|
Читайте также: |
Термин «лингвистический поворот» был введен в оборот выходцем из Венского кружка Густавом Бергманом в США в 1960-е гг. и был популяризирован Ричардом Рорти и его антологией 1967 г. с одноименным названием - «Лингвистический поворот». Сам Рорти относил его к общим свойствам философии первой половины ХХ века, проявившимся у Витгенштейна, Хайдеггера, Сартра, Гадамера и представлявшем собой переход от аналитической к лингвистической философии в 1930-60-е гг. В дальнейшем стало преобладать узкое понимание хронологических рамок лингвистического поворота - рубеж 1960-70-х гг., когда произошел перенос этих идей на смежные области гуманитарного знания. При этом язык начал пониматься не как прямое отражение объективных процедур логического мышления, общих для всего человечества, а как речевая практика повседневного общения, в первую очередь связанная с производством значений.[120] Если в аналитической философии истории сама социальная реальность (а тем более наука и ее понятия) воспринималась через призму текста и анализировалась в терминах лингвистики, то, начиная со структуралистов (представителей Пражской лингвистической школы), наоборот, текст стал рассматриваться как акт социальной коммуникации.[121]
Эти идеи были подготовлены сразу несколькими интеллектуальными традициями: герменевтикой, семиотикой и французским постструктурализмом, никак институционально не связанными с английской аналитической философией или немецким логическим позитивизмом. Более того, методологические разногласия с последними вызывали постоянное отмежевание отмеченных течений от неопозитивистов как в интеллектуальном, так и в генеалогическом плане. Однако сама постановка центральной проблемы – взаимоотношения мышления и реальности посредством языка - представляется общей для них всех.
Переход от аналитической к лингвистической философии истории происходил в основном достаточно плавно (Хейден Уайт, Фрэнк Анкерсмит). Но встречались и «революционные» изменения, происходящие в очень сжатые сроки. Примером последних могут служить работы профессора калифорнийского университета А.С. Данто. В 1964 г. одна за другой выходят его «Аналитическая философия истории» и «Мир искусства». Первая в методологическом плане полностью оправдывает свое название,[122] а вторая написана уже совершенно в другом русле (полностью новая концепция Данто оформилась в статьях 1968-70 гг. и работах «Наррация и знание», «Искусство в истории настоящего»): историография рассматривается Данто как игра стилей письма.
В «Аналитической философии истории» главное внимание уделяется укорененности языковых категорий и предикатов причинности в модальности прошедшего времени (естественно, в английском языке). При этом анализ ведется автором в рамках классической логики «истинно - ложно», исключающей неопределлености и внутренние противоречия. Критерием же истинности выступает традиционный для неопозитивистов принцип «верификации» или четкой логической обоснованности. История и философия истории неразрывно связаны, по мнению Данто, в повествовании, неизбежно включающем момент диахронии через выявление «значения» события, то есть отсылки к последующим сюжетам.
Последний момент стал лишь небольшим фактором преемственности по отношению к «Миру искусства» и последующему анализу нарративов в истории. Можно предположить, что Данто сознательно сделал выбор между аналитической и лингвистической традицией, ориентируясь на интересы аудитории (не академической, а более широких слоев образованного класса), ожидая повышения собственного статуса.[123]
Сам Данто отмечает революционное влияние, оказанное на него искусством лидера американского поп-арта Энди Уорхола (а конкретно его «Brillo Box’ом» 1964 года). В результате именно 1964 г. (как возникновение поп-арта, доля самоиронии при этом минимальна) у Данто становится определяющим для периодизации всемирной истории. По типологии стилей искусства он говорит о 4 эпохах:
· Преренессанс, когда преобладает фольклор, сохраняется самобытная этнокультура.
· Ренессанс, эпоха «миметического» или подражательного искусства. Эра имитации продолжается с 1300 по 1880 год. Ее типичным представителем стал Вазари. В исторической науке в это время преобладали хроники, стремящиеся к простой фиксации событий.
· Модерн – эра идеологий или манифестов, продолжавшаяся с 1880 по 1964 гг. Доминируют в это время постимпрессионизм и субстанциональная философия истории.
· Постмодерн или современность – эпоха конца искусства (искусства как поля открытых возможностей и экспериментов) и «пост-истории» (радикального плюрализма, мультикультурализма, смешения религий, ценностей и социальных групп).
