И его реализация в сюжете и композиции

«ТИХОГО ДОНА»

Принцип эпической полноты, являющийся характерным жанровым признаком эпопеи, лаконично и точно, хотя и несколько метафорически, был выражен словами Л.Толстого, который говорил, что в «Войне и мире» он стремился «захватить всё»[255], т.е. показать жизнь во всей возможной полноте, а человека во всей его сложности. А.В.Чичерин, отделяя роман от эпопеи по признаку объема, так обосновывал свою точку зрения: "Тургенев в каждом своем романе отгораживал для себя какое-то явление современной ему жизни… Так же выгораживали в каждом романе одно поразившее их явление, воплощенное в одном человеческом типе, и Писемский, и Гончаров. Толстой… мыслит совсем иначе. Не то или другое явление, не тот или другой тип поглощает его внимание. "Захватить всё", – вот два слова, просто и полно выражающие его замысел. Не только русская жизнь определенной эпохи во всем её объеме, не только война и мир, не только энциклопедия типов, но и энциклопедия мировоззрений, общественно-политических и философских, и прежде всего трудовой народ"[256].

Эпопее, с точки зрения ее сюжетно-композиционной организации, свойственна многосюжетность, пересечение рассказа о событиях жизни одного персонажа рассказом о жизни других героев и переплетение этих историй как самостоятельных сюжетных линий.

Принцип эпической полноты, т.е. экстенсивного развертывания сюжета, характерен и для романа. Но в эпопее он получает максимальные возможности для своей реализации. Конечно, всё равно есть пределы, которые ставит любому сюжету завершающая художественная мысль, и А.В.Чичерин явно преувеличивал, когда говорил, что если "в романе тургеневского типа нельзя ни прибавить, ни убавить ни слова", то "роман-эпопея, напротив принципиально не имеет ни конца, ни начала"[257] [24]. Ему не без оснований возражали другие исследователи, например, Б.Бурсов[258] или И.Горский, который писал: "Романист, который поставил бы себе целью показать всё, не показал бы ничего, кроме своего полнейшего непонимания законов художественного познания"[259]. Так что понятия, о которых здесь идет речь, имеют по отношению к разным жанрам каждый свою меру относительности.

Относительную разницу между эпопеей и романом в данном смысле можно определить так: эпическая полнота романа – это полнота разработки проблемы, эпическая полнота эпопеи – это воссоздание полноты жизни. Как это понимать?

Для литературы нового времени, для «прозаически упорядоченной действительности», т.е. для романа как эстетического эквивалента такого состояния мира, романа как эпоса частной жизни, характерна большая раздробленность тематики. Писатели "выгораживали" определенные участки социальной действительности, давали "приговор" тому или иному явлению жизни, ставили и решали в своих романах множество относительно частных проблем, в каждом свою. Скажем, проблемы отцов и детей, лишнего человека, маленького человека, свободы воли, утраченных иллюзий, относительности познания и т. д. и т.п. Писатели (Чехов, к примеру) мучительно переживали отсутствие универсального, «синтетического» мировоззрения, которое помогло бы увидеть и отразить целостность жизни.

А взгляните с этой точки зрения на «Войну и мир» или на «Тихий Дон» и попробуйте с ходу сформулировать их «проблематику». Ни тут, ни там никаких специально поставленных «проблем», на первый взгляд, нет. Толстой и Шолохов ничего специально не «ставят» и никаких отдельных вопросов не «решают». Их книги по сравнению с обычными романами как будто «беспроблемны».

Перед читателем этих произведений развертывается просто жизнь со всем ее сложным переплетением вопросов, проблем, малых и больших событий, трагедий, комедий, радостей и драм. В этой жизни, конечно же, есть всё, и аналитики при желании вычленят в толстовской и шолоховской эпопеях такое количество «проблем», до которого далеко любому роману. Но для этого нужно абстрагирующее усилие, потому что «проблемы» эти неразрывно, органически сплетены в единый сплошной поток жизни.

Есть в «Тихом Доне» постоянно возникающие и сопровождающие повествование о событиях лирико-философские авторские размышления, которые передают шолоховское восприятие жизни: «Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход. Там, где нынче мельчает жизнь, как речка на перекате, мельчает настолько, что видно поганенькую её россыпь, – завтра идет она полноводная, богатая» (ср. у Л.Толстого: «Люди – как реки…»). А после Толстого и Шолохова – тот же тип мировосприятия у Леонова: жизнь как «человеческий лес», у Пастернака в «Докторе Живаго» (и тут жизнь – «лес»), у Солженицына в «Красном колесе»: «Жизнь – река», «Жизнь – дерево живое».

