Гестаповец без маски

Мои волнения продолжались. Меня тревожил во­прос об охране, а в случае необходимости, и транспор­тировке гестаповца через фронт. Я даже воздержался от того, чтобы радировать в Москву по этому поводу, пока не обрел полной уверенности в том, что начатое дело будет благополучно доведено до конца.

Харитоныч подробно доложил о проведенной опе­рации. Как оказалось, господин К. был настолько са­моуверен после двух первых встреч с Харитонычем, что на эту третью встречу вышел, имея при себе даже бумажник с документами. Здесь были полномочия ге­стапо на право посещения войсковых частей, пропуск по железной дороге от Минска до Варшавы и обрат­но, разрешение на пользование радиоприемником и другие бумаги. Вне всякого сомнения — это был он.

Я долго не спал, обдумывая, какие можно принять меры в наших условиях, чтобы предупредить побег или самоубийство этого опытного гестаповского агента.

Ранним утром я призвал двух бойцов, выполнявших у нас все кузнечные и слесарные работы, и рас­толковал им, каким образом нужно смастерить оковы, чтобы немедленно заковать прибывшего к нам молод­чика. Мое задание было быстро выполнено, и я вме­сте с «кузнецами» отправился на встречу с диверсан­том.

Наутро К. был в хорошем расположении духа. Он, конечно, и представить себе не мог, что в глубине болотистых лесов, при наличии лишь самых прими­тивных строительных средств, могли быть построены землянки, не уступавшие по своим удобствам любому деревенскому дому. А главное, что поднимало настрое­ние гестаповца,— это вновь возникшая надежда на возможность действовать, а следовательно, и на воз­можность выполнения стоящей перед ним задачи. Ведь его боевая операция заключалась в том, чтобы про­никнуть в наш отряд и начать диверсию изнутри. Все­го этого он достиг, неясно было только одно: как мы отнесемся к его предложениям. Но ведь ему не при­выкать к большому риску в большой и опасной игре.

Мы вошли в землянку. К. по-военному отдал мне честь, но на моем лице он уже не увидел той привет­ливой улыбки, с какой я встречал его накануне. Я предложил К. сесть к столу и объявил ему, что сего­дня я намерен обстоятельно поговорить с ним о делах, Но...

— Мы так мало знаем друг друга,— сказал я при этом,— что я считаю необходимым для предосторож­ности заковать вас.

Пленный подпрыгнул, как ужаленный, и, растерявшись совершенно, хотел попросту броситься к двери, но в землянке было пятеро крепких бойцов, в том чис­ле Харитоныч и его молодцы, хватку которых К. уже на себе испытал. Быстро опомнившись, он удержался от броска и обратился ко мне:

— Вы мне разрешите на минутку по... естествен­ной надобности...

— Да это вам нисколько не помешает,— выступив вперед, добродушно сказал один из кузнецов,— через две-три минуты вы сможете заняться чем вам угодно.

Чтобы заковать гестаповца, понадобилось действи­тельно не более трех минут. Но по истечении их плен­ный начисто забыл, о чем просил. Казалось, те­перь он смирился с совершившимся фактом и успо­коился, но это только казалось,— на самом деле, оправившись от растерянности, он соображал, что же ему делать и как дальше себя вести. Я предложил го­сподину К. сесть за стол против меня и, дав ему не­сколько минут на то, чтобы окончательно прийти в себя, сказал:

— Ну вот, господин К., мы и встретились. Не прав­да ли, вы этого очень добивались? А теперь расска­жите мне откровенно, с какой целью вы стремились попасть в наше соединение? Я вас слушаю.

Закованный в цепи гестаповец все еще не собрал­ся с мыслями, и мне пришлось ждать еще несколько минут, пока он не заговорил.

— Вы хотите знать правду,— начал он,— так слу­шайте. Я белорус по национальности, но мальчиком меня завезли в Германию, где я рос и учился. Даже служил у немцев, был на фронте и сражался против Красной Армии. Однажды я оскорбил немецкого офи­цера. Он ударил меня кулаком в лицо. Я не выдер­жал и ударил офицера, за это был сильно избит и по­сажен в концентрационный лагерь. Вы, наверное, зна­ете, как немцы содержат заключенных в лагерях? Я не хотел умереть голодной смертью или быть застре­ленным без суда и потому стал проситься доброволь­цем на фронт. Меня отправили. Вторично участвуя в боях, я искал случая перейти на сторону Красной Армии, но был ранен и отправлен в тыл на излечение.

