И развитие языка

§ 1. Вступительные замечания. В предшествующих главах мы не раз говорили об употреблении языка, об его изменчивости и преобразованиях в нём.

Употребление языка, т.е. функционирование, воспроизведение существующих в нём единиц и отношений, как уже отмечалось выше (см. гл. 1, § 7), необходимо отличать от исторической изменчивости языка, вследствие которой возникают качественно новые единицы, отношения и устраняются прежние. Однако произвести такое разграничение недостаточно. Необходимо также установить, почему язык функционирует так, а не иначе; почему он изменяется в этом, а не в ином направлении; каковы последствия таких исторических изменений для качества самого языка: становится ли он более совершенным средством коммуникации, мыслеформирования, накопления и систематизации сведений о мире или его некоторые исторические преобразования хотя бы на какое-то время ослабляют указанные функции.

Эти вопросы мы обсудим в настоящей главе.

§ 2. Закономерности, тенденции и случайности в языке. Системообразующими и одновременно системоизменяющими факторами в языке являются закономерности, тенденции и случайности.

Впервые вопрос о языковых закономерностях был поставлен немецким языковедом Вильгельмом Гу­м­больдтом (1787–1835). Он учил, что, несмотря на постоянную и тесную связь с обществом и мышлением, язык обладает собственной качественной определённостью и относительной независимостью. Эти свойства В.Гум­больдт обозначил термином форма языка. Каждый отдельный язык, по мнению учёного, воплощает и выражает при этом национальное мышление данного народа («дух народа»). Последнее выражается языком не хаотично, а в соответствии с действующими в языке внутренними закономерностями. «Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей артикулированный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка», – писал В.Гумбольдт.

Касаясь случайных явлений в языке, он отмечал: «...нет ничего более несообраз­­ного с исследованием языка, чем поиски в нём только великого, идеального, го­сподствующего. Необходимо тщательное проникновение во все грамматичес­кие тонкости слов и их элементов, чтобы избежать ошибок в своих суждениях».

Учение о внутренних закономерностях языка получило самобытное развитие в трудах немецкого языковеда Августа Шлейхера (1821–1868). Он был убеждён в том, что законы языка действуют так же независимо от воли человека, как законы живой природы, и действуют независимо от исторических условий. Случайность как фактор истории языка А.Шлей­хе­ром не рассматривалась.

Младограмматическое направление, сложившееся в последней четверти XIX в., отвергло идею А.Шлейхера о внеисторичности языковых законов. Младограмматики утверждали, что законы языка действуют только в определённых исторических условиях и изменение этих условий неизбежно вызывает преобразование или отмену самого закона. Младограмматики выделили два ряда языковых законов: законы фонетические и законы аналогии. Фонетические законы действуют через подсознание человека и поэтому в соответствующих условиях приводят к всеохватывающим изменениям фонетических единиц. Законы аналогии, в отличие от этого, вовлекают в своё действие сознание человека и поэтому менее масштабны и последовательны. Различный характер фонетических законов и законов аналогии приводит к их столкновению, порождая в языке внутренние противоречия. Преодоление этих противоречий обеспечивает энергию саморазвития языка.

Младограмматики отрицали существование в языке случайностей, расходящи­х­ся с действием законов. То, что кажется нам исключением из закона, утверждали они, на самом деле – проявление закона, только ещё не познанного.

Основоположник языкознания XX века Фердинáнд де Соссюр (1857–1913) к понятию языкового закона относился скептически. Так, рассуж­дая о закономерностях, действующих на том или ином этапе истории языка, он утверждал: «Синхронический закон – общий закон, но не императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только констатирует некое состояние; он является законом постольку же, поскольку законом может быть названо, например, утверждение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами». Что касается исторических изменений языка, то они, являясь императивными (т.е. неизбеж­ными), не могут быть подведены под понятие закона потому, что такие изменения, по Ф. де Соссюру, «носят случайный и частный характер, несмотря на видимые исключения из этого». При­ме­ча­тель­но вместе с тем, что Ф. де Соссюр охотно пользуется поняти­ями «фонетический закон» и «закон аналогии», называя, впрочем, соответствующие явления изменениями.