Глубоко мировоззренчески и философски насыщенный и органический для Шолохова образ жизни-реки часто встречается на страницах «Тихого Дона: «Жизнь шла на сбыв, как полая вода на Дону…»; "Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьется там течение. Дон идет вразвалку, мерным тихим разливом… Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает в теклине глубокую прорезь, с придушенным ревом стремительно гонит одетую пеной белогривую волну. За мысами уступов, в котловинах течение образует коловерть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода: смотреть – не насмотришься. С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. Закипел Верхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, и понесла, завертела коловерть". "Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности"(мы еще коснемся этого далее, при разговоре о шолоховском пейзаже).

Этот образ говорит о цикличности бытия, о смене в жизни периодов застоя периодами бурного движения. "Цепь дней" то движется мерно и четко, каждый день сцеплен с другим и одинаков, как "звено, вкованное в звено", то все путается, и время "заплетает дни, как конскую гриву", а то вдруг рвется в клочья, и в сутолоке событий бесследно исчезают дни и недели. Жизнь то "плесневеет в сонной одури", "разматывается голубой пряжей июльских дней", идет "обычным, нерушимым порядком", "цедятся дни", и "по будням серенькая работа неприметно сжирает время", то вдруг ускоряется, летит, бугрится ревущим потоком, а то и вздымается истребительным "степным всепожирающим палом". Жизнь – сплошной, неостанови­мый поток, то спокойный, то бурный, состоящий из тысяч отдельных струй, течений, ручейков.

Это ощущение диалектики движения жизни передано в «Тихом Доне» самим построением и движением сюжета.

Обстоятельства жизни многообразны. Человек связан с миром тысячами видимых и невидимых нитей. Здесь имеют значение и крупные события, и бытовые мелочи, и закономерности, и случайности.

В эпопее вовсе не обязательно каждое ружье должно стрелять. В сюжете ее вполне естественны и закономерны отступления, ответвления, движение назад, перебивы линий разных героев, вводные эпизоды или новеллы, – то, что совершенно невозможно и немыслимо в драме, в трагедии.

В «Тихом Доне» (в отличие от «Войны и мира» или, скажем, «Хождения по мукам», в которых действуют несколько главных героев и, соответственно, сюжеты строятся из переплетения разных, связанных с этими героями, сюжетных линий), в силу «моногеройности» шолоховского произведения основная сюжетная линия в принципе одна, она связана с судьбой Григория, членов его семьи. Но есть ответвления и вставные эпизоды и линии, которые, на первый взгляд, кажутся необязательными. Вот несколько таких примеров.

В начале романа описана история любовной связи Митьки Коршунова с Елизаветой Моховой – для чего она? Казалось бы, без неё вполне можно было обойтись. Но эта история становится важным средством характеристики одного из главных антиподов Григория – Митьки Коршунова, расширяет и углубляет картину жизни казачьего хутора, характеров и нравов его людей, и, главное, образует сюжетную параллель отношениям Григория и Аксиньи. Любовная интрижка Коршунова – дело обычное, заурядное, хутор поговорил о ней и забыл. А вот любовь Григория и Аксиньи, первый день которой начинается встречей у Дона, а завершается символической сценой страшной бури, когда "в стонущем реве" грозы оба чуть не погибли в стремительном донском потоке, – совсем другое дело. Этот рассказ-пролог, символическое пророчество о будущей судьбе Григория и Аксиньи, их всепоглощающей любви. "Так необычна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея на глазах у соседей, что на них теперь при встречах почему-то стыдились люди смотреть. Бабы, в душе завидуя, судили Аксинью, злорадствовали в ожидании прихода Степана, изнывали, снедаемые любопытством. Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и потому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет". Не развяжет. А "любовь" Коршунова и Лизы запросто "развязал" Сергей Платонович Мохов, спустив на Митьку дворовых собак. И всё: конец «любви».Так эта частная история через сложную систему связей включается в общий поток жизни, воспроизведенный в «Тихом Доне».

В 3-й части первой книги при описании начала войны Шолохов вводит в роман дневник убитого казака, бывшего студента, Тимофея Ивановича.

