В поисках смысла жизни

На первый взгляд жизнь - это что-то само собой разумеющееся, данное нам непосредственно. Но когда человек начинает спрашивать себя, что такое жизнь и в чем ее смысл, возникает множество неразрешимых вопросов, которые он пытается разрешить на протяжении всей своей жизни. И дело не только в попытке разрешить эти вопросы; даже когда люди просто говорят и рассуждают о жизни, само понятие жизни как бы «отрывается» от действительности и, более того, обретает метафизический смысл. Говоря о смерти, мы часто размышляем так: «Ну, что делать? Ведь это – жизнь». Может быть, в этой простой фразе содержится нечто бóльшее, чем упоминание того факта, что смерть встречается в нашей жизни наряду с другими явлениями. Возможно, и в этом проявляет себя интуиция жизни?

Лев Николаевич Толстой – великий художник и «певец жизни»: все его образы - как описание природы, так и описание людей - исполнены невероятной силы жизни. Возможно, это связано не только с великим талантом художника, но и с тем чувством жизни, которое было у него самого. На фоне всего этого великолепия и полноты жизни, его герои, особенно те, в которых он пытался воплотить самого себя, постоянно задают себе те же самые вопросы, которые мучили их создателя. Так, герой Толстого Левин «думал о том, что он такое и для чего он живет, … не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал, и что он такое и для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил»[5].

В этой главе я попытаюсь представить мысли о жизни Толстого в трех планах: как они представлены в «Исповеди», которая является глубочайшим анализом хода собственных размышлений; в трактате «О жизни», где эти самые мысли представлены как бы в готовом виде и как возражения предполагаемым противникам (в основном, это люди науки и, если можно так выразиться, собственные заблуждения Толстого); и как они представлены в заключении романа «Анна Каренина», где описание мыслей Левина можно назвать художественным авторефератом «Исповеди», и где они, соединяясь с описаниями жизни и природы, приобретают особо яркое выражение.

Хочется отметить, что в способе изложения мыслей в этих произведениях прослеживаются две противоположные тенденции: с одной стороны, желание проповеди, подчеркивание особенности своего учения, а с другой стороны, в этой же самой проповеди – отказ от индивидуальности, от личности и (одна из главных предпосылок Толстого) глубокая убежденность, что это чувство и интуиция жизни изначально присущи всем людям без исключения.

Возможно, именно эта предпосылка и является источником отказа от индивидуальности (хотя трактат «О жизни» носит описательный характер, но в нем тоже есть элементы проповеди, и сами названия глав трактата говорят об этом). Как отмечает В. Зеньковский: «…обладая исключительно яркой индивидуальностью, упорно и настойчиво следуя во всем своему личному сознанию, Толстой приходит к категорическому отвержению личности…»[6]

Даже в то время, когда Толстой пришел к полному отчаянию и увидел всю бессмысленность жизни, даже тогда у него оставалось чувство, которое можно назвать «интуицией жизни». Толстой говорит о силе, которая влекла его прочь от жизни, но при этом отмечает, что эта сила не была желанием убить себя. Именно это замечание и говорит о том, что даже когда он считал смерть полным уничтожением, даже тогда он сохранял чувство «интуиции жизни». «Жизнь мне опостылела — какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общее хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в обратном отношении»[7]. Его alter ego, Левин, тоже думал об этом: «Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство — смерть. Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить»[8]. И то, что Толстой хотел убить себя в самом расцвете своих физических и умственных сил, имея все для полного счастья: семью, детей и т.д., еще более подтверждает мысль о том, что вопросы жизни и смерти и страдания не зависят от внешних обстоятельств.

Наиболее ярко интуиция жизни чувствуется в сцене гибели Анны Карениной; хотя Толстой и заканчивает эту сцену тем, что жизнь Анны потухла как свеча, но во всем том, что он говорит ранее, ощущается та же самая «интуиция», несмотря на кажущееся ощущение, что это – прощание с жизнью. Описание жизни здесь «перевешивает» саму смерть: «Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминании, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями…И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла»[9]

И в «Исповеди», и в трактате «О жизни» Толстой говорит о противоречии жизни человека. В «Исповеди» это противоречие Толстой видит в том, что человек продолжает жить, несмотря на то, что знает - жизнь бессмысленна. Это противоречие все время мучило самого Толстого, который постоянно задавал себе вопросы: «Зачем? Ну, а потом?». В трактате «О жизни» Толстой усматривает основное противоречие жизни в следующем: человек стремится к благу (это, пожалуй, самое главное определение жизни), но он видит что, для достижения этого блага он должен тем или иным образом ущемить блага других людей и более того, это приводит иногда к смерти других людей; следовательно, жизнь есть зло.