Отрицательное отношение Ф. де Соссюра к понятию языкового закона не нашло сочувствия у языковедов 1-й четверти XX в., в том числе и у тех, кто входил в состав основанной им Женевской лингвистической школы. Так, французский языковед Антуан Мейе (1866–1936) утверждал, что развитие языков подчинено общим законам, в соответствии с чем, напри­мер, существительное может утратить флексию, но в системе глагола она всегда в той или иной мере сохраняется.

Расцвет лингвистического структурализма в 60-х годах XX в. сопровождался по­терей интереса к проблематике языкового закона, поскольку теоретическим иде­­алом структурализма было упразднение из теории и практики языкознания по­нятия причинности. Вследствие этого понятие закона в трудах даже крупных исследователей 1-й половины XX в. оказалось выхолощенным. Языковой закон был при­равнен либо к языковым универсалиям, либо к регулярным реализациям фонетических единиц. Вопрос о соотношении закономерностей, тенденций и случайностей структуралистами не только не ставился, но, судя по всему, даже не осознавался.

Поскольку существуют различные истолкования языковых законов, необходимо определиться в употреблении соответствующего термина.

Языковой закон (закономерность) – это необходимое, существенное, устойчивое, повторяющееся отношение между явлениями языка.

Подобно природным, языковые законы действуют в определённое время и в конкретном месте. Вместе с тем, если природные законы осуществляются без обязательного присутствия человека, то языковые – с непременным его участием, через его организм и психику. Указанное свойство языковых законов открывает возможность для сознательного вмешательства в условия их действия, вмешательства более широкого и активного, чем в случае с природными закономерностями. Так, лексика и словообразовательные модели языка относительно податливы для сознательного воздействия, тогда как фонетический и грамматический строй такому вли­янию почти не поддаются. Не случайно при обсуждении закономерностей языка прежде всего упоминают фонетические и грамматические законы, тогда как существование лексических закономерностей многие исследователи оспаривают.

Антропологизм языковых закономерностей, т.е. осуществление их через человека, не означает, что эти закономерности более субъективны, чем объективны. Сознательное вмешательство в функционирование языка изменяет не содержание языковых закономерностей, а условия их проявления. Сознательно изменить закономерности языка можно лишь уничтожив сам язык, поскольку существование языка есть в значительной мере проявление действующих в нём закономерностей.

Как мы уже отмечали, кроме законов в языке действуют и определяют его свойства также тенденции и случайности.

Если слово закон прочно вошло в терминологический аппарат языкознания, то о слове тенденция сказать этого нельзя. Употребление последнего произвольно и во многих случаях индивидуально. Нередко термины тенденция и закон применяются в качестве абсолютных синонимов. Более уместно всё же смысловое разграничение этих терминов, при котором термин тенденция служит наименованием для явлений, менее регулярных и последовательных, чем закономерные. Необходимо при этом подчеркнуть, что тенденция представляет собой устойчивую нерегулярность, действующую в течение длительного времени, ср., например, тенденцию в русском языке к вытеснению окончаний именительного падежа мно­же­ственного числа флексией - а: договóры – договорá, вóлосы – волосá, ин­спé­кто­ры – инспекторá и под.

Этим тенденция отличается от случайности, которая происходит непредвиденно и представляет собой однократное событие. Примером случайности может служить процесс соединения восточнославянской и южнославянской стихий в истории русского литературного языка. Случайный характер этого явления состоит в том, что строй древнерусского языка не имел никаких свойств, которые предполагали бы соединение восточнославянских языковых единиц именно с южнославянскими, а не с какими-либо другими. Это становится наглядным, если сопоставить судьбу русского литературного языка с процессом становления других славянских литературных языков. Так, облик польского литературного языка сложился под влиянием латинского и немецкого, болгарский литературный язык испытал сильное турецкое воздействие, чешский литературный язык подвергался глубокому влиянию немецкого. И в этих случаях свойства названных славянских языков ни в коей мере не служили необходимой предпосылкой именно этого, а не другого иноязычного влияния.

