Глава 21. В самом деле: слова — вода, когда разговаривают глаза И глаза

В самом деле: слова — вода, когда разговаривают глаза… И глаза, и сердца, и руки… И кожа, и особенно кожа… Её трепетное безмолвие шепчет мне своими пупырышками такие слова, такие слова… Мир ещё не придумал слов, чтобы выразить этот шёпот, этот немой крик и сладкие стоны, читаемые, как пальцы слепого, читаемые жажду желания… «…у неё только кожи безбожие неосторожное… а в зрачках тьма осторожная…».

Точно так и было!

К вечеру, совершенно выбившиеся из сил, мы пили вино и тотчас засыпали, совершенно опустошённые…

Я просто бредил Аней! Только иногда сквозь сон мне слышалось: «Я напишу водой тайное на камнях. Если ты был собой, значит, избыл свой страх. Если ты был со мной, гладил меня, читал, значит, ты точно знал… тяжесть и месть креста…».

Я просто бредил…

Я просыпался в холодном поту, озираясь в темноте, видел спящую рядом Аню, слышал её мирное посапывание и снова тихонечко укладывал себя, баюкая, закрыв глаза лежал, вспоминая эти слова… «гладил меня, читал…», напрягая память и понимаю, что уже не усну, точно зная, что это «значит, ты точно знал» ничего для меня не значит. Потом открывал глаза и прислушивался… И с нетерпением ждал рассвета, веруя в то, что этот рассвет принесет, наконец, спасение от самого себя и почти не сомневаясь в том, что это ожидание может оказаться тщетным. Тем не менее, я надеялся.

«…значит, ты точно знал… тяжесть и месть креста…».

Я точно знал только то, что это её стихи!

Тина!..

«Тиннн-н-н…».

Как будто я их мог забыть!

Что касается моей уверенности в том, что крест, который я взгромоздил на собственные плечи, окажется мне по силам, то я в этом никогда не сомневался. Я же не один подрядился тащить эту тяжесть! Но вот месть… Месть креста — это.. это… Что Тина хотела этим сказать? И кому? Читающему эти строчки? Думаю, что не все смогли ощутить эту тяжесть, многие — проскочили, даже не оглянувшись, не заметив…

Я — заметил.

Никакой мести пока не было и в помине. Собственно, мне и мстить-то по особому некому. Ни мне, ни мне. У меня как у каждого деятельного человека есть, конечно, враги. И многие готовы мне мстить. Мстить — не сеять. Просто сила и звук той мести, которыми они могут меня ударить и оглушить, меня даже не заденет, не тронет. Эта их мелочная мстительность замкнется на них самих. Я даже не почувствую её дыхания. Но есть все и есть Тина! И ей нельзя это ставить в вину. Раз уж она об этом сказала… За собой же я никакой вины перед ней не чувствовал. И тут вдруг: «значит, ты знал!»

«И душа в жгуты!..»

Кто-то кричал мне надрывным женским голосом, называя меня чужим именем, кричал, чтобы я остановился, спрыгнул с подножки, стеная и размахивая руками, крича во всё горло… Я не помню слов, только ор, ор… Только орррррр…

Я и проснулся…

— А проснулся… Ты так орал…

Я проснулся…

— Ти, — сказал я, — ты всё время называешь меня чужим именем.

— Я не Тина, я — Аня…

«Тиннн-н-н…».

Потом была презентация моей книжки «Стратегия совершенствования жизни». Ее устроили друзья Ани. Было много знаменитостей с выражением глубокой скуки (так мне казалось), но и с достоинством благовоспитанного человека слушавших мое выступление.

— Презентация, я считаю, прошла безупречно. Очень четко и ясно. И информативно.

Аня была восхищена моей краткой речью и доводами, вызвавшими, как потом оказалось, неподкупный интерес у фешенебельной публики. Неизгладимое впечатление произвели цветные рисунки и схемы во весь экран, поясняющие существо и подробности теории совершенной жизни.

