Маргиналия № 1

Из материалов следственного дела № 476, возбуждённого 25 марта 2100 года от Рождества Спасителя по факту т.н. «Монтекассинского инцидента»

«… никогда. Никогда не слышал я из его уст чего-либо противоречащего догматам пресвятой матери нашей Апостольской Римской Церкви. Он был очень подкован по части вероучения, очень подкован, очень. Но он был и практик, каких поискать. Да, действительно. Почему «был». Никто ведь не видел его среди мёртвых, верно?

Я почему его практиком называю. Я ведь долгие годы страдал тяжким духовным недугом. И начальство наше об этом знало. В прежние века меня в два счёта вывели бы за штат и лишили сана — таких, как я, к прихожанам подпускать рискованно. Сейчас в штате острый дефицит, по той лишь причине меня, свинью такую, и терпели. Сколько исповедей, сколько епитимий, сколько слёз миру незримых. Двадцать лет подряд слышал один и тот же ответ: «Молитесь Духу Святому, и Он вас излечит». Представляете, монсеньор инквизитор? Вот вы явились на приём к врачу, вас мучают боли, а врач вам — «пишите министру здравоохранения, он что-нибудь придумает». Такой врач на своём посту трёх дней не продержится — уволят, и правильно сделают. А ведь пастырь — тот же лекарь, но душ человеческих. Или ещё представьте: приходите вы к врачу, еле ногами двигаете, пот в три ручья, в глазах темно — а он вам с порога: «Когда последний раз обследовались? Год назад? До свиданья». Врач, оставивший больного в опасности — он кто? Правильно, преступник. А священник, пославший к чёрту мирянина, пришедшего к нему на исповедь после долгих лет блужданий во тьме? А священник неподсуден. Он полубог, а паства — так, жалкие черви. Но даже черви имеют право на сострадание, верно? Что ты за пастырь, если не можешь согрешившему прихожанину помочь, поддержать, направить? Адом грозить мы все молодцы. Это и дурак сумеет. Монсеньор, я вам так скажу, уж простите мне мою вольность: ад не место и не время. Ад в голове. И начинается он не после физической смерти, а гораздо раньше… гораздо… когда привычный соблазн больше не даёт удовольствия, но продолжает требовать ежедневной дани… когда вожделение среди ночи берёт за горло железной дланью и шипит «Отдайся мне, или разорву на куски твой мозг!» Ты падаешь на колени, молишь Бога о помощи, о всеоружии — а в ответ лишь холодная музыка сфер, на которых начертано железом и кровью «Я Всё Сказал, Теперь Исполняйте». И вот ты падаешь в прежний грех — и тогда в твоей голове поднимает веки Страшный Судия… тот самый, к коему ты взывал о защите от козней лукавого… и гремит гласом трубным: «За то, что ты соблазнился, будь проклят! Нынче же смертью умрёшь!»

Мы именно такого Бога исповедуем, монсеньор. Именно такого. На словах — да, милосердный, многотерпеливый… и через два предложения бац! «И сказал Господь — накажу, сокрушу, испепелю, истреблю, уничтожу». Но это частности, монсеньор. При чём тут Гектор, вы спросите? Он был первым, кто не отмахнулся от меня, как от вонючей навозной мухи. Он взялся меня лечить. Он сказал: «В любое время дня и ночи. Как припрёт — бросай всё и бегом в мою келью. Нет на месте — вот тебе списанная рация, вот мои коды и позывные, стучись, и обрящешь. Я тебя не брошу». Он был первый, кто не кривил лицо, слушая мои исповеди, и первый, кто не выгнал меня из исповедальни взашей с воплем «Как ты смеешь являться с ЭТИМ в дом молитвы!» Он просто сказал мне «Ты мужик, Джованни. Мужик и боец. Бог видит твои муки, но помни — Он помогает лишь тем, кто сам помогает себе. Ты сдаёшься без боя — вот в чём твоя вина, а не в том, что у тебя есть запрещённые желания. Они у всех есть. Я вот иной раз ловлю себя на желании взять пулемёт и… Без Бога мы ничто, Джованни. Но Он дал нам гигантский потенциал, который мы не используем и на одну сотую долю. Да ещё и убеждаем сами себя, что бессильны противостоять козням Лукавого. Да фигушки. Мы — образ и подобие Господне, а Лукавый — долбанная обезьяна, кто сильнее, ну-ка?»

