Знай меру

Отца считали специалистом в области любви. Ходили невероятные слухи о

его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной

никогда не касался этой темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал

такое, о чем в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог

откровенно опи-сывать достоинства фигуры той или иной посетитель-ницы или

случайно встреченной на улице дамы:

-- А груди-то у ей какие! Экая мясистая!

Такие замечания еще были скромными. Но всякий раз заключал он свое

восхищение (или негодование) вздохом:

-- Даст же Бог такую красоту!

Или:

-- Пометит же Бог такой напастью!

Все телесное он воспринимал с тою естественной непосредственностью, с

какой приветствовал пищу, явления природы. Его реакция была немедленной и

по-тому могла шокировать мало знавших его.

Как-то в прекрасную пору белых ночей гости у нас засиделись. Отец, и

без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и вовсе терял ощущение

време-ни. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на

Гороховой) не были редкостью.

Но вот наконец все разошлись. Остался только один посетитель. Купец,

человек замечательный в своем роде -- известный благотворитель, создатель

детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом).

Пока народу было много (обычный кружок -- по пре-имуществу дамы), мы с

Дуней хлопотали у стола и не слишком вникали в суть беседы. Но я все же

уловила главное. Обсуждалась проблема супружеских отношений. Что должно

преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное.

И вот последний гость медлил. Видно, что-то важное осталось

недосказанным.

Я присела у стола -- выпить чаю. За весь вечер ни минутки не отдыхала.

Купец, степенно поглаживая бо-роду (не такую, как у моего отца, а пушистую,

и даже, как мне почудилось, надушенную), спросил, словно продолжая начатое

раньше:

-- Духовное, конечно, главное. Кто ж тут спорить

станет. А только и тело своего требует. Вот я уже в годах,

а грешен.

Отец отвечал:

-- Вот и дамочки мои долдонят -- духовное, теле-

сное. Будто делят.

-- А вы, Григорий Ефимович, не делите?

-- Делю. Однако тут дело такое... Ты вот пищу вкуша-

ешь, радуешься. Солнышко видишь -- тоже радуешься.

Красавица какая пройдет -- глазу приятность... Чрево-

угодие -- грех. А голод утолить... с молитвой... какой грех?

Жизнь. На небе, верно, и пищи не вкушают, и с краса-

вицами бестелесными не грешат. Так на то и небо. А тут

-- земля, дело другое.

-- Так и хлысты говорят... -- гость почти с возмуще-нием поглядел на

отца.

-- Хлысты! Они в Бога не веруют. У них и радость

смердит. Ты меру знай -- вот что я говорю! Как приро-

дой положено, так тому и быть.

Гость пребывал в недоумении. Отец продолжал:

-- Вот мы ночью сидели, а светло было, как днем. А

Господь-то наверное тьму сотворил не напрасно. Ночи

эти белые его волей тоже сотворены. Или сияние се-

верное. Красиво? А то нет! А ведь люди-то, когда сия-

ние, по полгода света белого не видят. И красиво, и

тягостно. А только опять же воля Божья. Так ты давай против белых ночей

или против северной темноты вос-стань. Дескать, неудобно тебе. Принимаешь

ведь как есть. Ничего, живешь. А мужчину с женщиной сотворил как? Чтоб не в

грехе жили. А потом попустил, чтоб грех уз-нали! Что ж, Змей сильнее Бога?

Как бы не так. Так уж им предугадано было, чтоб узнали, какой он, грех,

есть. Только меру знай! Я вот вериги носил и плетью себя смирял. А ничего. В

голове все образы носились. Совсем, думал, надо оскопиться, что ли... А

потом ре-шил: не для того Бог мужику дал, что дал, а бабе -- бабье. Конечно,

для продолжения рода человеческого... А, считаю так, что и для постижения

тайны. Что за тайна? Сам размышляю. Не надумал еще. Но думаю все же, для

меры.

-- Как это, Григорий Ефимович?

-- А вот если ты с ней, а про деньги, скажем, дума-

ешь или про хозяйство -- тогда грех. А ежели про чис-

тое, про детей своих, про красоту какую -- тогда пра-

вильно. Тогда, значит, мера здесь правильная положена.

Отец увлекся и только тут заметил меня. Я сидела вся красная, мне

казалось, что вот-вот упаду со стула со стыда. Отец же нисколько не

смутился.

-- Вот у меня дочки растут. Я их учу -- во всем меру

знай.

Я вскочила и опрометью бросилась в свою комнату. На следующий день отец

подозвал меня и тихо-тихо спросил:

-- Все вчера слышала?

-- Ну, не все.

-- А чего не слышала?

Я невольно выдала свое любопытство, запретное, по моему мнению, и

оттого сильно смутилась.

-- Ну-ну, -- приобнял меня отец. -- Ты уже невеста.

Давно мне надо бы объяснить... Да только ведь невоз-

можно! Как объяснить?

Отец махнул рукой и видно было, что он расстроен. Больше мы к этому

щепетильному вопросу не воз-вращались.

Дата добавления: 2015-08-05