За это время я окончательно возненавидел немцев и поставил своей целью во что бы то ни стало отомстить своим поработителям за себя и за свой белорусский народ. После излечения меня послали работать электромонтером в местечко Ивацевичи. Здесь я услы­шал о вашем отряде. Узнал кое-что о потерях, кото­рые наносят ваши люди немцам, и решил попасть в ваш отряд, чтобы под вашим руководством громить наших общих врагов. Вот сжато и коротко все, что я мог вам рассказать о себе, ничего не скрывая...

Гитлеровец бросил на меня взгляд и, видимо, по­нял, что этот трюк ему не удастся. Поежился и про­должал:

— Еще могу вам доложить...

По мере того как я слушал это наглое вранье гит­леровца, кровь приливала к моим вискам, и мне нуж­но было сделать большое усилие воли, чтобы удержать себя в состоянии внешнего спокойствия. Наконец я не выдержал и прервал пленного.

— Вы лжете, негодяй! — закричал я, не выдержав, смотря в упор в раскосые глаза гестаповского дивер­санта. Но спохватился, сделал передышку, закурил. И, затянувшись, уже ровным голосом продолжал: — Ваших документов и того, что нам известно о вас, более чем достаточно, чтобы повесить вас как угодно и на чем угодно...— я указал на высокую ветвистую березу и осину, стоявшие рядом перед окном землян­ки,— Если вы хотите жить или даже умереть, но так, как это положено на войне, то вы должны мне дока­зывать не то, что вы невинная жертва фашистского режима, а совершенно другое. Повторяю, мне извест­но, кто вы и зачем добивались связи с нашим отря­дом. Однако, если вы докажете, что вы большой спе­циалист по разведке и диверсиям, то я вас, может быть, оставлю в живых и отправлю в Москву, для то­го чтобы вы разоблачили перед советским командова­нием методы подрывной тактики фашистов Вот это и только это может нас интересовать. Я еще раз обра­щаю ваше внимание на два возможных варианта ва­шей дальнейшей судьбы Можете выбирать по вашему усмотрению. Даю вам на принятие решения и изло­жение показаний двадцать часов, то есть до десяти утра завтрашнего дня.

Я оставил гестаповцу бумагу и карандаш и ушел к себе.

Ночью я послал радиограмму в Москву о задер­жании матерого шпиона. Теперь можно было не опа­саться того, что ему удастся сбежать.

Наутро я снова пришел для допроса с группой ре­бят На всякий случай они взяли с собой веревку, что­бы припугнуть негодяя, если это понадобится. Особо­уполномоченный гестапо успел, как видно, тщательно все продумать Ночью он набросился на часового, на­ходившегося в землянке вместе с ним. Потом он пы­тался бежать и уже выскочил было за дверь, но часо­вой, стоявший у входа, преградил ему путь и втолк­нул его обратно в землянку. Если попытка напасть на часового еще имела кое-какой смысл, то попытка бе­жать с закованными ногами по глубоким сугробам в лесу была совершенно бессмысленна, и у меня появи­лось опасение за психическое состояние пленного. Од­нако при допросе мои опасения быстро рассеялись. Гестаповец все еще хитрил и пробовал сбить меня с толку. Он заявил, что в гестапо он действительно ра­ботал около двух лет, занимался вопросами разведки, собирал сведения о партизанах и даже несколько ме­сяцев готовил агентов для засылки к нам.