Толстой приходит к мысли о бессмысленности жизни, он постоянно задает себе вопросы: «Какой смысл моей жизни? — Никакого. — Или: Что выйдет из моей жизни? — Ничего. — Или: Зачем существует все то, что существует, и зачем я существую? — Затем, что существует»[10]. К этим вопросам Толстой пришел в результате своего «отпадения» от веры. Веру свою он считал неискренней, скорей это была не вера, а доверие к тому, что ему внушали с детства, и к тем обрядам и традициям, которые он наблюдал вокруг себя. Но он не мог оставаться неискренним: «Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования…, людях правдивых с самими собою…»[11]. После отпадения от веры Толстой пытался найти разрешение этих вопросов в другой вере. Это была вера в совершенствование, вера в прогресс и вера в науку - естественную и метафизическую.

Сначала Толстой был убежден в способности науки ответить на все вопросы, в том числе и о смысле жизни. Он попал в среду ученых людей, убеждения которых состояли в том, что: 1) все развивается и совершенствуется, «все, что существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается.» («Я тоже развиваюсь и совершенствуюсь, в этом и состоит моя жизнь»); 2) все состоит из атомов и молекул, бесконечных процессов в веществе, и когда мы до конца познаем все тайны этих биологических процессов, мы, наконец, узнаем, в чем состоит жизнь. Но, в конце концов, Толстой пришел к выводу: «Ну, я знаю, — говорил я себе, — все то, что так упорно желает знать наука, а ответа на вопрос о смысле моей жизни на этом пути нет»[12]. Так же размышляет и его герой: «Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие — были те слова, которые заменили ему прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали…»[13]

По мере того, как Толстой размышлял над этими вопросами и изучал все возможные науки, он пришел к выводу, что, во-первых, развитие, которое он наблюдал в самом себе, стало «замедляться» и даже начался процесс старения; и во-вторых (и это является самым важным моментом в духовном перерождении Толстого), что наука занята не исследованием жизни как таковой, а исследованием процессов, отражающих эту жизнь. В «Исповеди» Толстой пишет: «Но как в области опытных знаний человек, искренно спрашивающий, как мне жить, не может удовлетвориться ответом: изучи в бесконечном пространстве бесконечные по времени сложности изменения бесконечных частиц, и тогда ты поймешь свою жизнь, точно так же не может искренний человек удовлетвориться ответом: изучи жизнь всего человечества, которого ни начала, ни конца мы не можем знать и малой части которого мы не знаем, и тогда ты поймешь свою жизнь»[14].

Толстой определяет жизнь как само собой понятное для всех людей: «Но именно потому, что все понимают, что оно значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном всем значении»[15]. А наука подменяет это понятие тем, что, собственно говоря, не является жизнью, или тем, что называется жизнью в совсем другом смысле:«большинство опытно-научных исследователей жизни вполне уверены, что они изучают не одну только сторону жизни, а всю жизнь. Астрономия, механика, физика, химия и все другие науки вместе, и каждая порознь, разрабатывают каждая подлежащую ей сторону жизни, не приходя ни к каким результатам о жизни вообще»[16].

Толстой спрашивает: Где я тогда могу полагать свою жизнь – в себе как в целостном и духовном существе, или – в клетке, в которой происходят определенные процессы? «Чему же я припишу свойство жизни — клеточкам или себе? Если я допущу, что клеточки имеют жизнь, то я от понятия жизни должен отвлечь главный признак своей жизни, сознание себя единым живым существом; если же я допущу, что я имею жизнь, как отдельное существо, то очевидно, что клеточкам, из которых состоит все мое тело и о сознании которых я ничего не знаю, я никак не могу приписать того же свойства»[17].

Толстой говорит, что наука всегда претендует на то, чтобы изучить жизнь со всех сторон, а это невозможно, во-первых, потому что ни один предмет нельзя видеть сразу, со всех сторон, во-вторых, просто потому, что жизнь в истинном смысле находится вне сферы научного исследования: «Как нельзя подойти к предмету сразу со всех сторон, так нельзя сразу и со всех сторон изучать явления жизни. И волей-неволей устанавливается последовательность. Вот в ней-то и все дело. Последовательность же эта дается только разумением жизни»[18]. И Толстой настаивает главным образом на том, чтобы слова всегда употреблялись в подлинном их значении.

