищит. Тянусь к уху, чтобы ответить, но тут замечаю кое-что… еще одну дверь. Сбрасываю вызов и, перешагнув через кучу одежды, иду к двери. Откуда она здесь? Дверь в ванную — это понятно, но второй я никогда не замечал — я и заходил-то в комнату Старейшины всего дважды, и оба раза был слишком занят поисками: в первый раз искал модель двигателя, во второй — алкоголь. На полу полукруглая отметина, значит, дверью пользовались часто. Дрожащими руками тянусь к старомодной ручке — она железная и была сделана еще на Сол-Земле. Ручка не поворачивается, но дверь все равно открывается. Я с любопытством заглядываю внутрь. Стенной шкаф. Стенные шкафы у нас встречаются не часто; в большинстве спален стоят просто платяные, но, признаюсь, я ожидал большего. Разочарованно отворачиваюсь, но вдруг краем глаза замечаю… На дне шкафа стоят коробки, и из верхней выглядывает потрепанная тряпка. Она необычного сине-зеленого цвета, который я уже много лет храню в дальнем уголке сердца. Втягиваю воздух и забываю выдохнуть. Руки немеют, но я наклоняюсь и вытягиваю ткань из коробки. Переселившись на уровень хранителей, я принес с собой не так уж много. Среди моих пожитков было одеяло. Маленькое, все в пятнах и местами протертое до ниток. Необычного сине-зеленого цвета. Это одеяло было моей первой собственностью. Когда-то я думал, что оно принадлежало моим родителям. Мне, как Старшему, было запрещено знать, кто они, потому что это сделало бы меня необъективным. Точнее, так мне сказал Старейшина. На самом деле я — клон, и меня не родили, а создали. До двенадцати лет Старейшина переселял меня из одной семьи в другую — полгода с пастухами, полгода с мясниками, полгода на соевой ферме. И со всеми этими переездами я никогда не чувствовал, что хоть одна из этих семей — моя. А вот одеяло было моим. Мое самое раннее воспоминание: я прячусь под одеялом, когда мне говорят, что снова надо переезжать. Не помню, с кем я тогда жил и к кому меня переселяли, помню только, как накрылся одеялом и думал, может, когда я был совсем маленьким, моя мама — моя настоящая мама — кутала меня в него и прижимала к себе. Всего через несколько дней на уровне хранителей мы со Старейшиной поругались, и он назвал меня невозможным ребенком, избалованным и испорченным. Я убежал к себе в комнату и бросался на стены, скидывал на пол все, что попадалось под руку… и тут наткнулся взглядом на одеяло. Воплощение моей «детскости». Я попытался разорвать его, но не смог, и поэтому швырнул в мусорный желоб. Оказывается, Старейшина сумел спасти этот кусочек меня. И хранил его все эти годы. Зарываюсь в ткань лицом и думаю обо всем, чем был Старейшина, и обо всем, чем он не был.
