Марта 2100 года от Р.Х., первая половина дня 3 страница

— Что поделаешь, работа такая — трясти всех, кто под рукой.

— Я не о том. Зря я Дорфа пожалел. Надо было… Ладно, — викарий с силой выдохнул воздух через сжатые зубы, — Заканчивайте. На чём я вас прервал?

— На том, что отцу Пьяццоли, к примеру, я бы не советовал ерепениться, — тоном терпеливого школьного учителя произнёс инквизитор, — На нём кровь пастыря. Да, Джованни, мне уже доложили об обстоятельствах гибели Хайнца, и я скажу вам, что камера в Санта-Анжело по вам рыдает горючими слезами. Лет двадцать пять минимум. Выйдете на свободу ещё не очень старым. Не исключено, даже сумеете жениться. На какой-нибудь отставной монашке, ага. Уже можно будет — сана-то вас лишат, как пить дать лишат. Но!

Красная Мантия с неожиданным для калеки проворством развернулась на осях, отъехала в сторону, после чего дверь наконец-то отворилась, и в номер неслышным шагом заблудившегося привидения вошли три фигуры в доминиканских рясах. Третий с краю, высокий и тощий, как жердь, включил фонарик и тщательно прощупал нестерпимо ярким лучом всех присутствующих.

— Эминенция, — глухо произнёсла эту фигура из-под низко надвинутого на лицо капюшона, — Эти трое пьяны.

Красная Мантия скорчил гримасу лицемерного ужаса, возвёл очи к небесам и степенно воздел горе растопыренные пальцы — после чего резко и совсем не куртуазно прошил ими воздух, словно уличный хулиган, пугающий прохожих «козой».

— Когда уж ты прекратишь давать дурацкие реплики, Номер Три? — воскликнул инквизитор и бесцеремнно хлопнул фигуру с фонариком по заду, — Во-первых, не пьяны, а причастившись. Во-вторых, этот вот — он ткнул крючковатым пальцев в сторону викария, — и после двух бутылок граппы будет опасен для тебя, как маленький мангуст для огромной кобры. В том числе и по части светской беседы. Уж извини. В чём хочешь убедит: что ты женщина с тремя руками, например. Или что ты должен немедленно пустить себе пулю в лоб. Так что не груби ему, Номер Три. Я вот не грублю. Ну, пьяны…

Он озадаченно почесал переносицу, едва не сбив при этом свои ужасные роговые очки.

— На худой конец возьмём экспертом вон того мальчика-с-пальчика, он, навроде, трезвый. Будет подтверждать показания остальных свидетелей… либо отрицать, — пробормотал Красная Мантия под нос, словно решал вслух трудную математическую задачу.

Святой Антоний, это он что — про меня?!

— Он не может, — вмешался в мыслительный процесс кардинала викарий О’Брайан и попытался сделать шаг от окна, но фигура в капюшоне молниеносно выбросила из-под рясы вторую руку с предметом, изрядно напоминающим брайановский КМ-2050 — и викарию пришлось вернуться на исходную, — Он не может давать показания. Диакон Подебрад потерял дар речи во время вчерашнего инцидента. И не забывайте, он сам в числе обвиняемых. Свидетель из него как из меня рождественская ёлка.

— Фе! — воскликнул кардинал и громко зевнул— Какая потеря для Церкви! Но вообще в этом что-то есть. Немой проповедник, ага. Живая картинка из серии «Вот что будет с теми, кто не чистит зубы после секса». Шучу, Мармелад! Что краснеешь-то? Так вот…

Инквизитор нахмурился, дал задний ход и аккуратно въехал в дверной проём. Теперь он был отрезан от нас шеренгой своих бойцов — но спокойнее на душе от этого факта мне не стало. Неизвестно, что хуже: безумный паяц, по своей воле решающий, карать или миловать — или послушные солдаты, ждущие приказа открыть огонь на пораже…

Ледяной ужас сковал мой затылок. Что, в общем-то, даже странно. После Гнильцов. Не зря говорят, что живые куда страшнее мёртвых.