Но Толстой разочаровался не только в естественных науках, но и в метафизических науках и в философии. Он говорит о том, что вычитал у философов только одно – «жить бессмысленно» - именно то, к чему он сам пришел. Толстой опирался на тех «великих мудрецов», которые отрицали жизнь. Это, прежде всего Будда, Шопенгауэр и автор Экклезиаста, которого Толстой называет Соломоном. Нужно отметить, что Толстой и себя причислял к их числу – он прямо так и пишет: «…мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос так верно и истинно, что другого ничего быть не может…»[19].

Начиная свои размышления о философии и метафизических науках, Толстой справедливо замечает, что, «опытная наука тогда только дает положительное знание и являет величие человеческого ума, когда она не вводит в свои исследования конечной причины. И наоборот, умозрительная наука — тогда только наука и являет величие человеческого ума, когда она устраняет совершенно вопросы о последовательности причинных явлений и рассматривает человека только по отношению к конечной причине»[20].

Но рассуждение Толстого о метафизических науках сводится к тому, что они только ставят вопросы, но не отвечают на них. Они ставят вопросы, подобные тем, которые он сам себе задавал: «…что такое я и весь мир? и зачем я и зачем весь мир?»[21]. На эти вопросы, по мнению Толстого, философия не может ответить, даже когда философы полагают в основании мира какую-то одну субстанцию, они только констатируют факт, что эта субстанция существует, а зачем она существует и что из это следует, они ответить не могут: «“что такое я и весь мир?” — “всё и ничто”; а на вопрос: “зачем существует мир и зачем существую я?” — “не знаю”»[22]. Поэтому Толстой делает справедливый вывод о том, что истинная философия должна вопрошать, а не отвечать.

Толстой, как и его герой Левин, тоже «перечитал и вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауера — тех философов, которые не материалистически объясняли жизнь. Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал, или сам придумывал опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешения вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя данному определению неясных слов, как дух, воля, свобода, субстанция, нарочно вдаваясь в ту ловушку слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то понимать. Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому, что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, — и вдруг вся эта искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум.

Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли — любовь, и эта новая философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой»[23]. Герой Толстого так же пришел к убеждению, что все, до чего философы дошли рассудочным путем, было давно ему известно, и все эти построения являются искусственными.

И все-таки Толстой «вычитал у мудрецов» не только отрицание смысла жизни. В «Исповеди» он приводит только те цитаты из мудрецов, которые отрицали жизнь. В трактате «О жизни» он говорит о том, что все мудрецы с древних времен раскрывали людям смысл жизни. И этот смысл в основном сводится к тому, что достижение истинного блага возможно только через отречение от личности: это единственный путь устранения основного противоречия жизни – так как достижение личного блага невозможно без нарушения права других людей, нужно отречься от своей личности.

Действительно, очень часто удивляешься тому совпадению мыслей и изречений мудрецов разных эпох и народов: «“Жизнь — это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба”, сказал Конфуций за 600 лет до Р. X.

“Жизнь — это странствование и совершенствование душ, достигающих все большего и большего блага”, сказали брамины того же времени. “Жизнь — это отречение от себя для достижения блаженной нирваны”, сказал Будда, современник Конфуция. “Жизнь — это путь смирения и унижения для достижения блага”, сказал Лао-Дзе, тоже современник Конфуция. “Жизнь — это то, что вдунул бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо”, говорит еврейская мудрость. “Жизнь — это подчинение разуму, дающее благо человеку”, сказали стоики. “Жизнь — это любовь к богу и ближнему, дающая благо человеку”, сказал Христос, включая в свое определение все предшествующие»[24]

Именно это совпадение Толстой очень точно объясняет: «А так как положение в мире всех людей одинаково и потому одинаково для всякого человека противоречие его стремления к своему личному благу и сознания невозможности его, то одинаковы, по существу, и все определения истинного блага и потому истинной жизни…»[25] Такое совпадение мыслей, полагает Толстой, подтверждает то, что все эти мудрецы, да и в принципе все люди обладают единой интуицией жизни и единым разумом.

Конечно, такая жизненная сила и интуиция жизни может служить примером для подражания – именно она дает человеку силы не только к жизни, но и может являться источником творчества. Но и тут может возникнуть вопрос - достаточно ли одной этой интуиции для ощущения полноты жизни, или необходима какая-то внешняя по отношению к жизни опора, или даже – достаточно ли человеку самого этого ощущения жизни?

Состоит ли задача человека только в том, чтобы понять жизнь, пускай даже самые высшие духовные проявления этой жизни?

Дата добавления: 2015-08-05