В шкафу висит только одна вещь — тяжелая мантия, официальное облачение Старейшины для особых случаев. Возвращаю одеяло обратно в коробку и тянусь за мантией. Она намного тяжелее, чем я ожидал. Определенно, это шерсть — до начала обучения у Старейшины я достаточно и прял, и чесал шерсть, чтобы распознать грубовато-восковую текстуру ткани. По всей длине и ширине облачения идет вышивка. По верху пляшут звезды, у каймы вьются ростки, а между ними тянется бесконечная линия горизонта. Застежка под пальцами расходится, и я надеваю облачение. Его тяжесть давит мне на плечи, заставляя сутулиться. Подол волочится по полу на добрых пару дюймов, да и в плечах слишком велико — звезды на моей недостаточно широкой груди провисают. Выглядит глупо. Стягиваю мантию и запихиваю обратно в шкаф. 8. Эми

Надо выбираться отсюда. Сейчас же. Нельзя тут оставаться. Только не с ним. Сбежать. Надо сбежать. Скорее. СКОРЕЕ. Лютор переступает порог и в два быстрых движения оказывается рядом со мной. Он придвигается ближе, так близко, что тепло его тела обжигает мне кожу. Наполняя легкие, чтобы закричать, я всасываю струйку воздуха, который он выдохнул. Лютор тянется ко мне, и крик умирает в горле. Я давлюсь им, и у меня перехватывает дыхание. Лютор снимает капюшон у меня с головы, хватается за мой бордовый платок, я вырываюсь, и волосы рассыпаются по плечам. Стеллаж позади глухой стеной отрезает пути к отступлению. Лютор скользит ладонью по моей щеке, хватает прядь волос в кулак и грубо дергает, притягивая Меня к себе. Я сопротивляюсь. Плевать, пусть хоть с корнями из головы вырывает, я ему не марионетка. Завожу руки за спину, хватаюсь за корешки двух книг и, когда Лютор наматывает мои волосы себе на руку, заставляя смотреть ему в глаза, выхватываю книги и с размаху бью его по голове с двух сторон. — А-А-А! — От боли у него вырывается нечеловеческий рев. Он стискивает голову, а я бросаю книги и проскальзываю у него под рукой, а вдогонку мне несется целый поток ругательств — некоторые я знаю, некоторые даже никогда не слышала. — Давай! — ору я Виктрии, которая по-прежнему прячется за последним стеллажом. Она вылезает, я хватаю ее за запястье и тащу за собой, прочь отсюда и поближе к выходу. Лютор бросается следом, но у нас достаточно форы, чтобы добраться до переполненного холла, прежде чем он нас догонит. Оказавшись посреди помещения, я останавливаюсь. Белые слова пропали с экранов, пленки снова заработали. Возле пленки «Естественных наук» стоит невысокая женщина в идеально отглаженной темной одежде — такую предпочитают корабельщики. Она погружена в разговор с теми, кто до этого изучал схему двигателя. Несколько человек, изумленные нашим суматошным появлением, поднимают взгляд, но большинство нас вообще не замечает. Лютор стоит на пороге, вцепившись обеими руками в дверной косяк, и прожигает нас взглядом. Он ничего нам не сделает. Не при остальных. Сезон уже прошел, и фидусом больше никого не опаивают. У него не будет оправдания. Виктрия выдергивает руку. — Спасибо, — бормочет она; звук больше похож на рычание. — Эй! — Голос Лютора звенит, отражаясь от стен. Большинство людей поворачивается к нему, но Виктрия низко опускает голову и спешит к выходу, бросив меня посреди холла. Лютор отталкивается от дверного косяка и направляется в мою сторону. — Думаешь, можешь вот так просто сбежать от меня? — спрашивает он. — Не думаю, а знаю, — отвечаю я и уже делаю несколько шагов к выходу, но тут он хватает меня за локоть и разворачивает. Обвожу зал взглядом. Все смотрят. Некоторые придвинулись поближе, и по тревоге в их глазах я понимаю, что они почти что готовы прийти мне на помощь. И все же… они не решаются. Потому что он — один из них. А я — нет. — Теперь все по-другому. — Я с шипением выдергиваю руку из его хватки. — Ты думаешь, что можешь делать что хочешь, но это не так. Быстро отступаю, решительно настроенная уйти отсюда, не дав ему больше возможности дотронуться до меня даже пальцем. За спиной раздается смех, и звук его так отвратителен, что по спине у меня бегут мурашки. — Да, все по-другому! — рычит Лютор мне вслед. — у нас больше нет командира! Я разворачиваюсь на пятках. — Старший — ваш командир! — Голос звучит высоко и громко, словно сердитый скрип. Против воли вспоминается сообщение, которое появлялось на пленках. Лютор презрительно фыркает. — Думаешь, этот сопляк остановит меня? Или вообще хоть кого-то из нас? — Он раскидывает руки, указывая на толпу, которая жадно смотрит представление, которое мы устроили посреди обычно тихого холла. — Мы можем делать что хотим, — говорит Лютор так тихо, что слышу только я. Потом широко ухмыляется и издает могучий рев: — Мы можем делать что хотим! И я вижу в лицах окружающих нас людей… Они осознают, что он говорит правду. 9. Старший

Дата добавления: 2015-11-14