И.С. Тургеневу

<

13 февраля 1882 г.

>

Многоуважаемый Иван Сергеевич, Я замедлил ответом Вам потому, что не имел времени прочитать присланную Вами статью , а не прочитал ее потому, что только сегодня отправил 2-ю книжку «Отечественных записок» в цензуру. Однако ж, сейчас кончил и скажу, как и Вы: написано не без таланта, но весьма неопытной рукой. Оборвано и много лишнего, противного архитектуре. Сверх того, у нас не без веса и цензурные соображения — и в этом смысле трудно что-нибудь сказать заранее. Во всяком случае, я поработаю над этой вещью, хотя раньше майской книжки иди даже июньской не обещаю ее поместить. Я думаю в конце прибавить главу фантастического харктера . Сидят в остроге 5, 10, 20 лет и все нет решенья. И дети в остроге завелись и выросли, вскормленные млеком превратных толкований, и тоже попали под суд. Наконец, приходит благородный действ<ительный> стат<ский> советник, Стратилатова (городничего) сажает в острог, а адвоката из острога освобождает и сажает на место городничего. Опять начинается дело, у Стратилатова рождаются дети, приходит новый действит<ельный> ст<атский> советник, Стратилатова освобождает, а адвоката сажает и т. д. Будет много смеха и притом веселого. Спросите у автора, согласен ли он. И еще спросите: гонорар 75 р. за лист — согласен ли? И, пожалуй, напишите, потому что я, пожалуй, удосужусь, да и раньше за работу примусь.

Насчет повести Виницкой я тоже с Вами согласен: переделать начало, да конец совсем выбросить — только и всего. А сверх того, и еще: повесть совсем нецензурна. Ежели она переработает повесть, я буду не только рад напечатать ее, но и в восхищении. Никогда мы не были так бедны материалом, а Виницкая положительно талантлива. Пожалуйста, убедите ее приняться за работу поскорее, а главное иметь в виду цензурные условия. Я знаю, что это условие ужасное, но нам, видно, и умереть с ним придется.

До свидания. Благодарю, что случай заставляет Вас вспоминать обо мне. Но вот что: Вы писали, что в марте приедете, а теперь — помалчиваете. Что сей сон значит?

Искренно Вам преданный М. Салтыков.

Печатается по изданию: Щедрин Н. (Салтыков М.Е.). Полн. собр. соч. — Т. 19, — М. 1939. — С. 261-262.

Очерк Глеба Успенского «Подгородний мужик» с литературной правкой М.Е. Салтыкова-Щедрина

В то юношеское прекрасное время попыток в подобном роде, как известно, было великое множество и если, несмотря на всевозможные внешние различия в способах и приемах [достижения цели], цели [этой] они не достигали, то во всяком случае источник, из которого шли эти фантазии [и цели, которых они хотели достигнуть], был[и] чист[ы], а главное [— основательны и] вполне неизбеж[ны]ен. [Действительно, рано или поздно, в той или другой форме, в том или другом виде, — но народ должен иметь и будет иметь работников, посвятивших себя на служение этому делу.] Потому, что, если Михаилы Михайловичи [и люди подобного направления] не могут так скоро порвать уз и пут прошлого, в котором они выросли, — то тем более трудно это сделать [народу; а] мужику; сколько наросло на нем и вокруг него, и под ногами, и сверху, и снизу, словом, и в нем и вне его всякой дичи, паутины, сколько валяется но пути его развития всякого гнилья, гнилья столетнего обомшелого, которое [только] путает, сбивает с толку и пути.