— Есть и другой вариант, — с важной миной сообщил кардинал, ни к кому конкретно не обращаясь, — Мы не дожидаемся утра. Вы поднимаетесь с нами на крышу отеля, садитесь в вертолёт и летите буквально через три квартала к югу. Гарантий, что вы вернётесь обратно живые и здоровые, у вас никаких. Но там, по крайней мере, вам никто заочных приговоров пока что не выносил. Там лежит на столе чистый лист бумаги, на котом начертаны всего два слова. Казнить. И помиловать. И решать, куда ставить галочку, буду не я.

— А к-кто? — подал голос с пола Пьяццоли, всё это время продолжавший стоят в позе кающегося грешника с низко опущенной головой.

— Тот, кто выше меня, — был ответ, прозвучавший уже из полутьмы гостиничного коридора.

***

Марафон «тюрьма-лифт-вертолёт» за минувшие двое суток перестал уже казаться мне чем-то находящимся по ту сторону добра и зла. Нечто вроде ежеутренней дыхательной гимнастики, к которой меня ещё в семинарии пытался приучить отец Бонго, урождённый тибетец, на старости лет внезапно перешедший в истинную веру. Упражнения его я так и не освоил, предпочтя каждое утро начинать не с дурацких «вдох-выдох-омм», а с мытаревой молитвы. Эту же молитву я бормотал в сердце своём, забираясь под порывами сокрушительного ветра в железное нутро вертолёта. Помилуй меня, Господи, грешного, за всё. За то, что даже по ступенькам не могу взойти, не запутавшись ногами в полах сутаны; за то, что участвую против воли в чудовищных спектаклях О’Брайана; за то, что молчу, когда должен свидетельствовать о грехах спутников моих; за то, что подал алтарнику Сергию ту злополучную таблетку, из-за которой он теперь жарится в аду. Я был уверен в этом, ибо знал кое-что о его прижизненных прегрешениях (я же оператор системы слежения, если кто забыл). Я всё-ё-ё-ё-ё видел. Как Сергий украдкой лопал яичницу в Пепельную среду. Как он курил в рукав на заднем дворе госпиталя — причём курил в компании с вечно нетрезвым начмедом со смешной славянской фамилией. Да, у меня тоже фамилия славянская — но она не смешна. Она величественна. Правда, говорят, её в глубокой древности носил какой-то еретик-гусит… но и Иуд было два: предатель и апостол. Неужели же деяния апостола оскверняются тем, что его тёзка предал Спасителя? Так вот: курил с начмедом. И громко ржал над отвратительными шутками этого животного с физиономией довольного жизнью пирата. То есть прелюбодействовал в сердце своём. Или что? Под какую категорию грехов подпадает смех над отвратительными шутками? Надо будет вечером перечитать катехизис…

Господи… Ну почему я такой злой? Почему даже теперь, когда нас везут на судилище, с которого мы можем не вернуться живыми, я не каюсь в грехах, а злословлю ближних?!

Опять. Опять этот голос в моей голове. Вот уже кардинал-калека, замыкая нашу процессию, въезжает на трап, заботливо поддерживаемый за поручни своей коляски двумя из трёх своих безликих доминиканцев — а третий «пёс Господень» торчит посреди салона и держит нашу бравую четвёрку на мушке своего пистолета. Бесстрастно так держит. Профессионально. Из его рта, по-прежнему скрытого тенью от капюшона, изредка вылетают в полумрак вертолётного чрева короткие и глухие команды. От военных команд их отличает лишь издевательская приставка «пожалуйста» — словно розовый бантик на топоре палача. Остановиться, пожалуйста. Руки за спину, пожалуйста. Сесть на скамьи лицом к хвосту, пожалуйста. Вот уже и на взлёт пошли, разорвав лопастями угрюмое римское небо, тёмно-пурпурную тогу от горизонта до горизонта в заплатах набежавших с востока облаков. Вот уже в иллюминаторах понеслась нам навстречу чёрная, без единого просвета, россыпь руин, вздымающихся на месте Вечного города. И посреди этих руин, как филигранно ограненный бриллиант посреди кучи навоза, горит огнями Ватиканский холм. Точнее россыпь бриллиантов, алмазная мозаика, любовно выложенная Божьей дланью на месте древнего языческого капища. Тяжеловесная громада Бельведера, словно вбитого в земной шар огромным гвоздём — шляпка которого торчит посреди двора подобно гвоздю в ладони Иисусовой. Белоснежная «сахарная голова» апартаментов Борджиа, даже во тьме сияющая ровным, почти неземным светом. Да, да, я помню, это прожектора. Слишком сильные даже для центра Вселенной, коим является цитадель Святого Престола: в их лучах можно даже с такой высоты, даже в ночном мраке различить крохотные фигурки гвардейцев, фланирующих по периметру в своих традиционных камзолах «ландскнехсткого» стиля. Железная клешня колоннады Пьяцца Сан-Пьетро, сжимающей в неумолимых тисках Догмы и Канона легкомысленное сердце мира сего — сердце, пришпиленное к земле точно по центру стелой Святого Петра. Над коей, словно молоток над осиновым колом, поражающим Диавола, нависла всесокрушающая кувалда Базилики.