Однократность случайности не равнозначна её кратковременности: процесс, вызванный случайностью, может развиваться в течение столетий, как это бы­ло, например, с русским литературным языком.

Подлинную случайность необходимо отличать от мнимой. Последняя предста­вляет собой проявление непознанной закономерности. Примером мнимой случайности может служить отступление от закона германского передвижения согласных. Это отступление заключается в том, что германские глухие фри­кативные согласные, вопреки установленному ранее закону, в определённых случаях озвончались. Датский языковед Карл Вернер (1846–1896) сумел установить, что здесь дей­ствует ранее не известная закономерность, связанная с историей германской акцентуации: утрата былой подвижности ударения была компенсирована озвончением интервокальных фрикативных согласных.

Закономерности, тенденции и случайности в языке взаимосвязаны. Столкновения между ними высвобождают внутреннюю энергию саморазвития языка и оказывают прямое воздействие на его строй.

Симметрия, упорядоченность языка есть прямой результат действия языковых закономерностей. Симметрия как результат действия закономерностей существенно отличаются от отношений между компонентами упорядоченного множества, всегда возникающего случайно или по субъективному намерению. Такое различие состоит в том, что качественное преобразование хотя бы одного компонента системы неизбежно вызывает качественное изменение по меньшей мере какой-либо другой её единицы, а в определённых условиях – и системы в целом. В то же время качественные изменения компонентов упорядоченного множества совершенно не влияют на другие его составные части. Так, расставленные в том или ином порядке столы в студенческой аудитории представляют собой не систему, а упорядоченное множество: мы можем (разумеется, с согласия администрации вуза), подхватив почин отца Фёдора Вострикова, изображённого в романе И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев», топором изрубить в капусту несколько столов либо большинство из них. Однако в такой аудитории это не вызовет ни малейших качественных преобразований у столов, уцелевших от разбойного нападения. Иное дело – смонтированная в аудитории электрическая проводка, представляющая собой систему. Если хотя бы в одном месте (опять-таки с согласия администрации), подхватив почин на этот раз электрика из рассказа М.Зо­ще­н­ко «Аристократка», мы нарушим её, то она, несмотря на полную исправность всех остальных частей, качественно изменится, т.е. из системы, обеспечивающей передачу электроэнергии, превратится в упорядоченное множество проводов и других бездействующих деталей.

Закономерные и, следовательно, системные отношения между единицами и уровнями языка обязательно включают в себя внутренние противоречия как условие его функционирования и главный источник саморазвития. Примером таких противоречий может служить противопоставление русских согласных по мягкости–твёрдости и глухости–звонкости. В условиях названной парности согласных действуют интегрирующие противоречия, которые сплачивают соответствующие пары фонем в симметричные противопоставленные ряды. Если же противоречия проявляются между внепарными фонемами, мы имеем дело с дезинтегрирующими противоречиями, которые рано или поздно станут источником качественного преобразования соответствующих фонем или их совокупности в целом. Эти потенциальные преобразования имеют ясную направленность, их результаты при всей вариативности отчётливо предсказуемы.

В том случае, если какой-либо закон входит в противоречие с другим законом, направленность возможных преобразований также остаётся вполне определённой. Так, столкновения закона второй палатализации заднеязычных с законом аналогии в славянских языках в одних случаях привело к последовательному выравниванию парадигмы существительных с основой на заднеязычный, напр., в русском языке (ср.: роуцЂ > руке, роуци > рýки), тогда как в других случаях, напр., в польском языке такого выравнивания не произошло (ср.: ręce «руке», ręсе «рýки»). Для польского языка можно уверенно прогнозировать либо последующее выравнивание по аналогии парадигмы указанных существительных, либо сохранение в обозримом будущем отмеченных результатов второй палатализации заднеязычных согласных.