— Это были главным образом женщины,— гово­рил пленный,— Одна из числа завербованных, звали ее Екатерина, была красива и умна, занималась луч­ше других, и немецкое командование возлагало на нее большие надежды. Как-то раз мы с ней остались наедине, и она меня спросила: «Неужели вы всерьез верите, что я буду совершать диверсионные акты про­тив советских людей и Красной Армии?» Впослед­ствии она много говорила мне о стойкости русских и их умении смотреть спокойно в глаза смерти. Я полю­бил эту прямую, настойчивую и бесстрашную женщи­ну и идейно перешел на ее сторону, Потом у меня на­чались столкновения с начальством. Меня посадили на тринадцать месяцев в тюрьму. Там я потерял здо­ровье, был признан негодным к строевой службе, по­пал в электромонтеры и вот после всего этого решим перейти к вам.

Мне стало понятно, что шпион опытен, но мораль­но неустойчив и что нужны очень небольшие усилия, чтобы заставить его рассказать всю правду или хотя бы заставить дать интересовавшие нас показания. Но у меня совершенно не было для этого ни времени, ни подходящих условий. Мы получили сведения о гото­вившейся на нас облаве силами нескольких дивизий полевых войск, и нам предстоял большой переход на запад. Поэтому мне действительно ничего не остава­лось делать, как покончить со шпионом, если не удаст­ся добиться от него ценных показаний.

И я отдал приказание людям немедленно повесить мерзавца, поскольку он не желает сообщить хотя бы долю правды о себе и своем начальстве. Но не успе­ли ребята путем привязать веревку, как опытный шпион и диверсант сдался окончательно.

— Ну, хорошо. Уберите все это, игра закончена Победили вы, слушайте мои показания, — заявил он и, достав лист исписанной бумаги, начал докладывать:— «Я родился в 1901 году, в семье крестьянина...»

И дальше я узнал, что К. проходил подготовку в берлинской школе подрывников-разведчиков, а стажи­ровку в войсках специального назначения. Работал во Франции и Америке. Перед войной был в Польше. В течение первых шести месяцев войны он двенадцать раз выбрасывался на парашюте в тылы Красной Ар­мии с задачами организации разведки и диверсий.

В 6 часов вечера, прекращая допрос, я заявил аре­стованному:

— Ваши показания будут признаны достаточными, если вы приведете вполне убедительные аргументы в доказательство всего вами сказанного. Завтра утром и прибуду, чтобы заслушать их от вас и принять окон­чательное решение о вашей дальнейшей судьбе.

В штабе уже была получена и расшифрована ра­диограмма о том, что захваченный нами пленный должен быть доставлен в Москву.

На следующий день пленный действительно подго­товил ряд доказательств своей диверсионной деятель­ности в тылу советских войск. Он подробно рассказал, где и как он подкладывал мины, где и какие произо­шли взрывы.

— В городе Витебске,— докладывал диверсант,— я подложил мину под стену электростанции, вырезав для этого специальной пилой углубление в каменном фундаменте. Происшедшим взрывом была разрушена часть стены здания.

— Вы опять пытаетесь говорит неправду,— возра­зил я,— Трудно поверить, что такой квалифицирован­ный диверсант, как вы, не мог организовать более эф­фективный взрыв, чем тот, о котором вы только что рассказали. Вы, наверное, слышали о некоторых взры­вах, организованных рядовыми крестьянами, ушедши­ми в партизаны. Они куда значительней вашего.

— Да, да, это верно,— ответил пленный,— но это объясняется тем, что у вас взрыватели гораздо лучше наших.

— Нет, лжете! Главное в другом: люди у нас лучше. Вы слышали о взрыве в офицерском клубе в Йвацевичах?

— Да, слышал.

— Вы знаете, что на второй день там жители на­ходили офицерские сапоги с мясом?

— Да, мне говорили.

— Так это выполнил простой советский гражданин, которого готовили всего несколько минут. А взрывате­ли он использовал ваши.

И гестаповец, чтобы убедить нас в ценности своей персоны, приводил все новые и новые факты из своей диверсионной деятельности, хвастался знанием неко­торых форм и методов диверсионной борьбы фашист­ского командования и некоторых гитлеровских агентов на нашей территории, с которыми приходилось ему встречаться.