Всё такое крохотное с высоты. Как пульсирующий спасательный маячок посреди чёрного, как смола в аду, и бесконечного, как адские муки, океана умершего мира.

Странный ты человек, Томаш… Так часто ад поминаешь, словно веришь в него превыше, чем в Рай…

Опять. Но я буду стоек, Господи, перед соблазном лукавого. Хоть он и пробрался в мою голову — в Доме Твоём его старания бессильны. Вот и Капелла показалась — длинная, как гроб великана, с тускло мигающими зрачками вертолётных посадочных площадок на его продолговатой крышке. Здесь вроде бы как. Здесь нас ждут. Те, кто выше нас и выше даже супоеда-колясочника. Перед коими мы должны дать отчёт, яко же пред Ликом Твоим.

Томаш, от твоего пафоса меня сейчас стошнит.

Я буду стоек, Мой Всеблагой Судия. Я не поддамся. Ты мой свет и спасение моё, кого же мне страшиться? Ужели калеку-кардинала, Твоего слугу, пусть и грозного слугу? Или его рабов в доминиканских ряса, в складках которых они таят свои смертоносные двуствольные жала? Я нем по воле Твоей, но я открою сердце, и Ты подскажешь мне, что я должен кивком головы подтверждать на допросе, а что отрицать. Ибо правда не в том, что мы видим, а в том, КАК мы видим.

Вот Пьяццоли. Его, похоже, окончательно развезло от граппы: бьётся лбом в стекло иллюминатора, равномерными такими, усталыми толчками — словно умирающее сердце о грудную клеть. Что он там лепечет, несчастный? «Я. Убил. Человека. Теперь. Убейте. Меня». Должен ли я подтвердить его признание, коли меня спросят? Разумеется, да, и плевать на дурацкие инструкции викария. Справедливость превыше милосердия.

Наоборот, Томаш.

Молчи, злой дух. Вот викарий. Сидит с гордо поднятой головой, словно статуя Будды в каменной нише монастыря, рядом с которым располагался наш учебный корпус. Не знаю, в чём его обвинят — в смерти алтарника он явно не замешан, а про кощунственную мессу в номере отеля «Алессандрино» на суде вряд ли зайдёт речь. Так что буду ждать, когда инквизитор обратится ко мне с вопросом более тонкого свойства. Например, «Достойным ли пастырем был викарий О’Брайан?» Разумеется, нет.

А как должен выглядеть достойный пастырь?

Я. Тебя. Не слушаю. Зря. Стараешься. Вот Мария Хименес. Казалось бы, какое дело инквизиции до её блудной жизни? За это сегодня не побивают камнями. Но лицо у неё явно не радостное: чует, стерва, грозный Взгляд Божий на своём челе. Если меня спросят…

— Я! Убил! Человека!

Заткните его кто-нибудь. Вот и Номер Три, всю дорогу сидевший на своём выдвижном стульчике в хвосте вертолёта, подался всем корпусом вперёд — видно, его тоже достали бесконечные всхлипы капельмейстера-женолюба, за грехи свои многие попущенного Богом к убийству пастыря. Убиенный Хайнц сейчас на лоне Христовом, можно даже не сомневаться. А вот вы, падре…

— Отставить, Номер Три. Пусть изгаляется.

