|
Читайте также: |
смысла рассматривать гипотезы, что отход от современных моральных ценностей
сыграл существенную роль в достижениях Запада; на деле заметное изменение
ценностей произошло как раз в результате материального успеха западного мира.
Кроме того, вопрос о том, как Запад сделал это, казался достаточно загадочным
и заслуживающим отдельного рассмотрения, поскольку возникал другой сложнейший
вопрос: в какой степени западный подход адекватен собственным ценностям Запада
и других обществ.
При описании западного пути развития мы прокомментировали одну из
существеннейших моральных претензий, предъявляемых к западной модели роста, --
что-де материальное процветание было куплено ценой притеснения работников. Наш
комментарий исходил из того, что если положение работников не ухудшилось, то
не приходится говорить, что переход к капитализму им дорого обошелся. В начале
XIX века была распространена мальтузианская точка зрения, что рост населения
навечно обрекает рабочих на самое нищенское материальное положение, при
котором всех их усилий будет достаточно только для воспроизведения себе
подобных. Считалось твердо установленным, что роста капиталистического
производства всегда будет мало, чтобы повысить благосостояние трудящихся
классов. Оглядываясь назад, видишь, что в целом выигрыш работников был
значительным, но, распределенный тонким слоем на многих участников, он легко
ускользал от внимания тех, кто рассматривал мир через мальтузианские очки.
Точно так же и Карл Маркс был уверен, что рабочие ничего не выиграли от
перехода к капитализму, и считал это несправедливым. Он видел в
совершенствовании производства результат преобразования индивидуального
ремесленного труда в коллективное фабричное производство, где рабочие
используют не принадлежащие им орудия труда для производства продуктов,
которые также им не принадлежат. В самом процессе этого преобразования он
видел несправедливость, и в главе 24 Капитала утверждал, что "магнаты капитала
...узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения" [К.
Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 772]. "Все" -- сказано
слишком сильно, а замена на "некоторые" сдвигает вопрос о нравственном
абсолюте в сферу относительного -- "сколько".
Неоспоримо, что западные достижения открыли новые возможности для
совершенствования и во многих других областях, в том числе и там, где
возникают вопросы о социальной справедливости, равенстве и качестве окружающей
среды. Но каждый стремящийся утвердить эти ценности должен понимать источники
западных достижений, чтобы не отсечь в зародыше те возможности, на базе
которых будущие поколения могли бы позволить себе еще более высокие
притязания.
Политическая сфера
Возникшая в постфеодальном обществе автономность экономической сферы
предполагала сходную автономность политической сферы. Следует несколько
подробнее охарактеризовать функции, оказавшиеся за пределами хозяйственных
отношений.
Кратчайшее определение правительства сводится к тому, что это есть притязание
на монопольное применение насилия на некоторой определенной территории. В
первом приближении ключевая проблема в отношениях между теми, кто владеет
вооруженными силами, и теми, кто целиком занят хозяйством, сводится к разделу
произведенного дохода. [Исторический анализ, построенный на концепции
равновесия между военной элитой и экономическим сектором см.: William H.
McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982).]
В западных странах политический и религиозный символизм, настолько
разработанный, что сам по себе достоин отдельных исследований, одновременно
приукрашивает и скрывает подспудную связь гражданских и военных властей.
Западные исследователи обычно относятся к этой плодотворной политической
проблеме -- как штатским лидерам установить и удержать контроль над военными,
-- как если бы ее не существовало не \только в системе политических символов,
но и в реальности. Даже беглый взгляд на историю латиноамериканских государств
показывает, сколько близорукости в таком простодушии.