Выражение — «одним концом по барину, другим — по мужику» нам кажется глубоко верным, так как и барину и мужику одинаково предстоит определить свой предстоящий жизненный путь, ответить себе на вопрос как [и чем] жить. Нам кажется, что эта [решительная] минута переживается нашим крестьянством теперь в степени, сравнительно небывалой в его истории, — так как только теперь наше крестьянство может считать себя до некоторой степени однородной массой и притом массой маломальски [отдыхающей] досужливой. Припоминая историю нашего крестьянства, мы видим, что почти не было в его жизни момента, когда бы он мог «обдумать себя». В древнейшие времена он уже носил благозвучное название смерда, и почти постоянно жил на чужой земле, на земле ему не принадлежащей, постоянно выпутывался из долгов владельцу, постоянно хлопотал о том, чтобы дань была равномерно распределена. [Нигде] о крестьянине не упоминается безраздельно от копейки серебром. Как речь заходит о крестьянине — так следуют цифры, сколько с него и за что, а ежели не отдаст, то [то-то и то-то] и т. д. Свободный переход его был из одних долгов в другие от одного хозяина (названии им и есть числа) к другому. Не успеет он где-нибудь облюбовать местечко в неприступном месте, в какой-нибудь заимке, — как, глядишь, он уже кому-то принадлежит. Хорош владелец — живет, не хорош — у него есть право уходить искать[, скитаться из угла и угол]. Словом он свободен — покуда о нем не знают, покуда он бьется над корчеванием пней, выжиганием лесов и т. д. Как только он собрал хлеб, оправился, глядишь, надо кого-нибудь «кормить». При таком порядке пещей, — разумеется, в крестьянской семье должны были прочно выработаться общинные начала. Корчевать пни, строить гати, жечь лес, строить избы, — все эти работы, неизбежные при заселении новых мест, «должны были» исправляться сообща, это так пени и так само собою выходило, что едва ли нужны доказательства. Но повторяем, едва оканчивалась эта первая часть общинного труда, едва наставало время развивать общинные начала далее и шире, — являлась власть, хозяин, являлось какое-то постороннее [обременение] начало, которое разъединяло общественную силу, вносило противуобщинную заботу, прерывало естественное развитие общинной мысли. Нередко немедленно же приходилось уходить и вновь приниматься за [каторжную] работу обзаведения. Таким образом, в истории нашего крестьянства мы находим очень и очень мало таких моментов, в которых бы общинная мысль могла окрепнуть и развиться. [Таково нам кажется вообще состояние нашего крестьянства едва ли не с древнейших времен до настоящего времени.] Что крестьянину-человеку было душно в этой беспрерывной [мастерской] работе и [на пользу всевозможных хозяев, своих и иноплеменных, что ему было] холодно в этой узости общинных форм, [которая была ему доступна] — тому доказательства беспрестанные попытки к основанию общин, имеющих целью не одну черную [неблагодарную] общинную работу во имя фискальных интересов: а общность убеждений, [справедливость общинных условии жизни,] справедливость относительно вообще человека, а не только плательщиков. Но и в сектантских общинах, о которых мы говорим, несмотря на то, что иной раз общинная мысль блещет широчайшими намерениями, — неблагоприятные постоянно и упорно-противодействовавшие влияния задержали множество [ненужного] хламу и старья, надолго затормозившего правильность, а главное — широту общинной мысли н чувства.

Словом, все в прошлом крестьянина шатко, только намечено и скомкано, иное, начавшее хорошо и сильно расти, — сломано и пошло прутняком; иное затоптано, раздавлено [грубой пятой], иное завалено горами разного рода гнилого трухлого старья... И в таком-то положении он, крепкий только опытом, приготовившим человека ко всякой невзгоде, должен справляться с целым полчищем [всевозможных,] новых, небывалых, ничем незапятнанных явлений, [понятий,] взглядов [,] и порядков.

Вот каково, как нам кажется, положение современного крестьянина, как экономическое, так и нравственное.