А это уже голос инквизитора. Он тоже как Взгляд Божий — незрим, скрытый перегородкой между кабиной пилота и салоном, но наблюдает всё. И терпит. До поры.

Звон колоколов. Откуда? В столь неурочный час? Нет, разумеется, это не Сан-Пьетро. Какие забавные у нашего колясочника позывные на рации.

— Я. Да. Воистину слава. Объект? Отлично. И что? Вот как. Я скоро.

Короткий мощный толчок в ноги. Кажется, сели.

— Кардинал, я совсем забыл…

— Молчать, пожалуйста.

— Отставить! Пусть говорит. Но кратко.

Викарий потёр лицо ладонями… и внезапно рассмеялся: смущённо и глухо, словно деревенский дурак во время чтения символа веры.

— Я… охранники… они сейчас очнутся, а ключей нет. А дверь караулки я запер.

— И?

— Позаботиться бы о ребятах.

Кардинал выкатывается из полумрака, как всегда бесшумно и жутко. Призрак. Несмешная пародия на Христа Вседержителя, Сидящего На Троне в окружении сонма безликих ангелов. Здесь и Сидящий рангом пониже, и ангелы так себе — всего-то двое. Но и вооружены не огненными мечами. Интересно, как сам инквизитор отличает в такой тьме Номера Два от Номера Один? По голосу?

— Номер Два, вези аккуратнее. Не дрова всё же. Чтоб тебя так в старости дети твои возили. Шучу. Хе-хе. Какие у тебя дети. Так что там насчёт охранцов?

— Отпереть бы. Ключи в номере лежат.

— Перебьются. Поделом дуралеям. Посидят под замком до вечера. Научатся арестантов сторожить как положено. Так, все встаём, строимся в затылок и выходим на крышу. Кроме меня и синьоры Хименес.

Нас вывели на площадку и поставили под потоки далеко не свежего ветра, пахнущего авиационным топливом и ненавистной мне мартовской сыростью. Всё как всегда: по правую руку изрядно шатающийся Пьяццоли, с упорством сомнабулы повторяющий вполголоса одну и ту же фразу «Я. Убил. Человека. Теперь. Убейте. Меня»; по левую — викарий, тревожно ворочающий головой и цедящий сквозь зубы (взгляд при этом устремлён куда-то в купол Сан-Пьетро): «Джованни, заткнись, или я тебя действительно поколочу».

Часы на соборной башне загробным басом пробили три ночи.

— Час Лукавого, — пробормотал викарий, поёживаясь от холода. — Что-то Мария задерживается. Непорядок.

Впрочем, причина задержки Марии выяснилась буквально в следующую секунду после того как замолк последний удар часового молота. Бледная как сто покойников сразу, дьяволица появилась в проёме двери вертолёте и сообщила голосом неестественно спокойным и столь же неестественно громким, что её мужу Доминго (да когда же Ты запретишь ей издеваться над таинством брака?) двадцать минут назад стало хуже (бедолага… неужели умрёт без покаяния?), и её срочно вызывают в госпиталь, а Красная Мантия будет её сопровождать.

— Я позабочусь о ней, не волнуйтесь, О’Брайан, — проскрипел инквизитор из-за спины Марии, — Вы же знаете, я никого не отправляю к праотцам без суда. К тому же капрал Хименес не хранит в своей прелестной головке информацию, за которую есть смысл убивать.

Несколько мгновений викарий немигающим взглядом изучал вертолётную лопасть, испуганно дребезжащую под порывами ветра. После чего произошло совершенно необъяснимое по законам логики и здравого смысла: О’Брайан развернулся и пошёл в сторону вертолёта широким десантским шагом. Номер Три попытался преградить ему дорогу, за что немедленно получил удар в челюсть слева, а заодно расстался со своим двуствольным КМ-2050, — который спустя сотую долю секунды уже крепко сидел в руке викария, нацеленный в сторону растерявшихся соратников Номера Три. Ну, и в нашу с Пьяццоли соответственно.