Даже в средние века военные предоставляли штатским чиновникам такие
правительственные функции, как добывание денег -- посредством налогов, займов
или продажи хартий и отправления правосудия в королевских судах. Когда на
смену феодальному ополчению пришли профессиональные армии, английские и
французские короли-солдаты, которые лично водили войска еще при Агинкурте в
1415 году, а в Англии еще позднее, во время войны Алой и Белой розы, уступили
место монархам, искусным скорее в политике, чем в бою, таким как Людовик XI,
король Франции с 1461 по 1483 год, Мария и Елизавета в Англии в следующем
столетии. Гражданские монархи и гражданские чиновники взяли на себя взыскание
средств с хозяйственного сектора и содержание и оплату вооруженных сил,
получая взамен послушание военных и право производства в высшие армейские
чины. Несомненно, что такое разделение труда устраивало военных почти в той же
степени, что и гражданских. Таким образом, те, кто занимался извлечением
правительственных доходов из хозяйственного сектора, использовали деньги на
покупку послушания профессиональных армий и благодаря этому получили
возможность распоряжаться действиями военных в большинстве случаев, в том
числе, когда приходилось иметь дело с хозяйством и другими секторами общества,
за исключением собственно военных вопросов. Гражданские чиновники осуществляли
и административное управление государством, и со временем становились все
более и более заинтересованными в изъятии средств из хозяйственного сектора не
только для непосредственной поддержки вооруженной основы своей власти, но и
для других целей. Во Франции даже раньше, чем в Англии, королевские доходы
использовались для организации общественных работ, для развития промышленности
и вовлечения земельной аристократии в блистательную и роскошную жизнь
королевского двора в Версале, подальше от их прежней жизни феодальных
магнатов, держателей значительной политической власти. Позднее рост
демократических политических институтов сделал урну для голосования
непосредственным источником политической власти и создал механизм приобретения
и удержания власти -- направлять средства на субсидирование интересов
разнообразных политических групп. Отношения между сферами политики и экономики
можно анализировать методами политической теории или методами экономической
теории. Фредерик К. Лейн предложил краткую версию экономического анализа:
Военная специализация появилась очень рано в истории разделения труда, и воины
очень рано организовались в большие предприятия. Преимущество в масштабах было
очень важным для осуществления насилия, особенно когда приходилось
конкурировать с соперничающими предприятиями по использованию насилия, или
основывать территориальную монополию. Для экономического анализа
правительственной власти этот факт является основным: отрасль, управляющая
насилием, использующая насилие, являлась естественной монополией, по крайней
мере, в территориальном аспекте. Внутри определенных территориальных границ
монополия делала предоставление такого рода услуг намного более дешевым...
Монополия на использование силы на компактной территории позволяла
предприятиям, производящим защиту, усовершенствовать свою продукцию и
производить ее с меньшими издержками. [Фредерик Лейн написал ряд статей, в
которых функция защиты трактуется как услуга, предоставление которой может
быть проанализировано обычными средствами экономической теории. Цитируется
статья: Frederic С.Lane, " conomic Consequences of Organized Violence",
Journal of conomic History 18 (1958): pp. 401--417, reprinted in Venice and
History: The Collected Papers of Frederic C. Lane. dited by a committee of
colleagues and former students (Baltimore: Johns Hopkins University Press,
1966), pp. 412--428.]
С точки зрения экономической теории можно предполагать существование
некоторого максимума в пропорциях раздела произведенного дохода между
держателями политической власти и самим хозяйственным сектором: уровень
экспроприации, за которым дополнительные изъятия ведут к сокращению доходов
политической сферы.
Поиск этого максимума начинается с наблюдения, что некоторые правительственные
услуги увеличивают произведенный доход, за вычетом соответствующих издержек, и
что изъятия средств для оплаты этих услуг не оказывают негативного влияния на
объем производства. Хозяйственный сектор требует, например, защиты от
бандитизма и упорядочения методов разрешения своих внутренних конфликтов, и в
той мере, в какой правительственные услуги обходятся дешевле, чем, если бы их
взял на себя сам хозяйственный сектор, они благоприятствуют росту
производства. С другой стороны история свидетельствует, что монопольные
держатели вооруженной власти стремились извлекать средства существенно
превосходившие издержки на предоставление или приобретение защиты.
