ПРОБУЖДЕНИЕ. После песни странника – тени Заратустры пещера вдруг наполнилась шумом и смехом: и

1.

После песни странника – тени Заратустры пещера вдруг наполнилась шумом и смехом: и так как собравшиеся гости говорили все разом, и даже осел при таком воодушевлении не остался безмолвным, то Заратустрой овладели легкое отвращение к гостям своим и озорное настроение, хотя и радовался он веселью их. Ибо оно казалось ему признаком выздоровления. И вот выскользнул он потихоньку на свежий воздух и стал говорить со зверями своими.

"Куда подевалось теперь несчастье их? – спросил он, вздохнув с легкой досадой. – Похоже, что, побыв у меня, разучились они взывать о помощи!

– хотя, к сожалению, не разучились еще вообще кричать". И Заратустра заткнул себе уши, ибо к шумному ликованию высших людей каким-то странным образом примешивалось ослиное "И-А".

"Им весело, – продолжал он, – и кто знает, быть может, веселятся они за счет хозяина дома? И хотя они учились смеяться у меня, не моему смеху научились.

Хотя, что с того! Они уже немолоды и смеются, и выздоравливают по-своему; куда более худшее выносили уши мои и не возмущались.

День этот – победа: уже отступает, бежит мой старый, заклятый враг – Дух Тяжести! Как хорошо кончается день, начавшийся так тяжело и скверно!

И хочет он завершиться. Наступает вечер: он мчится по морю, лихой всадник! Как раскачивается он, блаженный, возвращаясь домой, на пурпурных седлах своих!

Небо смотрит так ясно, мир так глубок: о вы все, удивительные люди, пришедшие ко мне, еще стоит жить, если жить рядом со мной!".

Так говорил Заратустра. И вновь из пещеры послышались крики и смех высших людей: тогда он заговорил опять.

"Клюет эта рыба, годится для нее приманка моя, и вот – отступает их враг, Дух Тяжести. Если я не ослышался, они уже учатся смеяться над собой.

Действует на них мужская пища, сочные и укрепляющие притчи мои: и поистине, не угощаю я гнилыми овощами! У меня пища воинов, пища завоевателей; я пробуждаю новые желания.

Новые надежды в руках и ногах их, сердца их расширяются. Новые слова находят они, и скоро будет их дух дышать дерзновением.

Разумеется, такая пища не пригодна для детей и для томящихся унынием женщин – как старых, так и молодых. По-другому как-то надо убеждать нутро их: не врач я им и не учитель.

Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! это моя победа. В моем царстве они в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, сердца их открываются.

Они раскрывают сердца свои, счастливые часы возвращаются к ним, они тщательно обдумывают и находят успокоение, – они становятся благодарными.

И то, что они становятся благодарными, считаю я лучшим признаком. Пройдет еще немного времени, и они придумают себе праздники и поставят памятники своим прежним радостям.

Они выздоравливают! " – Так говорил с радостью Заратустра в сердце своем, глядя вдаль; а звери подошли ближе к нему и почтили покой его и счастье.

2.

Но тут испуг овладел Заратустрой, ибо слух его, уже привыкший к шуму и смеху, доносившимся из пещеры, был поражен внезапно наступившей мертвой тишиной; а нос его учуял запах курящихся благовоний, как будто жгли сосновые шишки.

"Что случилось? Чем они занимаются?" – спросил он себя и подкрался к входу в пещеру, так, чтобы увидеть гостей своих, оставаясь при этом невидимым. О чудо из чудес! Что же узрели глаза его!

"Все они снова стали благочестивыми, они молятся, они обезумели!" – сказал он, безмерно удивленный. И действительно! Все высшие люди – оба короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек – все они стояли на коленях, словно дети или старые набожные бабки, и молились ослу. А самый безобразный человек как раз начал хрипеть и сипеть, словно нечто невыразимое в нем искало исхода; когда же, наконец, он облек это в слова, то это было не что иное, как своеобразная благочестивая литания в честь осла, которому молились и воскуряли благовония. И таковы были слова ее:

Аминь! Честь, и хвала, и мудрость, и благодарение, и сила, и слава Господу нашему во веки веков! [ 20 ]

– А осел издал крик: "И-А".

Он взял на себя бремя наше, он принял образ слуги, сердце его терпеливо, и он никогда не скажет "Нет"; и тот, кто любит Господа своего, тот наказует его [ 21 ].

– А осел издал крик: "И-А".

Он не говорит: разве что постоянно произносит "Да" тому миру, который сотворил: так восхваляет он его. И в этом искушенность его, что не говорит он: так что редко бывает он неправ.

– А осел издал крик: "И-А".

Незаметно проходит он по миру. Серый цвет любит он, им окутывает добродетель свою. Если и есть дух у него, то он сокрыт: однако каждый верует в его длинные уши.

– А осел издал крик: "И-А".

Какая потаенная мудрость – иметь длинные уши всегда говорить "Да" и никогда "Нет"! Не по своему ли образу и подобию сотворил он мир сей – то есть, как можно глупее?

– А осел издал крик: "И-А".

И прямыми, и кривыми путями ходишь ты; и мало заботит тебя, что кажется людям кривым, а что – прямым. По ту сторону добра и зла лежит царство твое. В том и невинность твоя, что не знаешь ты, что такое невинность.

– А осел издал крик: "И-А".

Никого не отвергаешь ты, ни королей, ни нищих. И детям не возбраняешь ты приходить к тебе, а если скверные мальчишки дразнят тебя, ты простодушно говоришь: "И-А".

– А осел издал крик: "И-А".

Любишь ты ослиц, и свежие фиги нравятся тебе, и воздаешь ты должное всякой пище. Запах чертополоха волнует сердце твое, когда случается тебе быть голодным. И в этом – божья премудрость.

– А осел издал крик: "И-А".

Дата добавления: 2015-07-24