— Стоять. Не двигаться. Лечь на землю лицом вниз. Руки вперёд, — не терпящим возражений тоном скомандовал сумасшедший ирландец и звонко взвёл курок, — Считаю до трёх, два уже было.

Номер Два и Номер Один нехотя повиновались. Не сводя с этой сладкой парочки прищуренных глаз, викарий сделал ещё один шаг в сторону вертолёта, встал на нижнюю ступеньку трапа и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Точно? Или лапша на уши?

— Он правду говорит, Гектор, — Мария отступила на полшага назад, едва не сбив своим задом коляску с инквизитором, предостерегающе подняла ладонь…и впервые за всё время нашего знакомства в голосе Марии Хименес алой искрой вспыхнул испуг. Надо же. Кто бы мог подумать… — С ним только что связались по рации. На громкой связи, Гектор. Он сам предложил мне лететь туда.

— И проводить вызвался. Галантный кавалер, а? Слушай, кардинал, — викарий нервно дёрнул лицом и произвёл зажатым в руке пистолетом молниеносное движение вправо, влево и снова вправо, по линии, на которой лежали распластанные по крыше капеллы доминиканцы, — Лежать смирно, голову не поднимать! Так вот, кардинал… Мне на свою жизнь положить. Но попробуй только тронуть её — и я тебя даже из ада достану. И порву. На куски. Мы друг друга поняли?

Я не понимаю. Возможно, я глуп, но — не-по-ни-ма-ю. Ради какой-то блудницы… поставлять себя под пули… входить в спор с представителями законной власти… рисковать безопасностью своих спутников… которые и так на волоске от осуждения и смерти…

— Мы поняли друг друга, викарий, — по-прежнему невозмутимым тоном ответил кардинал и поправил на носу свои ужасные очки, — Не бойся, повторяю. Я убийца, но не лжец. Мария Хименес не под следствием и не осуждена. И ей ничего не грозит. В отличие от тебя.

Викарий, даже не обернувшись на Красную Мантию, тяжело хлопнул ладонью по стальному борту вертолёта, бросил пистолет к ногам Номера Три, который уже почти пришёл в себя после сокрушительного хука и даже пытался перевести тело из положения «кающийся грешник» в положение «проповедующий святой» — и тем же широким шагом двинулся в обратную сторону. Безликие доминиканцы тут же попытались взять викария в «коробочку», но как-то очень неуверенно: больше было похоже не на задержание опасного преступника стражами правопорядка, а на испуганный танец двух змееловов, пытающихся поймать двухметрового удава силками на длинных-длинных древках. Даже с моей точки обзора было отлично видно, как дрожат пистолеты в их руках.

— Отставить, — лениво распорядился кардинал, всё это время недвижно сидевший в проёме вертолётной двери, — Он больше не обидит вас, мальчики. И не сбежит. Мы с викарием обо всём договорились. Прячьте пушки. Я в госпиталь. Меня выгрузят и загрузят обратно пилоты. И вот девушка поможет, коли… коли не побрезгует.

***

Говорят, конструкция капеллы в точности повторяет конструкцию Храма Соломона — в чём я сильно сомневаюсь. В смысле — в том, что Иерусалимский Храм строил Соломон. Ибо разве мог создать столь пресвятое строение человек, написавший эту ужасную Песнь Песней, апологетику блудных женских прелестей? Впрочем, не мне судить. Должно благодарить Создателя за одно только, что мне при жизни посчастливилось шагнуть своей грешной ногой в обиталище Пап, украшенное фресками самого Михаила Ангела. Кто он такой, не ведаю, однако наставник Рикетти считал его достойным католиком и неплохим живописцем, довольно точно отразившем своей кистью тему Страшного Суда. Как определяется точность в материях столь тонких и спорных, Рикетти не успел нам поведать: его на излёте моего седьмого курса всё-таки осудили за тот давний инцидент с мальчиками-алтарниками (проклятые невротики… бедный мой Учитель…) и убрали из преподавательского корпуса в какую-то тьмутаракань в Пиренеях.