Правительства оказывают влияние на экономический рост через созданные и
поддерживаемые ими права собственности [см.: Frederic С. Lane, "The Role of
Governments in conomic Growth in arly Modem Times", Journal of conomic
History 35 (March 1975): pp. 8--17; and Douglass C. North and Robert Paul
Thomas, "Discussion", ibid., pp. 18--19]. Например, люди не очень склонны
вкладывать средства в дорогостоящие предприятия, если нет уверенности, что
плоды инвестиций достанутся инвестору. Вопрос о правах собственности не
сводится к простой охране законности и порядка: проблема, скорее, в том, чтобы
так сформулировать законные права и обязанности, чтобы выгоды и издержки
хозяйственных действий доставались по возможности тому, кто действует. Хотя
при хорошем исполнении эта услуга создает значительные экономические
преимущества, издержки на нее невелики, и правительство, которое взимает за
это значительные суммы, просто реализует возможности, создаваемые монополией
силы.
Поощряя торговлю, правительство также вносит вклад в увеличение производства.
Мы уже затрагивали вопрос о важности торговли для экономического роста. Норт и
Томас обобщили ее свойства как источника богатства:
Сам процесс торговли порождает богатство, поскольку блага переходят от одного,
который ценит их меньше, к другому, который ценит их больше. Обе стороны
добровольного обмена улучшают свое положение. Более того, существование
торговли делает возможной специализацию и сокращает издержки изобретений и
инноваций, что, в свою очередь, увеличивает богатство общества.... Если
торговля возможна, на обеспечение средств к существованию потребуется меньше
ресурсов, чем в ее отсутствии. Со времен палеолита человек улучшал свой
экономический удел с помощью торговли. Краеугольным камнем серьезного изучения
экономического прошлого людей должны быть выгоды торговли. [North and Thomas,
"Discussion", p. 18]
Правительства участвуют во множестве благоприятных для торговли начинаний: от
выпуска денег, используемых как средства обмена, до стандартизации продуктов,
содержания гаваней, маяков и строительства дорог.
Четвертая разновидность правительственного участия в хозяйственной жизни --
это содержание школ и университетов, которые поднимают образовательный уровень
рабочей силы и через это способствуют росту производства.
Правительственные поборы могут негативно повлиять на хозяйственную
деятельность, когда политический сектор изымает средства на виды деятельности,
не имеющие отношения к хозяйству. Кроме того, правительство обременяет
хозяйство отчасти за счет издержек регулирования, налагаемых на хозяйственную
жизнь государством. Такие формы регулирования, введенные с ориентацией на
благо одного сегмента общества, могут ложиться дополнительным бременем на
другие сегменты. Кроме того, избыточное регулирование может стать причиной
торможения экономического роста. Благодаря своему контролю над армией
политические власти имеют возможность присваивать какую угодно долю
произведенного продукта, и, если эта доля окажется чрезмерной, им придется
испытать некоторые негативные последствия [Richard Bean, "War and the Birth of
the Nation State", Journal of conomic History 33, щ 1 (March 1973): pp.
203--221]. Общее производство может сократиться, при этом часть производителей
могут перейти под юрисдикцию менее требовательного государства, а результатом
будет относительный рост военной мощи этого менее требовательного государства.
Отсюда вовсе не следует, что существует исчислимый уровень правительственного
изъятия, при котором богатство держателей политической власти делается
наибольшим, так что большее или меньшее изъятие отзовется сокращением
правительственных доходов. Помимо трудностей такого рода вычислений,
допустимый максимальный уровень явно больше в краткосрочной перспективе, чем в
длительной. Западный опыт свидетельствует, что, когда речь не идет о ситуации
войны, само представление об уровне изъятия есть концепция почти исключительно
краткосрочная: правительство, забирающее у хозяйственного сектора меньше, чем
само вносит в общее производство, через одно-два поколения вполне может начать
получать доходы большие, чем правительство, которое изымает из своего
хозяйственного сектора существенно больше.