Иначе действуют тенденции. Между качественными изменениями, вызванными действием тенденции, зависимость относительная. Симметрия языка от её действия может либо укрепиться, либо снизиться в различной, но в менее отчётливой степени. Вариативность преобразований здесь заметно шире, чем при действии закономерностей. Если вернуться к примеру тенденции с русской флексией - а у слов договорá, волосá, инспекторá и под., легко заметить, что в кругу существительных мужского рода такая тенденция деструктивна, так как нарушает стройность их падежной парадигмы. Однако в масштабах русского субстантивного склонения та же тенденция в конечном счёте интегративна, поскольку усиливает падежную симметрию существительных мужского и среднего родов, ср. договорá и óкна, волосá и сёла, инспекторá и вёсла. Колеблясь между деструктивностью и интегративностью, указанная тенденция не имеет ясно очерченного направления, результаты её действия во многом неопределённы.

Что касается случайностей, то их воздействие на строй языка также различно. Уже по определению случайность не может быть для языка интегрирующей силой. В момент своего появления случайность, по направленности не совпадающая с какой-либо закономерностью, неизбежно снижает степень симметричности языка. Так, уже упомянутое вторжение в русский язык старославянской стихии на первых порах в определённой степени нарушило стройность его лексики. Однако со временем освоенные русским языком и укрепившиеся в нём старославянизмы стали материалом для выработки симметрии нового типа, ср., например, примеры парных по полногласию – неполногласию слов голос – глас, голова – глава, град – город и под.

Существует стойкое убеждение, что к лексике языка понятие «закономерность» либо неприменимо, либо приложимо в крайне ограниченной степени. При этом нередко ссылаются на трудность или невозможность применения к лексике каких-либо прогнозов.

Здесь мы наблюдаем смешение понятий «закономерность функционирования языка» и «закономерность преобразования языка». В самом деле, никто не станет оспаривать того, что, например, для обозначения отношений между кровными родственниками говорящие по-русски индивиды, находясь в типичных (т.е. устойчивых) условиях общения, с необходимостью употребят в речи слова мать, отец, сын, дочь и другие подходящие для данной ситуации термины родства, но никак, скажем, не математические термины тангенс, интеграл, гипотенуза, вектор и т.п. Ясно, что здесь перед нами бесспорное проявление языковой закономерности как необходимого, существенного, устойчивого, повторяющегося отношения между явлениями языка.

Почему же в таком случае трудно или невозможно с полной определённостью прогнозировать явления в той же лексике? Не противоречит ли это высказанному суждению о том, что в лексике действуют некоторые закономерности?

При ответе на эти вопросы в первую очередь необходимо учитывать, что лексические единицы функционируют не только в соответствии с языковыми законами, но и под существенным воздействием внеязыковых факторов. Последние, в свою очередь, являются результатом действия законов, а также тенденций и случайностей, существующих вне языка, а именно в обществе и мышлении. Сложное переплетение языковых и внеязыковых воздействий и придаёт лексике ту внешнюю хаотичность, которая внушает мысль об её полной или преимущественной бессистемности. Свою лепту в этот процесс вносят, разумеется, внутриязыковые тенденции и случайности, доля которых в лексике заметно больше, чем в других разделах языка.

С учётом высказанных соображений можно полагать, что лексика всё же обладает большей или меньшей симметрией, но симметрией иного рода, которую можно назвать функциональной. Именно благодаря ей говорящие способны осмысленно и более или менее уместно употреблять лексические средства в соответствующей ситуации.