Его перевели, но не посмели уничтожить. А нас? Инквизитор сказал: «Либо умрёте, либо останетесь живы и даже, возможно, на свободе». Странно, однако безумный пассаж Красной Мантии почти полностью созвучен тому, что сказал викарий прошлой ночью, в столовой корпуса Б, когда мы сидели на одной скамье, пристёгнутые наручниками к батарее, и ждали решения нашей судьбы: «Нас убьют в течение ночи, потому что мы кое-что видели». Связь? Какая связь?

Спокойно, Томаш. Иди вперёд, по полумраку испещрённого фресками нефа капеллы, и наслаждайся прикосновением к вечному. Инквизитор сказал: «Вас будет слушать тот, кто выше меня». Не смею даже предположить… Спокойно. Любуйся фресками, Томаш. Вот Моисей переводит евреев через воды Красного моря. И они расступились, и пропустили избранный народ, и сомкнулись над головами воинства фараонова. Если и природа подчиняется Слову Свыше — чего нам-то бояться? Ведь над тем, кто выше инквизитора, обязательно стоит ещё более высокий.

Я буду уповать на Тебя, Грозный Судия, дабы ты умилостивил сердца других судей, также на Тебя уповающих. Вот Моисей получает скрижали на горе Синай. А в скрижалях сказано — не бойся. Или не сказано? Разумеется, нет. Страх — основа Трона Божия, хотя викарий считает иначе, ну на то он и викарий, чтобы считать. Считать, высчитывать, слагать суммы цифр, коими Ты программировал Вселенную — и непременно делать по три ошибки в формуле из двух чисел. Он устал от себя самого, я же вижу. Бредёт по праву руку, понурив тяжёлую голову, и в бликах свечей, коптящих в жерлах подсвечников, тускло блестит двухдневная щетина на его уродливых ирландских жвалах.

Стальные шарики наших шагов отскакивают от пола и улетают под своды, где из века в век, каждый день и каждый час заново сотворяется мир. Дай мне руку, сын, и я сделаю тебя владыкой всего сущего. А сын вместо этого протянул руку Искусителю. Яблочка захотел. Но сначала жена. Мерзкая тварь, воспылавшая похотью к змею... Спокойно, Томаш, эту страницу уже не перепишешь наново, и сегодня под судом не жена, а ты. Один из безымянных наследников Петра, коему Христос буквально через несколько шагов, на следующей фреске, вручит ключи от Рая. Ты камень, и на камне сём я основал Церковь Свою, и врата ада не одолеют её. А вот викарий говорит, мол, врата ада внутри нас. Где и Царство Божие, но в соседней комнате. И что мы уже давно их открыли и умертвили то, что было даровано нам ценой Крови. А кардинал ответил, мол, ты и оживи. А мы тебя к стенке. А потом канонизируем. Лет через сто.

Если это не шутка… если викарий прав…

Спаси и сохрани, Милосердный, всех нас от правоты его.

— ОСТАНОВИТЬСЯ, ПОЖАЛУЙСТА.

Нельзя тормозить столь резко. Тем более когда ты погружён в размышления о Церкви, а слева от тебя ковыляет один из её служителей, пьяный до кровавых соплей, и всё время норовит упасть тебе на спину. Он может осуществить своё желание, и если весу в тебе немного, ты обязательно рухнешь на древнее деревянное ограждение между залом и алтарём. А доски в этом ограждении, кажется, дубовые — не чета моим рёбрам, которые и так пронзает дикая боль от каждого порыва ветра за стенами капеллы.

— Я. Убил. Человека, — всхлипнул отец Пьяццоли, повиснув на мне сзади и ещё крепче вдавив меня в ограду.

Причём второго за сутки. Что ж ты делаешь-то, изверг! В тебе же весу не меньше, чем в олене!

Подоспевшие со спины доминиканцы сняли с меня раскисшего от винных паров распутника и довольно бесцеремонно уложили его на колени, лицом к алтарю. После чего ту же операцию проделали и со мной, пробормотав что-то вроде «Голову ниже, пожалуйста». Краем глаза я заметил, что к викарию ни один из этих клоунов даже не притронулся: отошли на два шага и молча наблюдали, как О’Брайан тяжело и безропотно опускается в позу кающегося грешника. Мелочь, а приятно.