Что наследие крестьянина прошлого далеко не блещет совершенствами, в этом всякий легко убедится. Крестьяне, с которыми имел дело Михаил Михайлович и с которыми нам в настоящее время приходится сталкиваться, могут, как нам кажется, [могут] служить хорошим типическим образчиком [запутанного во всех смыслах положения нашего крестьянства]. Правда, таких крестьян, как те, о которых идет речь, многие, изучающие народную жизнь, значительно недолюбливают. Крестьяне эти — шоссейные жители, большею частию живут по сторонам старой московской дороги, имеют частые связи с Питером; мало того, по территории, которой касаются мои заметки, проходят две железные дороги, николаевская и узкоколейная, с которой у крестьян постоянные сношения. Таких крестьян многие, как известно, совсем не считают даже и крестьянами: «Какие это крестьяне, помилуйте! тут все перепорчено городом, тут кадрили, пиньжаки и т. д.». В такого о рода суждениях есть известная доля правды в том отношении, что здешние мужики не похожи на мужиков, живущих исключительно земледелием; но знакомиться с положением народа в данную минуту нигде нельзя более подробно, как здесь[,]. [знакомясь] Знакомиться именно с таким мужиком, потому что если где и есть такой мужик, который бы в самом деле олицетворял собою все 26 томов истории Соловьева, [до последнего газетного листа включительно — ] так это именно здесь [и именно крестьянин, поставленный в среду всех новых условий жизни]. Да и по части древности родя здешний крестьянин, как новгородец, перещеголяет своих одноплеменных собратьев. Он именно жил так, как обозначено в 26 томах. Гнездился он в лядинах, на печищах, перешел поближе к питерской дороге, перелезает теперь к чугунке, видел и аракчеевщину, и холеру, и крепостное право, понатерся в той цивилизации, которая сама идет и едет на деревню, — словом «произошел». Чего [ж] еще нужно для всестороннего наблюдения и изучения? Да наконец, не та ли ж участь, рано или поздно, ждет самый дальний российский медвежий угол, как то, что уже получилось в здешних местах. Рано или поздно пройдет [и] каменная, а может быть и железная дорога и в таких глухих углах, где недавно сожгли колдунью. И туда, и во все российские места, рано ли поздно, придет и кадриль, и «пиньжак», и вообще те же самые новизны, с теми же самыми последствиями. Не Питер, так какой-нибудь Тихвин, будет рассадником той же самой цивилизации, какою наделяет нашу места столица. Питер для здешних мест ведь только рынок, да и не Питер даже, а сенная [в Питере, собственно говоря, и известна до тонкости местному жителю, а]. Сенная же, хоть и маленькая, везде есть и если нет, то будет [,будет] везде, где дорога сделает новый рынок для сбыта всего, что идет на подати. Словом, тот же самый дух века, какой дошел из Питера до нас, дойдет и до самого отдаленного угла. Разве можно миновать это? А, следовательно, пренебрегать здешним мужиком, разгуливающим то в пиньжаке, то и тулупе, — резонов нет никаких.

Итак, к чему ж, к каким результатам пришел этот республиканец новгородский, пройдя чрез заимки в лядинах, чрез бродяжничество и шатания по господам, чрез сохи и обжи, чрез оброки и барщину, чрез подушное и поземельное, словом, исколесив вдоль и поперек все 26 томов и достигнув наконец кадрили, пиньжака и петровской папироски? [Во-первых] — из общинных форм он не сохранил вполне преданий даже и заимки, — там были уж следы общинного труда общинною хозяйства, которое есть по нашему мнению именно то, для чего собственно община и нужна, именно того, в чем заключается ее целебная сила и спасительная, от наростания голытьбы[, и вообще от несправедливости экономических отношений человеческих охрана. Общинное хозяйство это, во-первых, право всех ртов получить кусок хлеба, как всех душ — получить для хлеба землю; во-вторых, это такого рода хозяйство, где право на хлеб основано на том, что при общинном хозяйстве решительно не найдется в деревне ни калеки, ни глухою, ни увечного, ни дряхлого беспомощного старца, слоном никого, до последней девочки или мальчика, который умеет отогнать хворостиной свинью от анбара с хлебом и т. д., — словом, ни единой души человеческой, которая бы не могла участвовать чем-нибудь в общей гармонии труда, которая не была бы впитана этой общинной трудовой машиной, добывающей общинный хлеб. Мы не пишем программы организации общественного труда, но говорим, что на дележ, на треугольники и т. д. уходит главнейшая мирская забота, а в деле правильного и справедливого употребления общинных сил на общинную работу и правильного и справедливого распределения добытого такой работой хлеба (больше ничего не желаем), — в этом отношении кажется ничего не сделано. Впрочем наверное утверждать не можем, но зато наверное можем утверждать следующее] . В 28 дворах той деревни, которая перед нашими глазами, — уже есть четыре крупных представителя третьего сословия. Как крестьяне, они без сомнения получают в общественной земле точь-в-точь столько, сколько им соответствует по справедливости [словом наделены они «как крестьяне» вполне справедливо], — но вот, как-то разжились, властвуют, скупают у обывателей краденый лес, а один из них имеет рысака и кабриолет. «Почесь — что барин». Но он не барин, а крестьянин, временю обязанный, и земля его в мирском владении, — и однако же он властвует, а остальные воруют для него лес, иные прямо «бьются», — а земля, повторяем, переделена между всеми — правильно. Несмотря на эту правильность, постоянно слышишь — «у него и скотине-то есть нечего!». «А иному бедному и двугривенной [и тот] слаще рубля серебром!» — очень часто говорит общинник.