Историография при этом представляется не объективным научным знанием, а игрой стилей письма. Вместо противопоставления логических категорий «истинно - ложно» основной интерес Данто привлекают неопределенности и разрывы интерпретаций. Временная последовательность фактически упраздняется: взаимосвязь событий идет не по хронологическому принципу, а творчески генерируется автором текста.
Более естественную эволюцию от аналитической философии истории к идеям «лингвистического поворота» проделал Франк Рудольф Анкерсмит, что нашло отражение в его работах «Нарративная логика. Семантический анализ языка историков» (1981) и «История и тропология: взлет и падение метафоры» (1994). Первая из них в значительно большей степени, чем вторая, основана на терминологическом аппарате аналитической философии истории и бинарных оппозициях структуры текста.[124]
Весьма показательно использование автором для характеристики своих идей термина «радикальный историзм», подчеркивающего преемственность по отношению к классическому восприятию истории, представленному, например, Ранке. Наиболее последовательно в области современных конкретно-исторических исследований, по мнению голландского ученого, эта тенденция представлена микроисторией, историей ментальностей и новой интеллектуальной историей. Их объединяет стремление понять «Другого» в духе «как это было на самом деле». В основе же этого стремления лежит физическое ощущение ностальгии – напрямую доступное каждому человеку ощущение времени. Именно анализ последнего явления, основанного на внеязыковом опыте и субъективно реализуемого через индивидуальные речевые формы, обозначает отход Анкерсмита от аналитической философии истории.
В «Истории и тропологии…» лингвистическая концепция получает окончательное завершение. Структурализм аналитической философии истории представляется Анкерсмиту лишь одним из способов образования метафор. При этом его однозначно негативными аспектами выступают иерархичность и дисциплинаризирующее воздействие на нарратив: «Любые точки зрения, в том числе и метафорическая, подчиняются логике центра, рассмотрение которого из перспективы другого центра, отнимает у него характеристики, определяющие его как центр». «То, чего добилась история ментальностей, не было простым обменом одного набора важных исторических тем на другой, но разрушением самой идеи существования такой иерархии важного и незначительного в истории». Недопустимость навязывания источнику, да и любому тексту вообще, свойств и характеристик собственной позиции, подчинение аргументации «Другого» своей собственной логике неприемлемы для историка.
Но Анкерсмит отмечает и проблематичность полного отказа от метафоры: «Говоря в целом, метафора весьма эффективна в организации знаний способами, которые могут обслуживать наши социальные и политические цели (и это также объясняет, почему социальный, политический и, следовательно, исторический миры являются приоритетной сферой метафоры). Возможно, что метафора вообще есть наиболее мощный лингвистический инструмент, который мы имеем в нашем распоряжении для преобразования действительности в мир, способный адаптироваться к целям и задачам человека. Метафора «антропоморфирует» социальную, а иногда даже физическую реальность и, осуществляя это, позволяет нам в истинном смысле этих слов приспособиться к окружающей действительности и стать для нее своими». Использование метафор должно быть жестко ограничено рамками собственной интерпретации. Поэтому говорить об истинности какой-либо одной из этих интерпретаций просто невозможно. Акцент делается на их столкновении или противопоставлении. Именно это столкновение, представляющее собой интеллектуальное и социальное действие, позволяет перейти от литературных интерпретаций (или нарративов, к которым относятся и любые исторические сочинения) к исторической реальности, их порождающей.
Но помимо столкновения интерпретаций, в самом литературном или историческом тексте также есть элемент объективной реальности. Анкерсмит, ссылаясь на Шиллера, вводит противопоставление «прекрасного», к которому апеллирует метафора, и «возвышенного». «В эстетической теории прекрасное ассоциируется с «порядком», «смыслом», «означаемым и полным значения действием»; возвышенное, напротив, сталкивает нас с тем, что сводит на нет или превышает наши попытки придать вещи и действию определенное значение и, поэтому, говоря словами Шиллера, с «потрясающим зрелищем перемены, которая все уничтожает и снова все создает, и снова уничтожает». Ужасающее зрелище постоянного творения и уничтожения подводит нас к царству, которое находится вне наших когнитивных способностей, вне пределов исторического и политического понимания и успешно сопротивляется всем нашим попыткам освоить его рационально. Объяснение этого в рамках нашей терминологии состоит в следующем: прекрасное есть то, что может быть интеллектуально присвоено с помощью тропов и что охотно ассоциирует себя с нашими попытками тропологического присвоения, возвышенное же исключает и даже аннулирует наши самые серьезные усилия в этом отношении». Возвышенное – это в принципе не объяснимое, «Другое», которое не может быть идентифицировано в терминах «истинно – ложно». Его восприятие возможно лишь через методы, исходящие из его собственных характеристик и параметров. Естественно, для историографии главным препятствием здесь становится преодоление (но не устранение) временной разницы между объектом и исследователем. Анкерсмит предлагает решить эту проблему через понятие «исторического опыта» - «вспоминания» себя через новые детали и ситуации. Конкретным отражением этой практики становится чувство ностальгии – единственный реальный носитель исторического знания (все остальные исторические понятия и концепции Анкерсмит считает заимствованными из других наук и философии).