Функциональная симметрия лексических единиц, разумеется, далеко не всегда бывает полной. Так, она может быть нарушена при неверном восприятии иноязычных выражений, ср. следующий отрывок из пьесы В.В.Маяковского «Клоп»:

Эльзевира (к Баяну). Ах! Сыграйте, ах! Вальс «Тоска Макарова по Вере Холодной». Ах, это так шарман, ах, это просто петит истуар …

Шафер (вооружённый гитарой). Кто сказал «писсуар»? Прошу при новобрачных…

И там же:

Баян. Товарищ… Так это же… цезура.

Шафер. Кто сказал «дура»? Прошу при новобрачных. Во!!! (Грохает гитарой по затылку).

Это же явление, но с обратной диалогической направленностью смешливо обы­гры­вается в следующей миниатюре Козьмы Пруткова:

Некий начальник, осматривая одно воспитательное заведение, зашёл, между прочим, и в лазарет. Увидев там больного, спросил его: «Как твоя фамилия?». Тому же послышалось, что его спрашивают, чем он болен, а потому с стыдливостью отвечал: «Понос, ваше превосходительство». – «А! Греческая фамилия», – заметил начальник.

Что касается компоновки лексических единиц, то отказывать ей в определённой симметричности также нет оснований. В той или иной степени симметричны синонимические, антонимические, омо­нимические и паронимические ряды лексики; так или иначе интегрированы единицы в пределах лексико-семантических полей, а также лексических группировок, называемых, напр., архаизмами, историзмами, этнографизмами и т.п.

Возвращаясь к компоновке фонетического (фонологического) и грамматического строя, мы можем утверждать, что она и фун­к­циональна, и интегрированна, причём функциональность её часто приближается к абсолютной величине, а интегрированность всегда более относительна. Однако и здесь функциональная симметрия может быть поколеблена, напр., иноязычным акцентом, ср. речь русскоязычного немца в повести И.С.Тургенева «Накануне»:

А теперь я сейчас, сей минутой уйду, только вот нушна, штоп эта фрейлейн, не эта мадам, нет, эта не нушна, а вот эта или эта (он указал на Елену и Зою) дала мне einen Kuss, как мы это говорим по-немецки, поцалуйшик, да; что ж? это ничего.

В этот же ряд явлений входят и разного рода оговорки, ср.:

Заглянул будто как-то в начале лета… в своё любимое детище, в Училище правоведения, на Фонтанке, против Летнего сада, Николай Палкин [Николай II]. Время вакационное [каникулярное]. Воспитанники за городом, на даче. Идёт ремонт помещений. Парты из классов вынесены и повалены где попало. Заставлена ими и парадная лестница до самого входа. Окинув наводящим ужас свинцовым взглядом беспорядок, царь грозно спрашивает выбежавшего навстречу директора: – Это что? – Мело маста, ваше императорское величество!.. – Что?! – ещё строже переспрашивает гордившийся даром ошеломлять верноподданных Николай. – Маста мело! – лепечет потерявший голову генерал-лейтенант А.П.Языков. – Ду-урак! – с всемилостивейшею улыбкой бросает ему величество и, повернув к своей пролётке, мчится дальше (А.Лес­ков. Жизнь Николая Лескова).

Определённая грамматическая дезинтегрированность представлена в следующем примере:

…он [Яков Иванов] начинал придираться, бранить его [флейтиста еврея Ротшильда] нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо: – Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке. – Потом заплакал (Чехов. Скрипка Ротшильда).

Еще выразительнее грамматическая асимметрия в таких, напр., случаях:

…Думал, танка страшно. Нет, не так страшно. Наша отступал, за ним немецкая танка, двадцать танка. Со мной второй номер старик был, старичок. Он раненый был, в госпиталь ушёл. Я один с бронебойка остался, воевал ничего (К.Симонов. Разные дни войны);

– Рыба тоже люди, – закончил Дерсу свой рассказ. – Его тоже могут говори, только тихо. Наше его понимай нету (В.Арсеньев. Дерсу Узала).