Недавно в одном отношении (отношении — нам пришлось быть свидетелем такой сцены.

На мызу (описанную выше и теперь кое-как достроенную одним моим знакомым под дачу) является вечером, через топи лядин, из которых как раз только что благополучно выступило вон само знаменитое «днище», ковыляя на костыле, [двигается] пожилой человек, отставной солдат: за ним плетется лет десяти худенький мальчик. Солдат и мальчик, окруженные лающими и мечущимися из стороны в сторону псами, приближаются к крыльцу рабочей избы, на котором в приятных разговорах проводят время — крестьянин, наблюдающий за мызой, случайный охотник из крестьян же, собирающийся в ночь на тетеревов, и пишущий эти заметки.

Солдат подошел, снял шапку, поздоровался. Несколько секунд помолчал и солдат и мы. В этот краткий промежуток молчания мы заметили, что у солдата под мышкой курица, а у мальчика в руках какая-то кошолка.

— Яиц не надо ль? — сказал солдат.

Опять помолчали.

— Много ль? — спросил крестьянин, управитель мызы.

Помолчал немного и солдат и потом сказал:

— Десятка три, три с половиной... Сосчитаешь. При помощи таких кратких вопросов и ответов, перемежавшихся краткими мгновениями молчания, яйца были куплены...

— Михайло! — сказал солдат мальчику, обернувшись назад. — Снеси кошолку в избу, — сосчитай. Опять помолчали.

— Грязна дорога-то?

— И-и — не говори! Бездна бездну призывает...

— Выступило днище-то?

— Эва, еще третьего дни нелегкая его выперла в полном параде. Чать мальчонка Холопский (назв. деревни) так с ушами чуфырунул в пучину-то. Выперло нелегкое ее бери!..

Помолчали.

— А курицу, — не требуется вам, господа?..

Курица все время вертела головой, плотно принятая подмышкой, и как-то вытягивала грудь, очевидно желая выскочить. Когда речь коснулась ее, она закудахтала…

— Нет, кур не надо.

Опять помолчали.

— А может, барин скушают?

Курица закудахтала сильнее.

— Ей только дай покормиться с неделю, она — во как раздобреет... У нас она так болталась, смотреть некому — и то глядь бока-то все же мало-мальски... Берите уж, господа, — сорок копеек... У меня старуха что-то недомогает... Деньжонок бы надо. Куда я ее потащу назад-то! Не возьмете, — задаром отдам, а назад не понесу…

Взяли и курицу, а впоследствии и съели ее. Конечно, предварительно дали отгуляться на воле, отъесться. Солдат пустил курицу на землю и сказал:

— Ступай! Смотри, чтобы господину бульон хорош был. Не огорчи хозяина!

Курица не побежала, а пошла медленно, осторожно оглядывая новое место.

Опять помолчали. В это время воротился мальчик с пустой кошолкой и сказал:

— Тридцать семь.

— Ну ладно. Сочтемся. А вот что, Иван Кузьмич (так звали управителя)… Не возьмешь ли у меня мальчонку?

— Какого?

— А вот! проговорил солдат, кивнув на мальчика... Не подойдет ли он тебе в пастухи?

Иван Кузьмич поглядел на мальчика и сказал:

— Мне такой мальчик дорог будет...

— Чем же? Полтора куля всего-то...

— Дорогонько…

(По здешним весенним ценам это около 18 р.)

— Дорого? — переспросил солдат и подумав сказал:

— Ну, а девочка не подойдет ли... Есть у меня постарше этого мальчонки на год, — ничего, девчонка проворная... Она не подойдет ли насчет скотины?..