— Все так просто, понятно… Наконец-то и я прониклась твоими идеями.

— Ты хотела бы жить в такой Пирамиде?— спросил я.

— Да, мне нравится…

— Быть женой фараона?..

Аня не стала развивать эту тему.

— Я уверена: твоя книжица теперь войдет в каждый дом. Теперь каждый захочет построить твою Пирамиду у себя прямо в спальне.

Я был счастлив. Теперь мы говорили о чем попало.

— Скажи, и здесь пляшут твои красавицы?— спросил я.

— Танцуют. И здесь, и везде, где есть толстосумы и старые пердуны. Они жить не могут без наших красивых ножек. Наши ножки — как куриные окорочка, только у них другие покупатели. Поэтому они не пляшут, а танцуют. Пляшут на дискотеках и в подтанцовках, в разных там шоу и на свадьбах… А у нас танцуют.

Аня сказала все это спокойным ровным тоном, по-прежнему любуясь полетом чайки. «Пляшут» — это был еще один мой промах. Я понимал, что все эти пляски с безукоризненно четким и гармоничным выбрасыванием высоко вверх и далеко в сторону чудодейственных голых ножек — это всего лишь яркое зрелище, фейерверк, за которым стоит фантастически тяжкий труд.

— Тебе все еще нравится быть на виду?— спросила Аня, чтобы заполнить возникшую паузу.

Я рассмеялся, хотя ничего смешного в ее вопросе не было.

— Идем отсюда, — сказала она, когда я попытался задержаться у толпы любопытствующих, — я долго не могу находиться среди праздных людей.

Я посмотрел ей в глаза.

— Меня от них тошнит, — сказала она и, кивнув в сторону какой-то звезды Голливуда, спросила, — ты думаешь ей нужна твоя Пирамида?

— Конечно!— сказал я, — они же однобоки, как камбалы. Ты попробуй сунуть ее в парикмахерши или банщицы, она пропадет.

— Она уже никогда не станет банщицей.

— Никто этого не знает. Все зависит от высоты, с которой ей придется падать.

— Разве эти уже не живут на ее вершине?

— На вершине, запомни — Бог. А эти карабкаются по ее граням, как солдаты во время штурма крепости, кто выше, кто ниже, а кто-то уже летит кубарем, сбивая других… Мы тоже где-то там, а где — может сказать только наука. Нужно считать кванты.

— И этому пузырю, — спросила Аня, провожая глазами раздутого во все стороны колобка в белых шортах с розовой лысиной, — тоже нужна твоя Пирамида?

— Этому в первую голову.

Мы говорили и говорили…

— Отсюда рукой подать до… Два-три часа быстрой езды и ты в…

В Мадриде, в Кельне, в Осло, в Берне… Да где хочешь, где заблагорассудится. Два-три-четыре часа… Ну, пять-шесть... Ты в самом пупе Европы…

— Пуп, как раз там, дома…

— Да, там. Но там нет жизни, там — гроб… Ты же знаешь.

Она на секунду умолкла, затем тихо произнесла:

— Как жаль родину…

А затем:

— И ты же не туда меня зовешь, а в Чикаго.

— Чтобы вернуться туда.

Солнце слепило глаза и Аня надела светозащитные очки.

— Ты должна вот что понять: в мире нет справедливости. И нам предстоит найти рецепт для ее торжества. Нам придется хорошо попотеть, но согласись — это достойно.

Аня кивнула: достойно.

— Слушай, — сказала она, — а ведь прав Альберт: что если нам попробовать осуществить это у нас дома?

— Альберт прав, но ты же знаешь, что у нас правят люди, которым наша страна не нужна. Им, извини, насрать на страну и ее жителей… Страна вымирает, полным ходом идет этноцид.

Аня вдруг резко затормозила и, сняв очки, уставилась на меня.

— А тебе?— спросила она.

Губы ее были плотно сжаты, а взгляд резал меня холодным ножом.

