d) Отречение от влечений

Не самоочевидно и не сразу понятно, почему прогресс духовности, пренебрежение чувственностью должны были усиливать самосознание как личности, так и народа. Ви­димо, это предполагает и определенный масштаб ценнос­тей и другого человека или инстанцию, которые им поль­зуются. Рассмотрим аналогичный случай из психологии индивида, уже понятный нам.

Если в одном человеке Оно усиливает притязания вле­чений эротической или агрессивной природы, то проще и естественнее, чтобы располагающее мыслительным и фи­зическим аппаратом Я удовлетворило их с помощью дей­ствия. Это удовлетворение влечения воспринимается Я как удовольствие, подобно тому как неудовлетворение, несо­мненно, стало бы источником неудовольствия. При таких обстоятельствах может получиться, что, учитывая внеш­ние помехи, Я откажется удовлетворить влечение, а имен­но, когда оно понимает, что соответствующее действие по­родило бы серьезную опасность для него. Такой отказ от удовлетворения, отречение от влечения из-за внешних помех, как мы говорим: повинуясь принципу реальности, — отнюдь не радует. Если бы не удалось с помощью сдвига энергии понизить силу самого влечения, то отречение от него имело бы затяжное неприятное напряжение. Однако к отречению от влечения могут привести и совсем другие — так сказать —внутренние причины. В ходе индивиду­ального развития часть сдерживающих сил из внешнего мира переносится вовнутрь, что образует в Я инстанцию, противостоящую в качестве наблюдающей, критикующей и запрещающей остальному Я. Мы называем эту новую инстанцию с в е рх - Я. Отныне Я, прежде чем исполнить требуемое Оно удовлетворение влечения, должно учиты­вать не только угрозы внешнего мира, но и протесты сверх-Я, и тем более будет иметь повод не допускать удов­летворения влечений. Но тогда как отречение от влечений по внешним основаниям только неприятно, отречение по

1018

внутренним основаниям, из повиновения сверх-Я, имеет иное значение для психического хозяйства. Кроме неиз­бежного неприятного результата, оно доставляет Я и не­которую толику удовольствия, как бы замещающее удовле­творение. Я чувствует себя возвеличенным, оно гордится отречением от влечения как ценным достижением. Пола­гаю, мы понимаем механизм такого достижения удоволь­ствия. Сверх-Я — это преемник и представитель родите­лей (и воспитателей), которые надзирали за поступками индивида в первый период его жизни; оно продолжает функ­ции последних почти в неизменном виде. Оно удерживает Я в состоянии продолжительной зависимости, оказывает постоянное давление на него. Совсем как в детстве. Я бо­ится поставить на карту любовь верховного владыки, вос­принимает его признание как освобождение и удовлетво­рение, а упреки — как укоры совести. Если Я принесло сверх-Я жертву в виде отречения от влечения, в качестве вознаграждения за это оно ожидает от него большей люб­ви. Сознание, что эта любовь заслужена, Я ощущает как гордость. В период, когда авторитет еще не был в виде сверх-Я интероецирован, отношения между опасностью потерять любовь и претензиями влечения могли оставать­ся теми же. Когда от влечения отрекались из любви к ро­дителям, это придавало чувство уверенности и удовлетво­рения. Собственно нарцистический характер гордости это хорошее чувство могло приобрести только после того, как сам авторитет стал частью Я.

Как все же объяснение удовлетворенности отречением от влечения помогает понимать процессы, которые мы на­мерены изучить — повышение самосознания при успехах духовности? По-видимому, очень мало. Обстоятельства вы­глядят совершенно по-другому. Тут речь не идет ни о каком отречении от влечения и ни о какой второй личнос­ти или инстанции, из любви к которым приносится жер­тва. Во.втором утверждении мы скоро усомнимся. Можно сказать, именно великий человек и является авторитетом, из любви к которому добиваются успеха, а поскольку сам великий человек влияет благодаря сходству с отцом, то не следует удивляться, что в психологии масс ему выпадает роль сверх-Я. Итак, это соответственно как будто сохра­няет силу и для отношений Моисея с еврейским народом.