Он представляется настолько чужеродным в тексте, что некоторые «антишолоховеды» (например, израильский литературовед Зеев Бар-Селла[260]) на основании его анализа делают далеко идущие выводы о «подлинном авторе» Тихого Дона, для которого этот вставной эпизод якобы является автобиографическим. Критик Л.Левин предлагал даже убрать дневник из-за того, что он совсем необязателен для концепции "Тихого Дона"[261].

Этот вставной эпизод, кстати, подчеркнуто выделен в тексте «Тихого Дона»: начинается многоточием и кончается многоточием и отделен от остального (составляющего всего три небольших абзаца) текста 11-й главы тремя звездочками в начале и в конце.

Но в то же время он заканчивает сюжетную параллель: Григорий и Аксинья – Коршунов и Елизавета Мохова. Он становится средством «деромантизации» войны; через него раскрывается многообразие отношения к войне и мотивов, побудивших людей принять в ней участие (Степан Астахов идет на войну с радостью, в стремлении горе забыть, а возможно, и поквитаться с Григорием за Аксинью; Петро – чтобы выслужиться; Листницкий, как убежденный монархист и патриот, – из любви к династии и к империи; толпы нераздумывающей «говядинки», как называет новобранцев старик-железнодорожник, – потому что ее «гонят»; а вот интеллигент Тимофей Иванович – от пресыщения, оттого, что всё надоело, что некуда деться). Дневник помогает понять психологию разных людей, вынужденных на войне убивать, и их реакции на такие убийства (ведь только что, в предыдущей главке, мы читали, как мучается Григорий Мелехов от воспоминаний о первом убитом им австрийце, как он рассказывает об этом брату: "Меня совесть убивает…"Между прочим, именно в этом дневнике впервые мы встретимся с Чернецовым, будущим полковником, судьба которого так много потом определит в жизни Григория Мелехова. Автор дневника пишет о нем: "На моих глазах сотник Чернецов зарубил немецкого гусара… После того, как вернулись, видел лицо Чернецова – сосредоточенно, сдержанно-весело, – за преферансом сидит… после убийства человека. Далеко пойдет сотник Чернецов. Способный!"

В 18-й главе 5-й части Шолохов описывает отступление белых из Ростова – знаменитый «ледовый поход» корниловцев (об этом эпизоде гражданской войны написаны целые романы – например, «Ледовый поход» Романа Гуля).

В нем участвует Листницкий, и эти эпизоды передают дух белогвардейской контрреволюции в отличие от казачьей «самостийности» Вешенского восстания, подчеркивая чуждость Григорию Мелехову не только "красных", но и "настоящих" белых, "белой гвардии": "Перед вечером из Ростова выступила густая колонна корниловских войск. Она протянулась через Дон жирной черной гадюкой. По обрыхлевшему мокрому снегу грузно шли куценькие роты. Мелькали гимназические шинели со светлыми пуговицами, зеленоватые – реалистов, но преобладали – солдатско-офицерские. Взводы вели полковники и капитаны. В рядах были юнкера и офицеры, начиная с прапорщиков, кончая полковниками. За многочисленными подводами обоза шли беженцы – пожилые, солидные, в городских пальто, в калошах. Женщины семенили около подвод, застревая в глубоком снегу, вихляясь на высоких каблуках…

Какой-то баритонистый офицер, в меховой куртке и простой казачьей папахе, говорил:

– Вы видели, поручик? Председатель Государственной думы Родзянко, старик – и идет пешком.

– Россия всходит на Голгофу…

"Цвет России", – думал Листницкий, с острой жалостью оглядывая ряды и голову колонны, ломано изогнувшейся по дороге.. Его душила внезапно задымившаяся на сердце тоска. Он вяло переставлял ноги, смотрел на колыхавшиеся впереди стволы винтовок с привинченными штыками, на головы в папахах, фуражках и башлыках, раскачивавшихся в ритм шагу, думал: "Такой вот, как у меня, заряд ненависти и беспредельной злобы несет сейчас каждый из этих пяти тысяч, подвергнутых остракизму. Выбросили, сволочи, из России – и здесь думают растоптать. Посмотрим!… Корнилов выведет нас к Москве!"

