Глава 4. В тот же день, поздно ночью я вернулся в Москву

В тот же день, поздно ночью я вернулся в Москву. Когда я рассказал Жоре о своих успехах, он только пожал плечами.

— Ты едешь в Париж?— спросил он, листая какой-то красивый журнал.

— Завтра же.

Он отложил журнал в сторону, посмотрел на меня, думая о чем-то своем и сказал:

— Я с тобой.

— Правда?— искренне обрадовался я.

— Я с вами? — спросила Юля.

Жора только поморщился.

— Там мы точно Тинку найдём! — уверенно произнёс он, когда Юля ушла.

— Откуда такая уверенность? — спросил я.

— А где же ей быть?

Если он настроен лететь со мной в Париж, значит он согласился с моими доводами о необходимости поиска Ани и Юры, и Шута… Или он, в самом деле, рассчитывал найти Тину? Не знаю, не знаю. Искать! Вот ведь что важно! Да, другого пути нет. Это еще раз утвердило меня во мнении, что только наш коллективный разум способен сдвинуть нас с мертвой точки. Я просто забыл, что всегда так думал, я это знал наверное, у меня просто голова была забита другим, а теперь и Жора был на моей стороне. В конце концов, у нас не было никаких оснований не доверять нашей интуиции.

— Да, — сказал Жора, — правда.

И улыбнулся своей роскошной улыбкой.

Я рассказывал ему о Париже: Сена, Елисейские поля, Эйфелева башня, Жанна д’Арк, Нострадамус, Наполеон, Жорж Санд, Бальзак, Лувр, Гоген, Генри Миллер, наконец, Жан Батист Гренуй…

— Вот-вот, — сказал Жора, — и твоя Тина там! Где же ей ещё быть?

— Слушай, — возмущался я, — ты мне своей Тиной…

— Твоей! Это ты за ней увязался!

— Но ты же мне все уши прожужжал: ищи Тинку, ищи Тинку…

— Так и ищи! Нечего скулить!

Я и заткнулся.

— А что, твоя Эйфелёвая башня, — ёрничал Жора, — еще не упала? Ей давно пора уже в Пизу, к своей кривоногой сестренке.

— Стоит, — сказал я, — стоит как… как… Как твой карандаш!

— Ты рассказываешь о Париже так, словно… Ты был там хоть раз?

— Я и сейчас там, — сказал я.

Это была правда! Казалось, что утро никогда не наступит. Было около трех часов ночи, когда мы улеглись, наконец, спать. Жора еще дымил сигаретой, время от времени озаряя малиновым светом лабораторные стены и потолок, а я лежал с открытыми глазами и представлял себе нашу встречу с Аней. У меня не было полной уверенности, что наш приезд ее обрадует, и все же я надеялся на ее помощь. Без ее рук, ее тонких пальчиков, без ее чутья и материнской заботы о наших клеточках, у нас ничего не выйдет, решил я, и с этой мыслью закрыл глаза.

— К ней нужно дозвониться, — сказал Жора, — обязательно дозвониться, чтобы не насмешить людей. Ты уверен, что тетка не подсунула тебе липовый телефон?

У меня этой уверенности не было, но я загорелся предстоящей встречей с Аней, и меня уже трудно было остановить. Даже если мы не найдем Аню, поездка будет оправдана только тем, что мы побывали в Париже. Вот какую роскошь я хотел себе позволить! Итак, завтра Париж! Вот единственная мысль, которая перечеркнула все мои тревоги и хлопоты!

— Хорошо, — сказал я, — завтра дозвонимся.

— Сегодня, — сказал Жора, и слышно было, как он повернулся на бок.

А я долго не мог уснуть… Встал и вышел во двор… Было уже раннее весеннее утро. Мы брели со Стасом по какой-то тропе… Да, весна радостно-залихватски расточала свои весенние прелести, звенел в вышине жаворонок, помню, зеленое бескрайнее… то ли степь, то ли луг… Солнце уже вовсю сияло в зените, мы брели с Юрой по какой-то веселой тропинке…

— Со Стасом! — говорит Лена.