Он первый предложил мне почаще вспоминать свои победы, а не циклиться на поражениях. Не кичиться, не похваляться перед собой — вспоминать как факт, когда прижмёт искушение. Он как-то рассказал мне историю одного миссионера из… не помню, как называлась эта африканская страна до того как… вы понимаете… он всю жизнь провёл среди язычников, лечил их, учил детишек грамоте, наставлял взрослых во Слове Божьем, построил своими руками то ли десять, то ли двенадцать часовен в разных концах страны… и погиб как мученик, защищая своих овец от резни во время очередной гражданской смуты… так вот. Я сначала сам не поверил. Оказывается, сей подвижник был всю жизнь одержим теми же соблазнами, что и я — но через великую силу Христовой любви к прихожанкам своим сумел ни разу не грехопасть. Не страх Ада — любовь помогала ему оставаться верным Богу в делах своих. Но над фантазиями своими он, как и все мы, был не властен. И каждую субботу перед воскресной мессой он садился в свой двухмоторный самолётик, купленный у каких-то местных бандитов за полцены, и летел через пол-континента в резиденцию апостольской администратуры — на исповедь. Он не мог позволить себе приступить к литургии с нечистым сердцем. Но в таинстве покаяния он, естественно, перечислял лишь свои греховные помышления, не упоминая прочего. И знаете, что ему однажды сказал принимавший у него исповедь прелат? «Вы столь оскорбили Бога, хоть и в мыслях, что я с большой неохотой отпускаю вам грехи ваши, ибо вы достойны анафемы. Как епитимию повелеваю вам сделать в своей жизни хотя бы одно доброе дело». Вы оценили юмор, монсеньор? Какой-то клерк, лицемер в сутане, крыса канцелярская, не посадившая за жизнь ни одного дерева, не вылечившая ни одного ребёнка — говорит такое человеку, который спустя десять лет после своей гибели был канонизирован! «Сделайте хотя бы одно доброе дело!»

Он рассказал мне эту историю и спросил: «Угадай, к чему я клоню». Я отвечаю: «Прелат идиот». Он: «Правильно, но не только». Когда мы сосредотачиваемся только на своей тьме, нас покидает любовь, и на её месте воцаряется страх. Страх, монсеньор. Страх — он ведь от Лукавого в нашем сердце. Невозможно одновременно любить — и трястись. Либо одно, либо другое. Хочешь излечиться от греха — возлюби тех, к кому питаешь нечистые помыслы, неважно какие: похоть, или гнев, или ревность… Это на самом деле очень просто — надо всего лишь перестать бояться наказания, ибо наказание — оно здесь. В голове. И горе тем, кто носит там ад кромешный и при этом смеет учить Слову Божьему: он станет для паствы зверем хуже Сатаны. Гектор мне как-то притчу рассказал… он часто говорил притчами, особенно когда выпьет… ну да, пастырь должен быть трезв. Но Гектор никогда не терял лица. Он всегда был одинаковый — что трезвый, что пьяный. Он мог пить, мог не пить. Он просто любил вкус вина. Так вот… Однажды в Ад пожаловала инспекция из Рая: посмотреть, в каких условиях содержаться грешники, проверить, не попал ли кто в обители вечных мук по ошибке… Это притча, монсеньор, сказка, шутка, я понимаю, что на Божьем Суде ошибок не бывает. Ну, значит, ведёт Лукавый Архангела Михаила по кругам своего проклятого царства, показывает досье узников. Вот здесь любодеи мытарятся, здесь воры, здесь гневливцы, здесь еретики, здесь предатели. «А что у тебя, Люц, в самом-самом нижнем кругу? Ну, ниже Иуды?» — спрашивает Архангел. «Ничего», — отвечает Враг Рода Человеческого, но по тому, как он прячет глаза, Михаил понимает: Сатана лжёт. Взъярился тогда Архангел, обнажил огненный меч, к горлу Лукавого приставил: говори, сволочь, не то вскрою как лягушку и скажу, что так и было. Ладно, отвечает Люцифер, не ярись, ты прав, есть там у меня ещё одна камера, и сидит в ней великий богослов, сочинивший историю о стрелах. Ну, вы помните: в веке тринадцатом, кажется, некий доминиканец создал притчу об Иисусе, который решил тремя стрелами уничтожить мир, ибо мир погряз во грехе — в Дева Мария на коленях его уламывает успокоиться и при этом пальцем тычет вниз, где в посте и молитве проводят свои дни святые Доминик и Франциск. Мол, ради этих двух пощади создания свои. Так вот, в этой самой камере этот самый сказочник и пребывает, говорит Сатана. А что за муки ему назначены, спрашивает Архангел Михаил? А он висит на собственном языке, прибитый тремя стрелами к потолку, отвечает владыка Ада. Помолчал Архангел, убрал меч в ножны и говорит: по делам вору и мука, ибо он есть худший из богохульников и, значит, худший из грешников. Даже Иуда и тот лучше этого пустомели. Ибо нельзя более оскорбить Иисуса, чем представить Его свирепым убийцей, мечтающим уничтожить мир. Ибо Он пришёл, чтобы спасать, а не истреблять.

Слушай и соображай, сказал мне Гектор, завершив притчу. Если сего богохульника Бог отринул из уст Своих — хотя тот, клевеща на Иисуса, желал добра и только добра… в его понимании добра, разумеется… что же Он сделает с тобой? Ты ведь тоже оскорбляешь Его святое имя — тем, что трясёшься, ожидая после каждого своего прегрешения молнии с неба. А тебя там любят, Джованни. Слёзы по тебе льют. Ночей не спят, думают, как тебя вызволить из плена греха твоего, ибо сам ты это сделать бессилен. Проси прощения и силы, и мудрости, дабы она осветила тебе путь из тьмы к свету. И дано тебе будет. А я твой проводник, который во многих уголках ада уже бывал и из всех этих уголков выбрался милосердием Господним. Так что не дрейфь — прорвёмся.

