А. А. Шахматов полагал также, что Филофей был составителем Псковского летописного свода 1547 г. Это предположение А. Н. Насонов склонен был разделять («ничего невероятного в таком предположении нет»). Н. Н. Масленникова оставляла вопрос открытым, но указывала на вероятность гипотезы А. А. Шахматова.
В целом же теория старца Филофея «Москва — III Рим» утверждала идею суверенитета власти русских князей и свидетельствовала о его возросшем международном значении.
Но из-за своего откровенно клерикального характера она не смогла оказать существенного влияния на политическую идеологию Русского государства. Московские государи в середине и второй половине XVI в. предпочитали пользоваться идеями Сказания о князьях владимирских.
Кроме иосифлян и нестяжателей при дворе Василия III существовал кружок гуманистов, пользовавшийся покровительством московского государя. Великий князь еще при жизни своего отца показал себя решительным врагом всяческого вольнодумия. И вместе с тем, воспитываясь в греко-итальянском окружении Софии Палеолог, он давно уже присматривался к итальянским архитекторам, немецким врачам и мастерам, покровительствуя их деятельности.
Если религиозно-философские темы при дворе великого князя на время сделались запретным плодом, то пытливая мысль новой волны передовых людей России занялась естественнонаучными вопросами.
Глубокий интерес к астрономии и медицине, жаркие споры на естественнонаучные темы помогали по-новому понять отношение человека к природе, подготавливали кризис церковного мировоззрения, наступивший много времени спустя.
Вот к этому новому поколению русских гуманистов и принадлежал Федор Иванович Карпов. Время его рождения неизвестно. Происходил Карпов из среды тверского боярства. Тверь в конце XV в. была одним из очагов еретического вольномыслия. С нею тесными узами связан был малолетний наследник престола внук Ивана III Дмитрий, являвшийся знаменем московского кружка еретиков.
Впервые Федор Карпов появляется на страницах источников в 1495 г. в качестве одного из «постельничих» во время поездки Ивана III в Новгород. Сопровождал великого князя тогда и лидер еретического кружка, глава Посольского ведомства, выдающийся дипломат и писатель Федор Курицын.
Впечатления, вынесенные Ф. И. Карповым от знакомства с русскими вольнодумцами конца XV в., сыграли огромную роль в формировании его взглядов.
Дальнейшие известия о Ф. И. Карпове относятся уже ко времени, наступившему после трагических событий 1504 г. Карпов вступает на дипломатическое поприще и во всяком случае с 1508 по 1539 г. принимает деятельное участие в организации сношений с иностранными державами, являясь одним из руководителей восточной политики Василия III. Сравнительно поздно (в 1538 г.) он получил думный чин окольничего, а уже при дворе Елены Глинской в малолетство Ивана Грозного стал оружничим (один из высших дворцовых чинов). Очевидно, вскоре после 1539 г. Карпов умер.
Ф. И. Карпов принадлежал к числу начитаннейших людей своего времени. По роду своей деятельности он знал восточные языки, знаком был с греческим и латинским. Ему были известны в подлинниках или извлечениях произведения Аристотеля, Гомера и «Метаморфозы» Овидия. Находился Карпов в переписке с образованнейшими людьми России своего времени — Максимом Греком, старцем Филофеем, создавшим нашумевшую теорию «Москва — III Рим», и др.
К сожалению, наши сведения о Карпове как писателе-публицисте ограничиваются его четырьмя посланиями. Но современники неоднократно награждали его эпитетами «премудрый», «разумный» и т. п., говорящими об их глубоком уважении к этому незаурядному просвещенному деятелю России XVI в.
Круг интересов Федора Карпова поражает своей широтой. Его волновали и естественные науки (астрономия, медицина), и политические учения, и классическая поэзия. Задумывался Карпов над вопросом о происхождении Земли и жизни на ней. Он пытался постичь «законы естества», т. е. природы. Жажда познания, глубокое уважение к «философии» (как совокупности известных тогда наук) и силе человеческого разума сочетались у Федора Карпова с отчетливым сознанием собственного несовершенства. «Изнемогаю умом, в глубину впад сомнения», писал он Максиму Греку. В этих словах так и слышится голос мятущегося датского принца Гамлета, воплотившего в себе лучшие черты человека эпохи Возрождения. Карпов уже почувствовал терпкий вкус того самого «горя от ума», который ощущали позднее многие поколения русских передовых мыслителей.
Программным сочинением Карпова является его Послание митрополиту Даниилу, главе воинствующих церковников, который и осуществлял насаждение реакционной иосифлянской идеологии в годы правления Василия III.
Острие своей полемики Карпов направил против доктрины терпения, которую проповедовала церковь. Особенно восставал он против того, чтобы эта доктрина распространялась на весь строй общественной жизни страны.
«Аще речем, — писал он, — яко тръпение паче есть потребно к соблюдению владычества или царства, тогда вотще сложены суть законы. Тогда обычаи святые и благые уставы разърушени и в царствех, и в начальствех во градех сожительство человек живет без чину».
Е. Кимеева полагает, что, выступая против «терпения», Карпов протестовал против концепции идеологов самодержавия (в том числе и самого Даниила), призывавших к покорности великокняжеской власти, т. е. выступал против неограниченной власти самодержца. В действительности же Карпов выступал против иосифлянской проповеди терпения как защитник сильной самодержавной власти против цезарепапистских претензий воинствующих церковников.
«Аще бо под тръпением жити уставиши, — пишет Карпов, — тогда несть треба царьству или Еладычьству правители и князи; престанет убо начальство, владычьство и господьство и живется без чину… ниже треба будеть судей в царстве имети».