1019

Но в других моментах настоящая аналогия не получится. Прогресс в духовности состоит в том, чтобы вопреки не­посредственному чувственному восприятию решать в поль­зу так называемых высших интеллектуальных процессов, т. е. воспоминаний, рассуждений, умозаключений. Напри­мер, определить, что отцовство важнее материнства, хотя в отличие от последнего оно не доказуемо свидетельства­ми органов чувств. Поэтому ребенок должен носить имя отца и наследовать ему. Или: наш Бог величайший и са­мый могущественный, хотя и невидим, подобно вихрю или душе. Отклонение притязаний сексуальных или агрессив­ных влечений кажется чем-то совершенно отличным от этого. И при определенных успехах духовности, например при победе отцовского права, нельзя выявить авторитет, предлагающий масштаб того, что нужно считать более важным. Им в этом случае не может быть отец, ибо он возвышается до уровня авторитета лишь в результате про­гресса. Следовательно, перед нами феномен: в развитии человечества чувственность постепенно побеждается ду­ховностью, и люди благодаря каждому такому успеху чув­ствуют себя гордыми и возвеличенными. Однако нельзя сказать, почему это так и должно происходить. Позднее случается и так, что сама духовность подминается совер­шенно загадочным эмоциональным феноменом веры. Речь идет об известном credo quia absurdum (верю, потому что нелепо — лат.), к тому же каждый, осуществивший это, рассматривает его как высшее достижение. Возможно, об­щим для всех этих психологических ситуаций является что-то другое. Возможно, человек попросту объявляет более важным более трудное, а его гордость — это всего лишь нарциссизм, усиленный сознанием преодоленной труд­ности.

Разумеется, это малопродуктивное объяснение, и мож­но подумать, что оно вообще не имеет ничего общего с нашим исследованием того, что же определило характер еврейского народа. Для нас это было только удобным, но определенная принадлежность к нашей проблеме все же обнаруживается благодаря факту, которым позднее мы еще займемся. Религия, начавшаяся с запрета изображать Бога, в ходе столетий все больше превращается в религию отре­чения от влечений. Она вроде бы не требовала сексуаль-

1020

ной абстиненции, а довольствовалась заметным сужени­ем сексуальной свободы. Однако Бог полностью затмевает сексуальность и возвышается до идеала этического совер­шенства. Но этика — это ограничение влечений. Пророки неустанно напоминают, что от своего народа Бог не тре­бовал ничего, кроме праведного и добродетельного образа жизни, т. е. воздержания от удовлетворения всех влече­ний, осуждаемых еще и нашей современной моралью как порочные. И даже требование верить в него, видимо, от­ступает перед серьезностью этих этических требований. Таким образом, получается, что отречение от влечений иг­рает выдающуюся роль в религии, хотя и появилось в ней не изначально.

Здесь, однако, возникает возражение, призванное пред­отвратить недоразумение. Если даже могло показаться, что отречение от влечения и основанная на нем этика не от­носятся к существу религии, то все же генетически они с ним самым тесным образом связаны. Тотемизм — первая, известная нам форма религии — приносит с собой в каче­стве непременной составной части некоторое количество повелений и запретов, не означающих, разумеется, ниче­го, кроме отречения от влечений: почитание тотема, вклю­чающее запрет причинять ему вред и убивать, экзогамию, т. е. отречение от вожделенных матерей и сестер в орде, предоставление равных прав всем членам братского союза, т. е. ограничение тенденции к жестокому соперничеству между ними. В этих предписаниях мы обязаны видеть первые начала нравственного и социального порядка. Мы учитываем, что здесь действуют две различные мотивации. Два первых запрета вполне в духе устраненного отца, они словно продолжают его волю; третий запрет — предостав­ление равноправия братьям, отступившим от воли отца, — оправдан ссылкой на необходимость сохранять долгое вре­мя новый порядок, возникший после устранения отца. В противном случае был бы неизбежен возврат к прежне­му состоянию. В этом случае социальные запреты обособ­ляются от других, возникающих, как говорится, непосред­ственно из религиозных отношений.