— Встаньте в полный рост, пожалуйста.

Мы с викарием встали на ноги самостоятельно, Пьяццоли пришлось подымать в четыре руки, после чего дюжий Номер Три взял на себя функции фонарного столба, а размякший капельмейстер с миной блаженства на лице увалился на широкую грудь доминиканца, пробормотав засыпающим голосом «А теперь убейте ме… хр-р-р-р».

Чем немедленно снискал на небесах лавры богохульника номер один, сбросив с пьедестала викария О’Брайана.

Ибо в трёх шагах от нас, за деревянной перегородкой, отделяющей мир чистых от мира нечистых, стояли две высокие, в два или даже три человеческих роста, кафедры, инкрустированные витиеватой готической резьбой — и они были обитаемы. В одной из них, обратившись лицом к алтарю, стоял невысокий кардинал в ярко-алой мантии, с непокрытой, феерически лысой остроконечной головой, и истово молился на стенное Распятие, перебирая в пальцах янтарные чётки. В другой, обратив лицо в нашу сторону, восседал в высоком кресле с остроконечной резной спинкой старичок в ослепительно белых одеждах: сморщенный словно печёное яблоко, худой как спичка и отстранённый от суеты мира, как Солнце в зените. Восседал, словно петушок на насесте, на высоте почти семь или восемь футов, упершись в верхнюю ступеньку своего импровизированного трона каблуком позолоченной туфли. Восседал, намурлыкивая себе под нос писклявым голосом какую-то немудрёную детскую песенку, — а в его высохших, покрытых пигментными пятнами руках жалобно поскрипывала известная всему миру детская головоломка, состоящую из разноцветных пластмассовых фигурок. Старичок, сдвинув набок свой трёхэтажный, зубчатый головной убор, взирал на свою игрушку с самым пресветлым выражением лица, — какое можно встретить лишь на иконах, и то самых древних. На нашу потешную троицу он даже не взглянул с высоты своего величественного «гнезда» — но я узнал его.

И облился холодным потом, и попытался опять рухнуть на колени, но старичок довольно громко и даже немного визгливо произнёс «Стоять было сказано, деточка!». Один из доминиканцев подошёл ко мне и довольно невежливо поднял моё и без того нежирное тело за воротник сутаны, вернув раба Божия Томаша в исходное положение. А стоявший за соседней кафедрой лицом к алтарному распятию кардинал — примерного того же возраста, что и Владыка Мира, — громко и осуждающе вздохнул и воздел над головой ладони с зажатыми между них чётками.

Ну да, ну да. Для ЭТОГО старичка все мы — деточки. Даже Адамс, без вести пропавший во время нашествия Гнильцов.

Сколько раз я видел на фотографиях в зале Папы Бенедикта его лик: лик ветхозаветного патриарха с глазами удивлённого ребёнка. И молил Бога даровать мне встречу со старцем — хотя бы мимолётную, ничего не значащую. Чтобы несколько секунд подышать одним воздухом с тем, кто…

Бог выполнил мою просьбу. Прав апостол: всё к вящей славе Его. Всё. Даже наш позор и унижение, даже испытания на грани жизни и смерти. Даже сама смерть.

— Красный и белый драконы, — усмехнулся викарий еле слышно, — Красный был символом саксов, белый — символом бриттов. Победил красный.

Что он опять загадками разговаривает? Образованность показать хочет?

— Я. Убил. Человека, — проблеял в очередной раз Пьяццоли, очнувшись на мгновение, разлепил мутные глаза и растянул лицо в идиотической улыбке, — Прости меня. Дедушка.

Понтифик, не мигая, изучал своими прозрачными, глубоко посаженными в череп глазами ребёнка недособранную головоломку.

— Я тебя где-то видел, — проскрипел он, не удостоив капельмейстера даже полувзглядом. Его безбровое бледное лицо внезапно озарилось светом нездешней радости, — Не плачь. Дедушка простит. Что же я собрал не так? Не сходится.