Новая интеллектуальная история. Хейден Уайт(1928-).
Более концентрированным отражением идей лингвистического поворота в исторической науке стало появление школы «новой интеллектуальной истории». Термин “интеллектуальная история” принадлежит известному американскому историку П. Миллеру. В его монографии 1935 г. “Сознание Новой Англии” формирование и самоосознание данного культурно-географического региона связывалось с распространением среди поселенцев идей пуританизма. Заметное влияние на формирование интеллектуальной истории оказала также книга А. Лавджоя “Великая цепь бытия” (1936) и созданный им же «Журнал истории идей». Представителями данного направления история рассматривалась прежде всего как история мысли, а не социально-экономическая проблематика. Акцент делался на анализе механизмов интеллектуального влияния: все понятия и концепции рассматривались как изолированные и не изменяющиеся во времени «идеи-блоки», используемые как строительный материал разными авторами (часто неосознанно, на уровне скрытых допущений, бессознательных ментальных привычек, подразумеваемых убеждений). Термин «новая интеллектуальная история» подразумевал необходимость перевода этих представлений на новый уровень: вместо отрефлексированной работы сознания исследователя акцент предлагалось делать на внесубъективные векторы языковых операций. В этом однозначно прослеживалось влияние аналитической философии истории. Но помимо этого языковая практика рассматривалась в значительной степени и как интеллектуальная игра, где нет объективного знания, а есть ситуативные правила, которые можно легко видоизменять. Лидером школы новой интеллектуальной истории стал профессор калифорнийского университета Санта-Круз Хейден Уайт.
Впервые его идеи были сформулированы в статье 1966 г. «Бремя истории» и программной речи 1969 г. «Задачи интеллектуальной истории». Но широкую известность получила лишь его монография 1973 г. «Метаистория: историческое воображение в XIX в.».[125] Наиболее важные теоретические моменты концентрированно отражены во введении к ней.[126] Уайт, ссылаясь на работы и представителей аналитической, и сторонников лингвистической философии, декларирует 4 составляющих элемента историописания: один эмпирический – хронику и 3 теоретических – сюжетопостроение, формальную аргументацию и идеологическое обоснование.[127] Пересекаясь, они формируют (или точнее наоборот – они сами являются производными) тропы речи: метафору, метонимию, синекдоху и иронию. Последние существуют независимо от сознания исследователя, и историописание может лишь неотрефлексированно идти в русле одного из них. То есть историк не выбирает стиль письма. Наоборот, его идеологическая ориентация, способ аргументации и сюжетные приоритеты изначально обусловлены языковым кодом.[128] Любое сочинение по истории, будь то источник, академическое исследование или работа по философии истории, с точки зрения Уайта, являются в первую очередь нарративом и подчиняются одним и тем же языковым нормам. «Метаистория» - это именно тот пласт темпоральной организации структуры текста (хронологическая последовательность речевых высказываний), который лежит за всеми их видами, и называется Уайтом «поэтической структурой языка».
Основная часть «Метаистории» посвящена анализу текстов четырех историков XIX в. (Мишле, Ранке, Токвиля, Буркхардта) и четырех философов (Гегеля, Маркса, Ницше, Кроче). Она существенно отличается от введения, совершенно не укладываясь в жестко заявленную схему. Понятно, что в предметном плане полностью «привязать» все идеи, например, Маркса к языковым конструкциям просто невозможно. Тем более странно это выглядит, поскольку Уайт пользуется в основном английскими переводами, а не итальянскими, немецкими и французскими оригиналами текстов (их лингвистическое соответствие изначально остается под вопросом и не рассматривается Уайтом). Каким же образом это противоречие возможно и допускается автором?