В развитии отдельного человека кратко повторяются существенные части этого пути. И здесь именно авторитет родителей, по существу авторитет необузданного, наделен-

1021

ного властью наказывать отца, побуждает ребенка к отре-^ чениям от влечений, устанавливает для последнего, что ему позволено, а что запрещено. Что у ребенка означает «благородное» и «дурное», позднее, когда место родителей заняло общество и сверх-Я, будет называться «добрым» и «злым», добродетельным и порочным, но это все еще то же самое — отречение от влечений под давлением автори­тета, заменяющего и продолжающего отца.

Эти представления углубляются, если мы предпримем исследование примечательного понятия «святость». Что, собственно, кажется нам «святым» в отличие от другого, тоже оцениваемого нами высоко и признаваемого важным и значительным? С одной стороны, неоспорима связь свя­того с религиозным, она назойливо подчеркивается; все религиозное — свято, именно оно — ядро святости. Но, с другой стороны, нашему решению мешают многочислен­ные попытки отнести особенность святости к самым раз­личным предметам, к лицам, к институтам, к занятиям, имеющим мало общего с религией. Эти усилия обслужи­вают общеизвестные тенденции. Мы будем исходить из особенности запрета, очень прочно связанного со святым. Очевидно, святое — это нечто, чего нельзя касаться. Впро­чем, запрет на священное аффективно усилен, собственно говоря, без рационального обоснования. Ибо почему, на­пример, инцест с дочерью или с сестрой должен являться особо тяжким преступлением, гораздо более гнусным, чем любое другое сексуальное сношение? Ответ на вопрос о таком обосновании гласит, что этому противятся все на­ши чувства. Но это означает только, что запрет считает­ся само собой разумеющимся, что его можно не обосно­вывать.

Никчемность такого объяснения обнаруживается до­статочно легко. То, что якобы оскорбляет наши самые свя­тые чувства, было общепринятым обычаем, можно сказать, священной привычкой в знатных семьях древнего Египта и у других древних народов. Само собой разумеется, что фараон находил в своей сестре свою первую и самую знат­ную жену, и поздние последователи фараонов, греческие Птолемеи, без колебаний подражали этому образцу. Пока, напротив, напрашивается представление, что инцест — в данном случае между братом и сестрой — был привиле-

1022

гией, которой были лишены простые смертные, но предо­ставленной заменяющим богов царям, равно как гречес­кие и германские легенды безоговорочно принимали та­кие инцестуозные отношения. Можно предположить, что боязливое охранение равного происхождения у нашей высшей аристократии является остатком этой старой при­вилегии, и можно констатировать, что из-за продолжаю­щегося много поколений близкородственного размножения в высших социальных слоях Европа сегодня управляется членами только одной или двух семей.

Ссылка на инцест у богов, царей и героев помогает покончить и с попыткой объяснить ужас перед инцестом биологически, свести его к смутному знанию о вредности близкородственного размножения. Но как раз далеко не достоверно, что при близкородственном размножении су­ществует опасность уродств, еще сомнительнее, что пер­вобытные люди знали и противодействовали этому. Не­уверенность в определении дозволенной и запрещенной степени родства столь же мало свидетельствует в пользу «естественного чувства», как и причины ужаса перед ин­цестом.

Наша схема предыстории подводит к другому объясне­нию. Требование экзогамии, чьим негативным выражени­ем является страх перед инцестом, заложено в воле отца и продолжает эту волю после его устранения. Отсюда сила его эмоциональной мощи и невозможность рационально­го обоснования, т. е. его святость. Мы твердо надеемся, что исследование всех случаев священного привело бы, как и в случае страха перед инцестом, к тому же результа­ту: первоначально святое — не что иное, как продолжен­ная воля праотца. Тем самым становится ясной амбива­лентность слов, выражающих понятие святости. Дело в амбивалентности, вообще владеющей отношением к отцу. «Sacer» означает не только «святой», «освященный», но и то, что мы можем перевести только с помощью «прокля­тый», «гнусный» (auri sacra fames — проклятая жажда зо­лота — лат.). Воля отца была, впрочем, не только чем-то, чего нельзя было касаться, что должно было высоко по­читаться, но и тем, от чего содрогаются, поскольку она требовала мучительного отречения от влечений. Когда мы узнаем, что Моисей «освятил» свой народ, введя обряд

1023

обрезания, то теперь мы понимаем глубокий смысл этого утверждения. Обрезание — это символическая замена ка­страции, на которую некогда праотец от избытка своего всемогущества обрек сыновей, а принявший этот символ продемонстрировал тем самым готовность подчиниться во­ле отца, даже если последний требовал самой мучительной жертвы.