— Куль! — сказал Иван Кузьмич, — так и быть. Ты знаешь, — не из чего мне расходствовать.

— Это нам известию. Куль, говоришь. Что ж, я согласен, — только уж дай записку сейчас к Завинтилову (из третьего сословия)… Хлебом то больно бьемся...

— Это можно, — сказал Иван Кузьмич...

— Ну, а уж насчет мальчонки, видно придется рядиться с Завинтиловым... Дает он мне полтора куля, да — жидоват ведь человек то... [вот]... Ну да уж видно надо... Так уж дай записочку-то.

— Сейчас напишем, — сказал Иван Кузьмич.

— Ну ладно, спасибо... Помолчали.

— Девчонка она ничего — бойкая, уж я худова тебе не пожелаю... Я знаю каков ты есть человек.

— У меня с весны загон будет сделан, — сказал Ив. Кузьмич. — Скотина всегда в одном месте, — только бы из загороди не выбилась, — вот и вся работа...

— Хорошее дело! Чего лучше, как загон!

Опять помолчали…

— Там, на деревне, — начал солдат, несколько иным тоном, — сказывали, что тебе человек для дров требуется…

— Надо.

— Чтоб ты меня взял? Колоть и пилить я ведь мастер. Хитрова тут нет ничего.

— Пожалуй, возьму… Немного дрова-то... Колоть, а пилить — наши будут...

— Все одно. Сколько наберется... Я б теперича тебе духом откатал...

— Что ж, — оставайся...

Уговорились в цене, написали записку на выдачу куля муки, отдали за яйца и за курицу. Записку солдат отдал мальчику, и сказал ему, чтоб он шел домой, запряг лошадь съездить за мукой и привез ее домой. Сам же солдат остался и присел на крыльцо отдохнуть.

Мальчик один поплелся с пустой кошолкой по лесу, чрез топи и болота, чрез знаменитое днище.

Солдат сделал папироску из корешков и какого-то лоскута бумаги, который он поднял тут же на дворе в сору и сказал...

Справляемся помаленьку... Как-ни-как... Вот старуха-то у меня малым делом прихварывает, — из рук дело одно ушло задарма… Стирка у господ… Рубля два глядишь и нет… А то у меня все слава богу. Не гуляем… У меня все при добывке… И сам и старуха и ребята, — все действуют… Я, брат Иван Кузьмич, — не охотник по здешнему, — как-нибудь там схватил руб — дело свертел кое-как и прочь… Или как другой — нахватал в долг выше головы, — и отдает двадцать лет… Этого у меня нету. Я и посейчас — гроша ломаного никому не должен, вот я что тебе скажу…

— Я знаю. Ты человек исправный, — сказал Иван Кузьмич. — В пример тебя к ним — ставить нельзя. Это уж что говорить.

— Я тебе говорю верное слово — так. Ты думаешь, ежели бы я бы захотел [бы], — так Завинтилов не поверил бы мне куля-то? Поверит. Кому другому, — хоть бы вот Кукушкиным или Болтушкиным, — кажется уж богачами щитаются, — а им не поверит, — он мне — я тебе верно говорю, даст. Только что я не люблю этого — просить. Нет у меня на это характеру... Кому другому не даст, а мне даст…

— Я знаю, — это ты говоришь верно. Тебе дать можно.

— А уж кажется жид-пресветный Завинтилов-то… Вот какое дело.

Солдат, распродавший таким образом курицу, яйца, девчонку, мальчишку и себя, и сожалевший только о том, что старуха по случаю болезни не идет в дело, — был как-то покойно счастлив, чувствовал полную внутреннюю гармонию, — притом доверие Завинтилова [(3-е сословие)], очевидно уравновешивалось с вышеупомянутой распродажей.

У него было хорошо на душе, ему чувствовалось честно, правильно…

Неподалеку работники пилили дрова...

— Вот какое дело, еще раз повторил солдат, — и обратившись к Ивану Кузьмичу, — оживленно проговорил: где у тебя топор-то? Солдат не любит без дела сидеть... Чем сидеть-то задаром, — давай-ко топор-то, я покуда-что до ужина поколю…

Пила заходила звончей и чаще, — солдат, уставив деревянную ногу как ему было удобнее, принялся колоть дрова. И тут, в этой работе, не весьма для него удобной, — хорошее правильное расположение духа выступило на первый план.