В дискуссиях как сторонников новой интеллектуальной истории, так и ее противников, это расхождение связывается с теорией языковых игр, нашедшей свое отражение в концепции «иронии» Хейдена Уайта. Ирония является в настоящее время доминирующим тропом историописания, поскольку изначально предполагает критическое восприятие любых, в том числе и собственных, утверждений автора.[129] То есть ирония и самоирония становятся изначально заданной аксиомой теоретического исследования, противопоставляемой верификации неопозитивистов и фальсификации Поппера. Кроме того, существенным аргументом в пользу иронии становится ее подчеркнуто речевой характер, предполагающий диалог или активность собеседника (читателя). Именно ирония дает возможность Уайту выступать за перенос в историю моделей, аналитических методов и стратегий из других дисциплин (в первую очередь лингвистики), что, по его же мнению, лишь облегчает правила игры: «Здесь я возвращаюсь к своей исходной формулировке базовой проблемы исторической мысли: сконструировать словесную модель исторического процесса, которая может быть разделена на 4 уровня – словарь, грамматика, синтаксис, семантика. Рассмотренные таким образом создаваемые истории являются попытками использовать язык так, чтобы сконструироватьразные дискурсивные вселенные, в которых могут быть высказаны суждения о смысле истории и о разных частях исторического процесса». То есть собственного исторического метода у историков нет: аналитическая философия истории доказала, что все это лишь языковые формы. Но использование заимствованных языковых моделей в этой ситуации – лишь забавная смена правил игры. Ирония лишь в большей степени, чем другие тропы, отказывается от доминирования одного типа дискурса, которые провозглашаются Уайтом равноправными.
Но и эта модель рассматривается Уайтом как бесперспективная.[130] Уже в настоящее время, с точки зрения исследователя, началось движение по преодолению иронии. Ее основным недостатком (и соответственно, моментом предполагаемых новаций) является отказ от диахронии, упразднение времени. Кроме того, преобладание лишь одного из тропов, в том числе и иронии, существенно обедняет речевую активность: «Наиболее жесткие критики академической, или профессиональной, историографии разглядели, что «дисциплинизация» истории по большей части состоит в исключении определенных видов исторических понятий и использовании лишь определенных способов построения сюжета». Синхроническая языковая составляющая уже выявлена представителями аналитической философии, работа же Уайта переводит этот процесс на новый уровень: «метаистория» становится сферой индивидуальных речевых практик.
В еще большей степени эти идеи прослеживаются в работе Уайта «Содержание формы: нарративный дискурс и историческая репрезентация» (1987). Помимо акцента на равноправности речевых тропов или нарративов,[131] в ней усиливается интерес к нетрадиционным формам репрезентации, отличным от реалистических нарративов позитивистов. Уникальность событий, подобных Холокосту, требует каких-то новых средств их письменного отражения. Уайт считает, что таковым может стать категория «возвышенного» (отражение хаоса и бессмысленности событий прошлого, оказывающихся выше нашего понимания), противопоставляемая осмысленному реализму историографии новейшего времени, который распознает в истории только аспекты, соответствующие собственной социальной реальности.[132] Другим новым способом репрезентации прошлого Уайт считает «средний голос» - речь простого участника событий, преимущественно нейтральную и неиндивидуализированную. Ее главным достоинством считается «непереходность»[133] - незавершенность действия, которая позволяет свести к минимуму субъективность авторских значений, навязываемых прошлому последующим ходом событий и знанием о них. Таким образом, Уайт пытается преодолеть разрыв между индивидуальностью речи и над-индивидуальностью языка, порождающий противостояние фигур субъективного и объективного в истории.
Таким образом, идеи новой интеллектуальной истории можно охарактеризовать именно как лингвистический поворот. Ее представители не столько отстаивают собственную концепцию речевых практик, сколько выступают за активную трансформацию аналитической философии истории в некое новое качество. Их работы не завершаются ни синтезом, ни эклектическим объединением аналитической и лингвистической философии, но представляют собой именно «поворот» - интеллектуальное действие или «мыслительный жест».
Рекомендованные источники и литература:
Дата добавления: 2015-08-18; просмотров: 1187 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Терминология и периодизация. | | | Социология науки |