В четырех главах шестой части (47-49, 52) читатель найдет рассказ о восстании красноармейского Сердобского полка. Для повествования о судьбе Григория Мелехова эти эпизоды не кажутся обязательно необходимыми. Но они расширяют исторический план «Тихого Дона», так как показывают типичность настроений, которые двигали казаками-повстанцами, также и для крестьянства (Сердобский полк состоял в основном из крестьян Центральной России). Таким образом, казачий мятеж соотносится с общерусскими явлениями.

И гибель Штокмана в этих сценах (его убивают восставшие красноармейцы на митинге) содержит не только мотив подвига коммуниста, умирающего «агитационно». Его смерть становится и напоминанием о трагическом, а в какой-то степени и преступном заблуждении Штокмана, не понявшего и недооценившего значения происходивших на Дону событий.

На митинге взбунтовавшегося полка один из красноармейцев – саратовский крестьянин – говорит: "Смерть коммунистам – врагам трудового крестьянства! Я скажу, товарищи дорогие бойцы, что наши теперь открытые глаза. Мы знаем, против кого надо идти! К примеру, у нас в Вольском уезде что было говорено? Равенство, братство народов! Вот что было говорено обманщиками-коммунистами… А что на самом деле получилось? Грабеж идет несусветный средь белого дня! У того же у моего папашки хлебец весь вымели и мельничушку забрали, а декрет так провозглашает за трудовое крестьянство? Если мельничушка эта трудовым потом моих родителей нажитая, тогда, я вас спрашиваю, – это не есть грабеж коммунистов?"

Те же мотивы, то же возмущение расхождением между "словом" революции и её "делом", о которых мы читали в сцене разговора Григория с бывшими друзьями-красноармейцами в ревкоме, в сцене митинга в Татарском, где Алешка Шамиль высказывал такие же упреки Штокману. Штокман поплатился жизнью, в частности, и за то, что в свое время не понял типичности настроений, не разобрался в причине «шатаний» Григория Мелехова, а распорядился просто и без колебаний: «Взять сегодня же!». Его гибель – также и предвестие того, что произошло позже и что выражено в известном афоризме: «Революция пожирает своих собственных детей».

Все эти (и другие) «вставные новеллы» и эпизоды расширяют горизонты «Тихого Дона», хотя все они всегда прямо или косвенно связаны с Григорием Мелеховым (и это определено моногеройностью трагической эпопеи Шолохова). Они в значительной степени помогают создавать ощущение «полноты жизни» у читателя романа.

Во всяком случае, эпическая полнота резко отличает «Тихий Дон» не только от «Тараса Бульбы», но и от многих других произведений, претендующих на жанр эпопеи. Можно вспомнить в этой связи, например, «Железный поток» А.Серафимовича. По идее, по замыслу, по материалу – это произведение, вполне имеющее право претендовать на эпопею. Но выполнение страдает схематизмом, именно в силу того, что писатель сознательно ограничивает себя, не дает себе «развернуться», и сосредоточивает все свои усилия и все внимание на прослеживании только главной линии замысла. "Тесные рамки" таких произведений, как "Тарас Бульба" или "Железный поток", делают их лишь "отрывками" и "эпизодами", «конспектами» великих эпопей, так что исследователям приходится для восполнения их "эпической недостаточности" придумывать жанровые определения вроде "эпопеи краткой формы" или "повести-эпопеи". А вот «Россия, кровью умытая» Артема Веселого, наоборот, имея вполне «эпопейный» размах, буквально рассыпается на «фрагменты» и эпизоды: писатель не в силах удержать их в рамках единого произведения, обладающего признаком художественной целостности.

В «Тихом Доне» универсальность поистине эпопейная. Перед читателем развертывается во всей полноте и многокрасочности, но в то же время и во взаимосвязанности как будто сама жизнь, сама история. Такой универсальностью поразила в свое время современников «Война и мир» Л.Толстого. В этом отношении «Тихий Дон» соотносится с великим творением Л.Толстого, хотя универ­сальность достигается Шолоховым не с помощью многосюжетности, а другими средствами. Принцип эпической полноты, реализованный в сюжете как переплетение нескольких сюжетных линий, либо как сочетание основной сюжетной линии с множеством ответвлений, вставных эпизодов и т. д. – собственно эпичен. Это резко отличает сюжет эпопеи от трагедийного сюжета, в котором каждое ружье должно стрелять и не должно быть ничего «лишнего».

Дата добавления: 2015-08-18