— Или с Юрой… не помню уже… задрав штанины по росистой траве, помню, стрекотали цикады или кузнечики, парами летали и стрекозы, и бабочки, белые-белые бабочки, парами, кувыркались в воздухе, как… знаешь, как какие-то клубочки, резвые такие в своём беспорядочном и, пожалуй, бессмысленном кувыркании… мы брели, задрав штанины и головы, и головы… по росистой траве… глядя в небо, в звенящее безмерно высокое небо, где так же как мотыльки серебрились два самолёта, сверкая крыльями и резвясь, то разлетаясь в разные стороны, то слетаясь… почти касаясь друг друга в нежной надежде слиться в одно… то снова разлетаясь и тотчас устремляясь друг к дружке, словно боясь потерять… Потеряться… И вокруг нас уже было море людей, и все, задрав головы и затаив дыхание, и распоров огромные любопытные рты, следили за этой влюблённой сверкающей парой, то разлетающейся, то вдруг резко бросающейся в свои радостные объятия, едва-едва не касаясь друг друга… чтобы не потерять…

— И?..

— И тишина была… такая, что слышно было, как растёт трава… Вся в росе… И как не дышат эти стомиллионные рты, следя за полётом…

— И?..

— И вот они стали, кружась, крутить свои мёртвые петли… Это было зрелище… Это был праздник… парад петель… то два серебристых кольца, то опять восьмерка… эти восьмёрки были точны и безупречны, игривы и жизнерадостны… И бесконечны, и бесконечны… Это была любовная игра птиц… лебедей… или голубей… или двух соколят…

Парад пар!

— Ясно… дальше…

— И вот кто-то не рассчитал… Или не смог удержаться… Вспышка была так ярка, что на мгновение все ослепли… Это — как тысячи солнц!.. Разом… Нет-нет, тишина не была разрушена — только слепящий свет… И вся голубизна неба просто вызолотилась… Потом позолота спала… Дымящиеся обломки падали нам на головы… Где-то падали совсем рядом… Теперь рты людей были искажены криком, немым криком, который никого не оглушал. Это и был тот тысячеголовый «Крик» Мунка, тысячеротый крик онемевшей толпы… И, конечно, глаза… Таких глаз я в жизни не видел!..

Когда небо перестало падать на наши головы, мы все и ринулись туда… Надо было пройти сквозь какие-то узкие ворота, которые не могли пропустить всех сразу… мы лезли через какие-то плетни и заборы… и потом подошли…

Он лежал как фараон в саркофаге… всё тело было погребено в дымящихся обломках, шлем на голове, очки на шлеме… Какая-то женщина освобождала тело от обломков… лицо его было спокойно и чисто… высокий лоб, красивый нос, волевой подбородок… сочные страстные, но немые без крови губы… Я видел, как они ещё жили, как пытались что-то сказать… но не успели… Я видел, как жизнь уже не жила в них, медленно покидая, заставляя их неметь и оставляя даже без шевеления, остужая их и обескровливая, вытекая из них гробовой тишиной и беря их какой-то восковостью и синюшностью, превращая их в… не превращая … заплетая едва теплившуюся в них усмешку в тугой крепкий вечный теперь уже узел. Надо бы снять с него маску, вдруг подумал я, и вдруг дрогнули его веки, и медленно-медленно открылись глаза… Они не издали ни звука, ничего не сказали, ничего нельзя было прочесть в этом взгляде… Они лишь какое-то мгновение смотрели в высокое небо, что-то ища там, и тотчас взгляд этот потух… И веки не закрылись…

Я посмотрел на женщину, освобождавшую его от обломков, она смотрела на его лицо, не шевелясь…

Это была не Тина…

— Это тебе приснилось, — говорит Лена.

«Играйте-играйте, да не заигрывайтесь» — сказала не Тина.

Это был знак?

Она закрыла ему уже слепые навеки глаза.

А где была Тина?

«Я не видела его мёртвым» — послышалось мне.

Дата добавления: 2015-08-03