Экономисты привыкли полагать, что существуют некие внешние пределы
производства, достигаемые при наиболее благоприятных условиях, известных
технологам и экономистам. Мы рассматривали предельные ограничения на
возможности правительства присваивать плоды произведенного экономикой: падение
производства по мере того, как изымаемая правительством доля дохода все больше
превышает оказываемые им услуги, пока не наступает теоретический предел, когда
держатели политической монополии на насилие не дойдут до полной экспроприации
производимого дохода, что влечет за собой нулевой объем производства, нулевые
поступления в бюджет, прекращение снабжения войск, а значит -- политический и
социальный хаос. В действительности постфеодальные западные правительства лишь
изредка доходили до крайностей в отношениях с хозяйственным сектором. Как и
сегодня, политиками руководило желание добиться роста материального
благосостояния, но при обоюдном согласии, что взносы политического сектора
будут состоять в содействии торговле и производству, а не в усилении
государственного контроля или простом захвате торговли и производства.
Благодаря этому существовала ориентация скорее на сотрудничество, а не на
конфронтацию, и лидеры политической и хозяйственной жизни часто заключали
взаимовыгодные союзы. [Для примера см. McNeill, "Intensified
Military-Industrial Interaction, 1884--1914", chap. 8, in his Pursuit of
Power, pp. 262--306.]
После Великой депрессии и второй мировой войны отношения между политическим и
хозяйственным секторами стали менее деловыми и более конфронтационными --
главным образом из-за того, что у политиков изменилось понимание ситуации.
Почти по всему миру шли эксперименты с полным поглощением хозяйственной жизни
политикой, и демократические общества Запада приняли вариант политики,
ориентированной на групповые интересы, в которой власть попала в руки
достаточно больших, способных выбрать себя на властные позиции коалиций,
нацеленных на то, чтобы за счет всего остального общества создавать
благоприятные условия для своих участников. Аргументы в пользу консолидации
экономики и политики, оправдывающие притязания коалиций интересов, может быть,
и не лишены достоинств, но эти достоинства трудно оценить без отказа от
собственных убеждений. Скептики склонны видеть в этих аргументах призыв к
переходу от демократии к клептократии (власть воров -- прим. переводчика),
другие видят в этом переход от системы, основанной на алчности, к
справедливому обществу. Как бы то ни было, в предыдущих главах этой книги мы
развили аргументы в пользу того представления, что воздействие такого рода
политики на материальное благосостояние населения, в том числе (и даже в
первую очередь) на положение многих официальных подопечных этой системы, будет
негативным.
Хотя тенденция к расширению роли государства бесспорна, история дает множество
примеров того, как бесследно исчезают приливы всяких движений, и есть
основания полагать, что и с этой будет так же. Демократия позволяет участникам
хозяйственной жизни воспротивиться консолидации экономики и политики, восстать
против власти коалиций групповых интересов. Кроме того, и в тоталитарных, и в
демократических обществах есть древние возможности выразить свой протест с
помощью миграции, уклонения, контрабанды, черных рынков и пр. В мире,
разделенном на национальные государства, возможно и то, что положительный
пример обществ, не слишком сильно обирающих хозяйственный сектор, и
отрицательный пример других, поступающих наоборот, породит политические
аргументы, которые не удастся игнорировать, даже если у правительства будет
полный контроль над средствами информации.
Вполне реалистично предположение, что преувеличенная вера в возможность
правительств увеличить материальное благосостояние создала больше беспорядка и
смут в политике, чем в хозяйственной жизни. Существовавшая в XIX веке
автономия хозяйственных отношений отражала разделение труда между властью
политической и экономической, которое должно представляться современным
политическим лидерам почти идиллией, потому что сами они опутаны неисполнимыми
экономическими обязательствами, от которых нельзя отказаться, и задавлены
своей неспособностью обеспечить финансирование и управление традиционными
правительственными функциями. Попытки управлять хозяйством влекут
усиливающиеся год за годом чувства бессилия и никчемности, которые должны, в
конце концов, истощить энергию, инициативу и нравственный потенциал лидеров.
Может быть, в том, что социалисты Западной Европы уже переопределяют социализм
так, что в результате сокращаются их личная вовлеченность и ответственность за
управление производством и распределением, сказывается молчаливое признание
этих трюизмов. Будущее покажет, что это на самом деле -- случайное отклонение
или начало новой тенденции.