— Ты режь мне апетитными кусками, — говорил он работнику, — что ты мне какие орясины подсовываешь, — твое полено к носу моему размером подходит, — я воткнуться в него не могу с разгону — а ты режь вот эдакенькие... Так у меня тогда топор-то вопьется вот как.

Стали резать апетитные поленья.

— Вот это так! Валяй — не задерживай. Вот как у нас, вот, вот, эво. Эво как... вот так-то!

При каждом их этих выражений апетитные поленья разлетались фонтаном из-под солдатского топора. Тут уж совершенно исчезла работа, — а играло роль чистое искусство, которому поддавались и работники, уж порядочно уставшие. Теперь они были заинтересованы и своим и солдатским творчеством… Пила пела неумолкая… Расколотые поленья летели в разные стороны. А солдат при каждом взмахе выкрикивал: «Эво! Эво! Ай не хочешь! Поспевай, ребята. Живей».

И ребята поспевали, как не поспеть паровому пильному заводу.

Хорошо чувствовал себя солдат, распродавший все се-

мейство, и все чувствовали себя вместе с ним также хорошо, потому и в самом деле, «по-хорошему» поступал человек.

Таким образом, оказывается вполне возможным существование, присовершенно правильных и добросовестных переделах земли, одновременное существование в одном и том же обществе людей, у которых иной раз сгнивает по сотням пудов сена и которые, сидя у тесовых ворот, могут с чистой совестью философствовать примерно так: «— У него, братец ты мой, и скотине-то есть нечего, не токма что... Вот что я тебе скажу… У иного бедного ни самому, ни скотине есть-то нечего... Вот вчерась один мужичок корову мне продал за 5 целковых... бедность!» и на ряду с ними таких, как солдат, который рад, что распродал все свое движимое и недвижимое .

Вот сейчас, на моих глазах, крошечная десятилетняя девочка, с пяти часов утра и до восьми [часов] вечера таскается [по мызе] за скотиной из одного угла мызы в другой. Травы еще мало, да и та, которая [есть] уже есть, — мала ростом, [ — вот почему] поэтому скот поминутно переходит с места на место и [вот почему] десятилетней девочке, проданной родителем за куль хлеба, приходится сделать в день не один десяток верст слабыми и босыми ногами. Босыми ногами, потому что башмаки и даже лапти недоступны для нее при той цене, за которую куплен собственный ее труд. Одних лаптей пришлось бы [ей] сносить па ту же цену, сколько она «стоит сама».

А в то же время, кто не знает, т. е. кто не встречал на петербургских улицах, около гостиного двора и т. д. здоровеннейших мужиков, ростом аршина по три, которые слоняются с кружевами, с красными шарами на веревке и [еще лучше] даже — с букетами цветов. Всякому, напр., известно, что такие дылды трехаршинные, у которых силы хватит убить кулаком быка (от которого иной раз криком кричит в деревне пастух-девочка, пугаясь его рева, злобы, раздражения, и т. д.), — такие-то дылды обступают проезжающих чрез Строганов мост на дачи господ с предложением «пукета». [И] эти дылды [эти с букетами и шарами] — наши деревенские, и [легко понять] конечно что именно [дылде] им следовало бы воевать с быком, вместо того, чтобы прыгать с «пукетом» [тогда как]. А для девочки самым подходящим делом было бы сидеть дома, расти, учиться [фантазия!] и много-много — отогнать хворостиной свинью, сующую свое рыло куда не следует и т. д. [При таком труде — труде, который именно «по силам» как для девочки, так и для дылды — обоими ими самым справедливейшим образом вырабатывается право на «хлеб насущный», а самый хлеб насущный вырабатывается подлинно общим трудом, в котором всякий участвует «по мере сил».