Степень фонетической и грамматической интегрированности при этом может оце­ниваться по-разному в зависимости от синхронического и диахронического под­ходов.

Определённая неустойчивость языковой структуры способна на­вести на мысль о вреде такой разбалансированности, как будто снижающей коммуникативные, мыслеформирующие и кумулятивно-систематизирующие возможности языка. Дело, однако, обстоит прямо противоположным образом. Неустойчивость, которая внешне выглядит как неустроенность языка, на самом деле – проявление его жизнестойкости, гибкости в постоянно изменяющихся условиях общения людей и формирования мыслей. Установлено: чем строже организована какая-либо система, тем легче вывести её из строя. Являясь гибким объектом, язык выживает и развивается в тех условиях, которые для более симметричного, строго организованного явления оказались бы гибельными.

§ 3. Эволюция, прогресс и деградация языка. Термин эволюция обычно употребляется без намерения дать процессу исторических преобразований языка какую-либо качественную оценку, приложить к нему понятия прогресса или деградации (регресса)¹. Однако попытки расценить историческое движение языка как его прогресс или деградацию время от времени в лингвистике предпринимаются. Так, немецкий языковед Август Шлей­хер (1821–1868), избрав в качестве мерила совершенства языка морфемную структуру слова, высказал предположение, согласно которому сло­ж­ная морфемная структура слова – свидетельство прогресса языка, а простая морфемная структура – признак неразвитости языка или его деградации. В соответствии с этим, например, санскрит с его сложной морфемной структурой признавался совершенным языком, китайский язык с его древнейшей простой морфемной структурой квалифицировался как язык неразвитый, а английский с его позднейшей простой морфемной структурой был отнесён к разряду деградирующих. Языки со сложной морфемной структурой (синтетические языки) совершенны потому, объяснял А.Шлейхер, что в них корневая морфема и аффиксы находятся в нерасторжимом единстве, а языки с простой или примитивной морфемной структурой (аналитические языки) от такого единства далеки.

По мнению же датского языковеда Отто Есперсена (1860–1943) дело обстоит прямо противоположным образом: аналитические языки совершеннее языков синтетических. Чем проще морфемная структура слова, утверждал О.Есперсен, тем легче человеческой памяти справиться с употреблением слов и грамматических категорий.

Самое убедительное решение этого вопроса было предложено отечественным языковедом Б.А.Се­реб­рен­ни­ковым². Он различает в языке относительный и абсолютный прогресс. Согласно его теории, развитие аналитизма – свидетельство относительного прогресса в языке, признак улу­ч­ше­ния его техники, поскольку человеческой психике справиться с аналитическими формами легче, чем с синтетическими. Однако расширение аналитиз­ма не приостанавливает в языке фонетического выветривания служебных слов, развития полисемии аффиксов, стирания границ между ними и основой. Сокращение слов в результате аналитизации языка может привести к затруднению понимания. Всё это становится предпосылкой для развития в аналитическом языке новых син­тетических форм, и язык возвращается к прежнему состоянию.

Абсолютный прогресс языка попятным движением не сопровождается. Его причина – приспособление языка к усложняющимся формам общественной жизни и к новыми потребностями общения. Абсолютный прогресс выражается в росте словарного состава и увеличении количества лексических значений, а также в упорядочении синтаксического строя.

К этим положениям следует добавить, что в результате абсолютного прогресса синтаксический строй обогащается подчинительными и осложнёнными синтаксическими конструкциями, а на всех уровнях языка растёт многообразие и усиливается разграничение стилистических средств.

Примечания

[1] Эволюция – от латинского evolutio «развёртывание»; прогрéсс – от латинского progressus «движение вперёд, развитие, успех»; деградáция – от латинского degradatio «понижение, снижение»; регрéсс – от латинского regressus «обратное движение, возвращение, отступление».

2 См.: Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М., 1970, с.302–307.

Дата добавления: 2015-07-26