Организационные эксперименты и политика
Характерное для западного капитализма обилие организационных моделей не
случайно возникло в период значительной огражденности хозяйственной жизни от
политического вмешательства. Похоже, что существует упорная несовместимость
политических и экономических критериев организации. Многие инновации,
доказавшие свою полную экономическую эффективность, наталкивались на попытки
объявить их незаконными: акционерные компании, универсальные магазины,
пересылка товаров по почте, цепь однотипных магазинов, тресты, вертикально
интегрированные предприятия, банковские отделения, конгломераты,
транснациональные корпорации. В то же время некоторые формы организации,
которые имели только слабые признаки экономического успеха, получали
политическую поддержку при явной обременительности для экономики. Так обстояло
дело с кооперативами, с некоторыми формами финансовых институтов, а в Западной
Европе и Японии с малыми фермами и небольшими розничными магазинами.
Общая причина враждебных политических реакций на организационные инновации
укоренена в демократической политике. Как правило, на первых порах
организационная инновация приносит значительные выгоды малому числу
инициаторов и всей совокупности потребителей, но при этом каждый отдельный
потребитель получает немного. Одновременно она угрожает благополучию ряда
людей, приверженных сохранению статус-кво. Чем важнее инновация для
потребителей в целом, тем серьезнее она угрожает существующим фирмам и их
служащим, и тем вероятнее они сорганизуются для политического противодействия.
По политическим критериям вполне разумно благоприятное отношение к требованиям
малых групп, потребности которых столь сильны, что они способны
сорганизоваться и работать для достижения своих целей, даже если это идет в
ущерб большим группам, заинтересованность которых не столь велика, чтобы
организовать сопротивление. В командных экономиках организационные инновации
сталкиваются с особыми политическими препятствиями. Организационные инновации
почти по определению представляют собой изменения в распределении власти и
ответственности внутри организации. В командных экономиках следует ожидать,
что такие изменения натолкнутся на самое деятельное противодействие, разве что
они будут направлены на увеличение власти и ответственности тех, кто уже
находится у власти.
Другой причиной различий между политическими и экономическими критериями
инноваций является то, что процесс принятия политических решений, по крайней
мере, в демократиях, очень вербализован. Вербальный метод принятия решений
предполагает продолжительные обсуждения, постановку все новых экспериментов
для взвешенной оценки издержек и выгод, столкновение суждений экспертов,
обращение раз за разом к разным политическим властям, каждая из которых может
воспрепятствовать изменениям, призывы к переосмыслению и другие знакомые
упражнения в правовой казуистике и искусстве принятия решений. Даже если бы в
политике и на рынке действовали одинаковые критерии, общество, задерживающее
внедрение инноваций на период достижения политического согласия, будет все
больше и больше отставать от общества, которое этого не делает. Но критерии и
не могут быть одинаковыми, поскольку метод вербального принятия решений -- это
не просто процедурный прием. Он предполагает, что преимущества инновации
достаточно понятны и предсказуемы, так что их можно сформулировать заранее и с
такой убедительностью, что никакие эксперименты и не понадобятся. Сомнительно,
чтобы многие из важнейших организационных инноваций Запада (или любого другого
общества) смогли преодолеть политическое сопротивление при таких критериях.
При всех достоинствах политических методов принятия решений, их внедрение в
сферу хозяйственных отношений обернулось бы чрезмерно дорогостоящим
замедлением экономического роста Запада.
Организационные эксперименты, сыгравшие большую роль в развитии западных
экономических институтов, были экспериментами весьма особого рода -- они были
ориентированы на прибыльность предприятий, действующих на капиталистическом
рынке. Предприятия принимали или отвергали предлагаемые организационные
изменения в соответствии со своими оценками ожидаемых издержек и продаж.
Изменения приживались и распространялись, если внедрившие их предприятия
выживали и росли, как и бывает с прибыльными предприятиями на
капиталистических рынках. Благодаря этому успешные эксперименты сами себя
тиражируют: они замещают прежние формы организации без задержки на словесные
дебаты. Когда вместо провала или успеха организационного эксперимента
возникают политические критерии, вероятность внедрения новых форм организации
и устранения прежних резко уменьшается.