Во всех общинных порядках и хитросплетенных дележах нас главным и существенным образом интересует вопрос именно насчет только того, — всякий ли общинный человек ест свой хлеб, т. е. выработано ли право всякому сообразно с своими силами участвовать в добывании хлеба и есть его сообразно апетиту. (Девочка, которая хворостиной отгоняет свинью, делает меньше дылды, который воюет с бычищем, — но она и съест меньше дылды.) Сама по себе, мирская пчелиная толкотня, если она не добилась этого права — не представляет для нас никакого существенного значения.] Недавно в одной из газет мы читали целый ряд наблюдений, неопровержимо доказывающих, что общинные порядки настолько крепки, что крестьяне, выкупившие свой надел, предпочитают оставлять его к мирском владении. В подтверждение этого явления было приведено множество фактов, подлинность которых несомненна. Но один из которых произвел на нас вовсе не то впечатление, на которое рассчитывал автор. Именно: рассказывается что такой-то крестьянин, выкупив надел, оставил его в общинном владении, — но при этом прибавлено, что надел выкуплен сыном для престарелого отца. Сам сын не жил в деревне, а жил где-то на стороне, — но жалеючи 60-тилетнего отца, который за старостию лет не мог бы нести мирских повинностей, стало быть остался бы без земли, без хлеба, словом нищим, — сын и выкупил для него землю, т. е. поставил его уж против воли мирских распорядков в невозможность умереть с голоду. Нас, конечно, очень радует, что общинные начала крепки, — но мы спрашиваем, — позволительно ли усумниться в широте развития этих начал, ежели сплошь и рядом при всей крепости и долговечности этих порядков — факты вроде выше упомянутого встречаются в деревнях поминутно. И что ж это за порядки, когда человек проработав почти все 60-т лет, причем чисто мирской работы было переделано его руками многое множество, — выбившись из сил, может рассчитывать только на то, что миряне придут к его одру и скажут: «— Ну, старичек господний, силов у тебя нету, платить в казну тебе не в моготу, — приходится тебе, старичку приятному, пожалуй что и слезать с земли-то… Так-то… Потому молодых ребят надыть на землю сажать, — а тебе бы, старичку, тихим бы, например, манером, — ежели говорить примерно, — и помирать бы в самый раз… Так-то...».<...>

Печатается в сокращении по изданию: Глеб Успенский. Материалы и исследования. — Т. 1. — М. — Л., 1938. — С. 400-408.

Очерк Гл. Успенского «Подгородний мужик» был напечатан вместе с двумя другими очерками писателя под общим названием «из деревенского дневника» в сентябрьской книжке «Отечественных записок» 1880 г. (за подписью: 1880 г.)

Правка Щедрина прежде всего заключалась в сокращении излишних слов и оборотов, только загромождавших изложение. Были изъяты и те места в тексте, которые могли вызвать придирки цензуры. Редактор сделал стилистические исправления, тщательно исправил пунктуацию, разделил громоздкие, очень длинные фразы на несколько и т. д. Самыми существенными редакторскими поправками являются купюры Щедрина на с. 169 и с. 175. Для Щедрина были совершенно неприемлемы даже малейшие надежды Успенского на крестьянскую общину как средство спасения деревни от расслоения, от развития в ней капиталистических отношений, от нарастания «голытьбы». Вместе с тем редактор отчетливо видел противоречивость позиции Успенского, проявившуюся и очерке «Подгородний мужик». Видя в общине «спасение» для мужика, Успенский вместе с тем показывал расслоение крестьянства, вторжение капитализма в деревню и полнейшее бессилие общины противостоять ему. В письме к Н.К. Михайловскому Щедрин признавался, что у Гл. Успенского «на каждом шагу противоречия, одна мысль другую побивает, а я сижу и привожу эти противоречия в порядок» (письмо от 6 февраля 1884 г.) Подобную же работу Щедрину пришлось проделать над «Подгорним мужиком». Любопытно, что он почти не правил введенных в очерк сценок, наглядно рисующих крах народнических упований на общину.

Высоко ценя литературный талант Щедрина, Успенский без возражений принимал его редакторские поправки. «Щедрин — литератор, беллетрист, за которым огромный опыт и огромный труд, — писал Успенский В.А. Гольцеву. — Я знаю его, ценю, уважаю, и знаю еще, что он может мне указать» (Архив В.А. Гольцева. — Т.1. — М., 1914. — С. 28).

Дата добавления: 2015-07-08