Потом я предложил арестованному под мою дик­товку написать на свою квартиру, чтобы предъявите­лю записки выдали оставшиеся вещи и документы, ко­торые якобы необходимы электромонтеру для работы. Пленный расстроился так сильно, что у него задрожа­ли руки, как у горького пьяницы, почерк стал коря­вый, буквы неправильны. Но когда я начал внима­тельно рассматривать переданную мне записку, мне бросилось в глаза, что в одном месте последние бук­вы слов написаны с таким искажением, что получа­лось слово «SOS». Я указал шпиону на это, а затем на веревку и два опушенных инеем дерева перед зем­лянкой. Он еще больше потемнел, тяжело вздохнул и начал переписывать свое послание. Когда записка бы­ла готова, я снова внимательно прочитал ее, и мне по казалось непонятным, почему этот человек, называв­ший себя белорусом, так безграмотно пишет на своем родном языке, в то время как отдельные буквы ла­тинского алфавита в его записной книжке выведены четко и красиво. По почерку этот, с позволения ска­зать, славянин больше походил на немца, чем на бе­лоруса. Впрочем, тогда у меня не было времени для психологических экскурсов в душу шпиона. Надо бы­ло заканчивать допрос, и я предложил К. сообщить мне, какие сведения имеются в гестапо о нашем отря­де и какое конкретное задание получил он, добиваясь установления связи с партизанами.

— Нам стало известно о вас,— начал К.,— на вто­рой день после вашего приземления в районе Ружан. Знали мы и о том, что вы — полковник, Герой Совет­ского Союза. С запозданием на два-три дня мы узна­ли о посадке самолета на месте вашего приземления, но люди, посланные для уточнения всех этих сведе­ний, не возвратились. Очевидно, они были схвачены вашими людьми по тому же способу, каким вы захва­тили меня. Затем месяца на два вы исчезли из нашего поля зрения. Потом мы снова получили сведения о вас уже из этого, нового района. Позже мы установи­ли, что примерно пятнадцать скоростных самолетов в течение нескольких ночей прилетали к вам, сбрасы­вали грузы и людей на парашютах. Установили мы также и то, что уничтожение нескольких сот тонн го­рючего в Барановичах, взрывы офицерского собрания, оружейной мастерской и много других организованы подчиненными вам людьми. Мы знали, что у вас рабо­тает мощная радиостанция, и представляли, где она расположена. Я имел задание в первую голову взять вас и доставить в гестапо или по крайней мере унич­тожить на месте. Это мне,— продолжал гестаповец,— показалось вполне реальным после того, как я узнал, что вы неоднократно выезжали сами на связи в район Ивацевичей. Но я проклинаю своих тупоголовых на­чальников за то, что они отвергли мой план выпрыг­нуть к вам на парашюте с самолета того же типа, ко­торые к вам прилетают, Можно вас спросить,— обра­тился ко мне К.,— насколько опасен был бы для вас тот план, который предлагал я?

Я ответил:

— Вы очень примитивно представляете нас. Ведь парашютисты прилетают к нам с пропуском, без кото­рого мы их встретили бы так же, как встретили вас. Выпрыгнув же совершенно тайно, вы могли иметь больше шансов пробраться в наш лагерь. Убить меня или кого из моих помощников вам могла бы предста­виться большая возможность, но уйти после этого жи­вым из незнакомой, весьма трудно проходимой мест­ности вам бы, несомненно, не удалось.

После небольшой паузы я спросил:

— А знаете ли, господин К., вы и ваше началь­ство, что первомайские флаги в 1942 году под JTeue- лем и взрыв кинотеатра с эсэсовцами в Микашевичах также имеют к нам некоторое отношение?

Допрашиваемый вздрогнул и, побледнев, откинул­ся к стене, словно внезапно им овладело обморочное состояние. Мне пришлось переждать несколько минут, пока он справился со своим волнением. Я смотрел и ждал, что еще интересное может сообщить этот ге­стаповец. Но он молчал. Наконец он тихо, слегка заикаясь, заговорил:

— Да мы прыгали почти одновременно, навстречу Друг другу. Ваша радистка, кажется Быкова ее фа­милия, была права. Она еще в Лепеле в октябре 1941 года мне заявила, что взять вас живым мне не удастся. Я пытался опровергнуть утверждение этой упрямой женщины в течение всей зимы.

— Агроном? — спросил я его в упор.