Сравнивая две экономические системы, одну, в которой используется рыночный
подход к принятию или отклонению организационных нововведений, и другую, в
которой используется политический метод обсуждения и доказывания, нельзя не
отметить, что последняя обречена на отставание в процессе внедрения новшеств,
и будет нередко отвергать все то, что способно повысить уровень материального
благосостояния.
Организационные эксперименты после 1914 года
Не стоит предполагать, что с появлением принадлежащей публике корпорации
организационные эксперименты прекратились. Процесс организационного
экспериментирования редко порождает что-либо столь же важное, как
принадлежащая публике корпорация, но он никогда и не прекращается полностью.
Многофилиальные корпорации, конгломераты и поглощения -- это все недавние,
возникшие после 1914 года организационные эксперименты, и сравнительно
успешные.
Организация больших промышленных корпораций претерпела значительные изменения
между 1920 и I960 годами, когда стало обычным разделение принятия
стратегических решений и стратегического управления и оперативного контроля и
управления. [Оливер Вильямсон (Oliver Williamson, "Organizational Form,
Residual Claimants, and Corporate Control", Journal of Law & conomics 26
(June 1983): pp. 351--366) отдает честь осознания этого изменения и его
важности Альфреду Чандлеру (Alfred D. Chandler, Strategy and Structure
(Cambridge: MIT Press, 1962). Вильямсон отмечает, что хотя деловая практика
такого разделения управленческих функций на сорок лет опередила
соответствующее развитие организационной теории, сейчас можно истолковать ее в
терминах У. Эшби, показавшего, "что все адаптирующиеся системы, обладающие
способностью качественно и количественно варьировать реакции, должны
характеризоваться наличием двойной обратной связи. Количественные отклонения
регулируются через первичную цепь обратной связи (через оперативное
управление), в рамках наличествующих правил принятия решений. Качественные
отклонения предполагают более длинную цепь приспособительных реакций, в ходе
которых во второй (или стратегической) цепи обратных связей вырабатываются
новые правила". ("Organizational Form", pp. 353--354)] Функции управления были
"децентрализованы" и переданы более или менее автономным подразделениям
материнской корпорации. Отсюда было уже сравнительно недалеко до "концепции
фирмы как управляющей структуры, а не как производственной функции". Вильямсон
предполагает, что именно эта концепция привела к идее предприятия как
конгломерата, которая начала реализовываться в 1960-х годах. С его точки
зрения, в конгломерате "полезно видеть эволюционное уточнение концепции
управления, сводящееся к тому, что организационные принципы, обеспечивающие
контроль управленческих решений и оперативную интеграцию изначально
многофилиальной структуры, были распространены на управление вновь
приобретенными активами" [Williamson, "Organizational Form", pp. 362--363].
Поглощение корпораций стало значимым фактором в оперативном и финансовом
управлении корпорациями в 1970-х годах, примерно через десять лет после
развития конгломератов. Поглощение стало возможным благодаря тому, что фирмы,
создавшие действенные "структуры управления", нередко были уверены, что
способны контролировать новые, приобретенные на открытом рынке, подразделения
фирмы столь же эффективно, как и уже существовавшие. Поглощения проходят тот
же путь развития, что и все значительные организационные инновации. Они уже
породили споры, результат которых, видимо, будет зависеть от того, будут ли
они разрешены политическими форумами или рынками. Результатом тактики
поглощений уже стали изменения в организации предприятий: директораты начали
дополнять уставы корпораций положениями (bylaws), которые предотвращают
увольнение дирекции новыми собственниками и, таким образом, существенно
уменьшают зависимость менеджеров от акционеров. Такие корпорации конкурируют
на фондовых рынках с другими, менеджеры которых не столь хорошо укрепили свое
положение, и их относительный успех поможет прояснить давнишние вопросы о
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 39 | Нарушение авторских прав