— Его Святейшество ждёт отчёта на предмет вчерашнего инцидента в аббатстве Монте-Кассино, — глухо, словно с заложенным соплями носом, произнёс кардинал, стоявший лицом к алтарю, — Кто начнёт?

— Да? — эхом повторил Понтифик, не отрывая глаз от своей игрушки. — Кто начнёт?

Викарий почтительно откашлялся.

— Начну я, — удивительно, но кощунник О’Брайан умеет превосходно изображать голосом все христианские добродетели. И смирение в том числе, — Я всё видел, я во всём участвовал. Мои спутники тоже, но они… они не в состоянии говорить. Упавшие на нас испытания лишили обоих дара речи, и…

— Имя, — голос кардинала снова загремел под сводами капеллы… и будь я проклят, если он не показался мне в этот момент странно знакомым, — Назовите ваше имя, сын мой.

— Да, сынок, — повторил Его Святейшество Пий Пятнадцатый, продолжая терзать головоломку жёлтыми костлявыми пальцами, — Зовут-то тебя как. Меня Пий. Но можно просто Папа.

Викарий назвал себя, после чего приступил к повествованию — и я опять изумился, ибо викарий, равно как и всякий посланник Лукавого, обладал исключительным даром мимикрии. Будучи глуп, умел изображать из себя умника. Будучи грешен — праведника. Будучи дик и неотёсан — учёного мужа, владеющего самым изысканным слогом. Однако не ум, не слог и не праведность решил показать ныне О’Брайан.

Честную краткость. Чтобы никто не распознал в этом дикаре лживого болтуна. Меня-то не проведёшь, но Папа… святые угодники, он же так чист душой…

Вот что сказал викарий О’Брайан в ночь с 23 на 24 марта 2100 года от рождества Христова, стоя перед Наместником Бога На Земле и Носителем Перстня Святого Петра в капелле Сикстинской. Привожу дословно. Вдруг пригодится для протокола?

— Вчера ночью группа Гнильцов в количестве не меньше полутысячи единиц совершила нападение на приход Святой Ванды, находившийся на территории аббатства Монте-Кассино. Нападение осуществлено через монастырскую крипту, которая сообщается с подземным тоннелем и системой внутренней канализации — имеющей, в свою очередь, выход на неиспользуемые ныне сети инженерной инфраструктуры в долине. Силами приходского клира и мирян нападение было отражено с минимальными потерями. Погибло около тридцати человек, в основном миряне, ранено примерно столько же. Почти все погибшие — жертвы неправильно подготовленной командованием Армии Ватикана операции по уничтожению Гнильцов. Хотя я назвал бы случившееся не ошибкой, а преступлением, на предмет коего собираюсь составить этой же ночью подробный рапорт. Также сообщаю вам, Ваше Святейшество, что я, Гектор О’Брайан, викарий прихода Святой Ванды, тридцати восьми лет, капитан в отставке третьей десантно-штурмовой роты отдельного ватиканского батальона специального назначения, сообразуясь с долгом солдата и пастыря, организовал эвакуацию семидесяти человек из зоны бедствия на территорию Римского гарнизона Армии Ватикана, а присутствующие здесь диакон прихода Томаш Подебрад и капельмейстер прихода Джованни Пьяццоли оказывали мне в этом деле самое горячее содействие, и заслуживают по меньшей мере благодарности, и ни в коем случае не наказания. Доклад окончил. Слава Иисусу Христу.

— А я убил человека, — подытожил рапорт викария некстати проснувшийся Пьяццоли и что есть силы ударил себя кулаком в грудь.

— Это правда? — поинтересовался кардинал, глядя куда-то поверх Распятия, в непроглядную тьму восточной апсиды.

Викарий предостерегающе поднял ладонь и издал нечленораздельный и недвусмысленный звук, на всех языках мира и во все времена означавший: «Дайте мне слово».

Господи, не давай ему слова. А мне верни мою речь. И я не дам свершиться лжесвидетельству. Ибо знаю, что викарий солжёт и попытается обелить капельмейстера — благо что Красной Мантии рядом нет, и некому уличить ирландскую сви…

Дата добавления: 2015-07-24