Диверсант молчал, лицо его покрывала прозрач­ная желтизна. Мне стало ясно, почему так удручающе подейство­вал на гестаповца мой последний, по существу совер­шенно невинный вопрос. Но в кармане у меня была радиограмма с указанием сохранить диверсанта и от­править на один из партизанских аэродромов, куда будет выслан самолет из Москвы.

— Что же,— сказал я,— принимая во внимание вашу опытность в диверсионной работе и наше длительное знакомство, мы оставим вам жизнь и отправим вас на самолете в Москву в распоряже­ние нашего командования. Ваша дальнейшая судь­ба будет зависеть от вашего собственного пове­дения.

На следующий день мы направили пленного на аэродром, на который в ближайшую ночь должен был прилететь самолет с посадкой, По пути следования к аэродрому К. еще два раза пытался бежать, невзирая на кандалы. В одном из партизанских отрядов, где диверсанта посадили под арест вместе с перебежчи­ком мадьяром, К- пытался склонить к побегу этого мадьяра, суля ему золотые горы в награду. И только когда пленного ввели в самолет и закрыли за ним дверь, он во всеуслышание заявил: «Ну, теперь капут».

Однако, как я узнал несколько позже, гестаповец снова перестроился, как только прибыл в Москву: он начал систематически отрицать все показания, сделан­ные у нас на допросе, в том числе и написанные им собственноручно. Он заявлял, что все эти показания были им даны под угрозой казни и не соответствуют действительности на самом же деле он-де, мол, до­бивался связи с отрядом с единственной целью бить немцев под руководством полковника.

Только спустя месяц ко мне в землянку был до­ставлен небольшой узелочек со всем тем, что удалось нашим людям получить на квартире К. по его записке. В узелке оказалось три книги: два приключенческих романа и руководство по радиотехнике, несложные ин­струменты электромонтера, паспорт с пропиской в Варшаве и некоторые другие, не имевшие большого значения бумаги.

Но, перелистывая одну из книг, я обнаружил сви­детельство о расторжении брака, в котором был за­вернут большой групповой фотоснимок. В переднем ряду красовалась и физиономия К. Судя по обстанов­ке помещения, украшенного большим портретом Гитле­ра и огромной свастикой, сплетенной из еловых ве­ток, а также по экспонатам, разложенным на сто­лах, нетрудно было заключить, что на снимке была зафиксирована берлинская шпионско-диверсионная школа.

В другой книге я обнаружил шесть писем, несколь­ко открыток и одну старую, поблекшую от времени се­мейную фотографию. Письма относились к 1933—1935 годам. Все они были написаны по-немецки одним и тем же почерком. Какая-то Матильда Фойерберг пи­сала их своему брату Генриху. В письмах описыва­лась отцовская усадьба, жизнь города Фишхаузена и его окрестностей. Я никак не мог понять, почему этот человек, избравший шпионаж своей профессией, хра­нил эту сентиментальную переписку.

Но вот еще и еще, в пятый и десятый раз рассмат­ривая семейный снимок и пристально вглядываясь в лицо мальчугана, сидевшего на коленях отца, по виду немецкого чиновника лет сорока, я обнаружил, что левый глаз мальчика косил. Может быть, так лишь показалось, но нет, я не ошибся.

На обратной стороне фотографии мелкими печат­ными буквами было написано: «Фишхаузен, 1907», а внизу' нетрудно было прочесть полустертую надпись «Фойерберг». Мне стало до боли обидно: да, я поймал Яна К., но Генрих Фойерберг меня почти опутал, за­ставив в течение полутора месяцев верить в то, что он не Генрих, а Ян.

В первой части своих последних показаний он рас­сказал мне только о работе, не открыв того, кто он по национальности.

Специально сформированная нами группа людей была послана через линию фронта. С ней были от­правлены документы Фойерберга.

Фотографии, предъявленные долгое время запирав­шемуся диверсанту, явились последним ударом, по зволившим нанести Генриху-Яну полное моральное поражение. Гестаповец сдался окончательно, дав ис­черпывающие показания обо всем, что интересовало наше командование.

Дата добавления: 2015-10-13