Чтобы вернуться к этике, мы можем в заключение ска­зать, что часть ее предписаний оправдана рационально:

необходимостью ограничить права общины в отношении индивида, права индивида — в отношении общества и пра­ва индивидов — в отношении друг к другу. Однако то, что в этике кажется нам величественным, наполненным тай­ной, мистическим образом самоочевидным, обязано этим связи с религией, происхождению из воли отца.

е) Истинное содержание религии

Какую зависть вызывают у нас, обделенных верой, ис­следователи, убежденные в существовании высшего суще­ства! Для этого великого духа в мире нет вопросов, потому что он создал все его формы. Насколько широким, исчер­пывающим и окончательным предстает учение верующих в сравнении с тягостными, убогими и фрагментарными попытками объяснения — пределом того, на что мы спо­собны! Божественный дух, сам являющийся идеалом эти­ческого совершенства, внушил людям знание этого идеала вместе со стремлением уподобиться идеалу. Они непо­средственно ощущают, что возвышенно и благородно, а что низменно и подло. Их чувственная жизнь ориентиро­вана на их сиюминутную дистанцию от идеала. Им достав­ляет глубокое удовлетворение, когда они приближаются как бы в перигелии к нему, их одолевает тягостное отвра­щение к себе, когда они удалились от него в афелий. Все это было установлено весьма просто и непоколебимо. Мы можем только сожалеть, если определенный жизненный опыт и наблюдения природы не позволяют нам принять предположение о таком высшем существе. Если бы мир не был достаточно загадочным, перед нами возникла бы новая задача — понять, как другие люди сумели уверовать

1024

в божественное существо и откуда эта вера получает свою необычную, превосходящую «разум и науку» власть.

Давайте вернемся к более скромной проблеме, зани­мавшей нас до сих пор. Мы намеревались понять, откуда проистекает своеобразный характер еврейского народа, ко­торый, вероятно, способствовал и сохранению его до се­годняшнего дня. Мы обнаружили, что этот характер, вы­ковал человек по имени Моисей, даровав ему религию, настолько повысившую его чувство собственного досто­инства, что народ поверил в свое превосходство над всеми другими народами. В таком случае он сохранил себя бла­годаря тому, что чурался их. Кровосмешение при этом мало беспокоило, так как их объединял идеальный фак­тор — совместное владение определенным интеллектуаль­ным и эмоциональным достоянием. Моисеева религия ока­зала такое влияние потому, что она: 1) позволила народу получить свою долю в величии нового представления о Боге, 2) утверждала, что этот народ избран этим великим Богом и предназначен для доказательства его особого бла­говоления, 3) навязала народу развитие духовности, доста­точно важное само по себе, вдобавок открывшее путь к высокой оценке интеллектуальной деятельности и к даль­нейшим отречениям от влечений.

Это наш вывод, и хотя мы ни от чего не отказываемся, все-таки не можем умолчать, что иногда он неудовлетво­рителен. Совокупность причин не покрывает, так сказать, результат: факт, который мы намереваемся объяснить, ка­жется величиной иного порядка, чем все, с помощью чего его объясняем. Не могло ли случиться, что все наши преж­ние исследования открыли не всю мотивацию, а до неко­торой степени всего лишь поверхностный слой, за кото­рым ждет открытия еще один, очень важный фактор? При чрезвычайной сложности всех детерминант в жизни и в истории за что-то подобное все же нужно было ухватиться.

Видимо, подход к этой более глубокой мотивации вы­текает из одного определенного места предшествующих рассуждений. Религия Моисея оказывала свое действие не прямо, а странным окольным путем. Это нельзя проде­монстрировать, она воздействовала не сразу — но ей по­требовались многие столетия для проявления своего пол­ного воздействия, что само собой разумеется, когда речь

1025

Дата добавления: 2015-11-26