Я это к чему вспомнил. Я отвлёкся, простите. Знаете, как он меня излечил? Заставил возлюбить тех, кого я вожделел. Орудием моего греха была старая цейсовская стереотруба с разрешением такой мощности, что с колокольни собора Святого Петра в неё в ясную погоду легко можно увидеть муравья, ползущего по трещине между двумя плитами в западной стене Колизея. В каком бы приходе я ни служил — я всегда возил её с собой, и всегда выбирал себе квартиру либо келью в одном доме с мирянами, причём с окнами во внутренний дворик. Расчёт простой: в каком-нибудь из окон обязательно забудут задёрнуть на ночь шторы… А в корпусе, окна которого выходили прямиком на мои, жил целый выводок соблазнов. Монахини-августинки — причём их раздевалки в душевой по непонятной причине не были снабжены тонированными стёклами. Ординаторские комнаты госпиталя святого Максимилиана Кольбе — там ночами такое творилось, монсеньор… Одни пьянки медбратьев с пациентками отделения для умалишённых… причём никакого насилия, что интересно. Как пишется в полицейских отчётах, «по обоюдному согласию». Да, согласие слабоумного на такие вещи получить несложно. Нет, не часто. Всего раза три за год — но мне хватило. Я жаждал повторения. Я ночей не спал, выслеживая час и миг, когда им опять втемяшится в голову прийти в эту комнату и… Нет, я не сообщал моему начальству об этом. Только Гектору, на исповеди. Да, я вижу, вас уже коробит. Меня тоже — хотя и возбуждало не меньше. А вот Гектора не коробило. Никогда. И не возбуждало. Он однажды мне признался: «Знаешь, Джованни, я большой поклонник женской красоты. Это одно из чудес, созданных Господом к вящей славе Его и к утешению для нас, ежедневно пляшущих на острие косы смерти. Просто это чудо столь ярко, что мы, слабые и глупые, не силах отвести от него взор… и становимся рабами этой радости, негодными к служению на ниве господней, смоковницами неплодными. В этом грех, Джованни, а не в удовольствии от созерцания. Более того: мы, злые и алчные, не можем просто так наслаждаться прекрасным цветком по имени «женщина» — мы обязательно должны его сорвать, сожрать и выплюнуть. В этом грех, а не в томлении сердца при виде обнажённого плечика. А вот смотреть на совокупления ни в коем случае нельзя. Это таинство, Джованни — даже когда не в браке, а в блуде, даже когда в свальном блуде — это та-ин-ство. Просто осквернённое. Осквернители оскорбляют Бога не тем, что получают удовольствие, а тем, что надругаются над великим подарком Отца нашего — радостью телесной любви, предназначенной ТОЛЬКО для супругов. А ты оскорбляешь Его тем, что созерцаешь это надругательство молча. Короче, хочешь излечиться — отдавай мне трубу».

Он объяснил, зачем. Показал мне снимки, сделанные на пепелище Сант-Яго-де-Компостелла. Говорит: видишь эти оторванные руки, ноги, головы? Смотри: вот голова девочки лет пятнадцати от силы. Она была цветку подобна, а стала куском кровоточащего мяса. Потому что у охраны монастыря не было сильной оптики, чтобы вовремя засечь угрозу, вовремя поднять тревогу и отразить натиск этой сволочи. А у нас такая оптика есть, слава Иисусу Христу. Но ты зажал сей бесценный дар, как последний Иуда, зажал для своих дурацких ночных утех, из-за которых твоя душа попадёт в ад — не потому что прелюбодействуешь в сердце своём, а потому, что думаешь о себе, а на приход тебе плевать. Ты эгоист, Джованни, вот где твой грех, вот в чём ты должен каяться на исповеди, а ты сопли размазываешь по ерунде, каких-то тёток голых плетёшь… Отдай трубу, Джованни — и ты станешь спасителем и хранителем Святой Ванды, и тысячи ночей, осквернённых грехом Онана, простятся тебе за один-единственный добрый жест.

Я это к чему. Я отдал. И после этого понял, что значит «отсеки руку, соблазняющую тебя». Это действительно больно. Очень. Первые недели две. А потом боль рассасывается, и однажды ты просыпаешься в своей постели с ощущением, что ты — дитя, твоя жизнь только начинается, и весь мир наполнен Божьей любовью. И главное — ты свободен, а рука… Рука — в том-то и фокус — на деле была не твоей. Вы успеваете за ходом мысли?

Да, к слову. Не ищите тех медбратьев-развратников. Дня через три после моей исповеди они таинственным образом куда-то исчезли. Вместо со своими личными делами. А в госпиталь приняли новых. Не знаю, чем они по ночам занимались — я ведь распрощался со своей трубой. Подозреваю, что без Гектора в этой чудесной рокировке не обошлось, хотя… кто знает… Тайну исповеди пока ещё никто не отменял, верно?»

27 марта 2100 года, с моих слов записано верно. Отец Джованни Пьяццоли, капельмейстер прихода Святой Ванды.

***

Дата добавления: 2015-07-24