Я вспомнил этот взгляд, эти сжатые губы, эти обескровленные пальцы, сжимающие рулевое колесо так, что казалось — из него вот-вот брызнут капли крови. Аня жаждала правды, которая бы вышвырнула коту под хвост все ее сомнения. Что ж, желаете знать звонкую правду — пожалуйста!

— Иисус, — как можно более хладнокровно и тихо сказал я, — разработал свое учение не только для своей страны, но для всех и каждого на планете. Он…

— И был своими распят!

— Он уже на заре зарождения человечности понимал, что люди ничем не отличаются друг от друга, как не отличаются две капли сока березы, или нашей с тобой крови.

— И был распят!

Я кивнул в такт ее восклицанию и продолжал тем же тоном.

— Генотип человека один. Он — человеческий: 46! У китайца, индуса, афроамериканца и пигмея — только 46 хромосом. Как и у парикмахера, президента, проститутки и твоего любимчика Алена Делона… Только у Него двадцать три.

— Двадцать три?

— Ага.

— И за это Он был распят!

— Ну, конечно! Не в этом ведь дело.

— И тебя вознесут. Не на крест. А закажут или засунут в психушку, как... Ты этого хочешь?

— Да. Я тоже хочу быть распятым. На своем кресте — на Пирамиде.

Я наслаждался тем, что сказал и ждал от Ани следующего вопроса. Мне достаточно было сидеть с ней рядом и ошеломлять ее новыми и новыми пассажами и перспективами. Мы снова мчались во весь опор, и в конце концов Аня задала свой вопрос, который, по всей видимости, давно ее мучил.

— Рест, скажи, тебе не приходило в голову, что ты заставляешь меня заняться делом, которое не стоит выеденного яйца? Ведь твои прожекты погубят нас. Тебе не стыдно тянуть меня в пропасть, заведомо зная, что выбраться из нее будет невозможно?

Она явно ожидала, что этим вопросом загонит меня в тупик.

— Стыдно? Стыдно быть только нищим. Странно видеть твои сомнения, когда ты уже двумя ногами стоишь на вершине…

У нее были странные представления о моих планах строительства Пирамиды. Здесь не требуется никакого насилия, никакой диктатуры — только убеждение, основанное на научном факте. Все. Не желаешь совершенствоваться — твое дело, катись в канаву невежества и вечного мрака.

— Прости, мне нужно принять таблетку.

— Вот видишь.

— Ты плохо обо мне думаешь. Просто раскалывается голова.

— Я никогда о тебе плохо не думал.

— Еще наслушаешься.

— Плохое всегда прорастает первым.

— Плохое — это все то, что обо мне говорят, а хорошее — то, что ты обо мне думаешь.

— Я никогда о тебе плохо не думал.

— Я знаю. Все хорошо. А то, что плохо мы всегда сумеем исправить.

Вдруг я задал вопрос, который давно мучил меня:

— Все эти твои друзья… Ты с ними спишь?

Я не знаю, зачем задал этот вопрос. Ревность? Ну да! Меня пропитала черная ревность! А я думал, что забыл ее навсегда.

Аня резко затормозила и выключила двигатель. Воцарилась такая тишина, что слышно было, как у меня поднимаются волосы.

— Нет, — сказала она и, повернув голову, посмотрела мне прямо в глаза, — нет. С ними ведь уснуть невозможно.

Она вдруг рассмеялась.

— Ты меня ненавидишь? — спросил я.

Дурацкий вопрос!

— Ты льстишь себе, — сказала Аня. — Ненависть необходимо заслужить. Ее носят, как орден.

И вдруг закашлялась.

— Тебе нужен врач, — сказал я.

— Надеюсь, он передо мной. А своему психоаналитику я плачу предостаточно…

— А как же твоё «Тиннн-н-н…», — спрашивает Лена, — оно звякнуло?

Грохнуло!

Дата добавления: 2015-08-03