Так, если воцарится «терпение», то нарушится система господства и подчинения в стране, не нужны будут правители и князья. Карпов отличает церковное понятие терпения, когда оно Даниилом адресуется к светским властям, от проповеди подчинения народных масс этим властям, в необходимости которого он не сомневался: каждый народ должен иметь своих царей и начальников. Людям нужно жить
«под цари, иже нас в царьствех и градех своих по коегождо сподоблению праведне пасуть, неповинных защищають, вредимых разъре-шають, вредящих и озлобляющих казнят, не исцелных же веема от среды благых возьмут».
Внедрение церковной доктрины «терпения» в гражданское общество особенно вредно может отразиться на положении господствующего класса, обладающего многими слугами, дорогостоящим имуществом, оружием и деньгами. Если заявить, рассуждает Карпов, что «так как я терплю, то и всем этим не владею», тогда я буду не в состоянии исполнять служебные обязанности и буду бесполезен для отечества. «Дело народное в градех и царствех погибнет длъгодушьством тръпениа».
Подобные рассуждения Карпова имели огромную взрывчатую силу. Если б он ограничился только своим ниспровержением «терпения», то он дал бы могучее оружие униженным и оскорбленным, хотя сам Карпов заботился об обратном — как бы удержать их в повиновении. Ведь митрополит Даниил мог ему возразить, что если не будет церковной проповеди терпения, то что же заставит крестьян повиноваться землевладельцам, а ремесленников нести государственные повинности?
И вот Карпов раскрывает свою положительную программу. Оказывается, что он отнюдь не против терпения вообще. Он допускает его существование для духовного сана, например для монашеской братии: ведь «ин есть суд в духовных лицех, а ин в мирьском начальстве». Надо сказать, что Карпов призывал духовенство терпеть не без внутренней иронии (хочешь терпения — терпи сам!), хотя и имел в виду вещи реальные: полное подчинение церкви светской власти.
Светское общество должно же строиться, по его мнению, не на основах христианской морали, а на началах «правды» и «закона». Теории теократического самодержавия, проповедовавшейся воинствующими церковниками, Карпов противопоставляет идеал правового государства, зарождавшийся в европейской политической мысли XVI в. «Правда, — писал он, — есть потребна во всяком градском деле и в царстве к прибытию царства; поне иже единому комуждо еже свое есть въздается, свято и праведно живется, — тогда хавала терпениа погибнеть». Без правды и закона долготерпение способно только разрушить строй жизни государства («дело народное ни во что превращает») и делает людей непослушными своим государям. Ведь «всяк град и всяко царьство, — как писал еще Аристотель, — управлятися имать от начал-ник в правде и изъвестными законы праведными, а не тръпением».
Грозою правды и закона самодержец должен приводить к согласию враждующих между собой, а добрых подданных награждать и защищать. Человечество, по мнению Карпова, всегда жило и должно было жить по закону, иначе «сильный будет угнетать слабого». Всю историю Карпов делит на три периода. Первый («время естества»), когда люди жили «по естественным законам», второй — «по законам Моисея», третий — «по законам Христа». Итак, если «правда» у Карпова — это справедливое управление государством, то закон — нормы человеческого общежития, понимаемые сквозь призму христианства.
Но кто такие «силные» люди, на хищнические действия которых Карпов негодует?
«В нынешные времена, — писал Карпов, — мнози началники на своих подвластных и сирых не призирают». Не радея о порученном им стаде, они допускают, чтобы их приказчики угнетали подвластных «тяжкою работою». Если публицисты нестяжательского толка (в их числе Максим Грек) мрачными красками рисовали положение крестьянства в монастырских вотчинах, то Карпов впервые показал тяжкий гнет, которому подвергались крестьяне во владениях княжат и бояр. «Начальники» у Карпова — это представители удельного княжья и титулованной знати. Выступая идеологом широких кругов феодалов, Карпов мучительно ощущал неустройство современного ему общества. Ведь «ныне земная власть и все человечество бредут неверными путями на хромых ногах и со слепыми глазами». Власть денег растлевает всех и вся. «Златыа веки суть в истинну ныне, — с горечью пишет Карпов, — много златом приходит сан, Златом съветуется любовь, в цене цена ныне есть». Взаимные распри доходят до того, что хозяин боится гостя, тесть — зятя, а братская любовь вообще редка. Возросла и жажда стяжания. Берущий одежду хочет взять и белье; крадущий овцу намеревается также увести корову, а если может, похищает и все принадлежащее ближнему. Таковы некоторые из недостатков социального строя в России.
Это не скорбь об уходящем в прошлое «золотом веке» господства боярской аристократии, а мучительное ощущение неустроенности реальной жизни, которая должна быть основана на началах «справедливости».
При всем этом критическая сторона воззрений Карпова была более яркой и разносторонней, чем положительная. Понятие правды как справедливого общественного строя у него только декларируется, но не раскрывается во всем многообразии. В 20—30-х годах XVI в. не были еще ясны те пути переустройства общества, которые определятся только в середине XVI в. в ходе реформ Ивана Грозного.
Послание митрополиту Даниилу — единственное сколь-ко-нибудь значительное произведение Карпова. Остальные дошедшие до нас его послания скорее являются пробой пера, чем изложением общественно-политических взглядов. В чем тут дело? То ли многое из творческого наследия Карпова не сохранилось, то ли Карпов-дипломат загубил талант Карпова-писателя.
Политическая теория, развивавшаяся Федором Карповым, имела своими истоками не только учение Аристотеля, но и идеи русских реформаторов конца XV в. Уже Федор Курицын в повести о валашском воеводе Дракуле нарисовал образ грозного правителя, который пытался истребить в своей стране всякую «неправду» и зло жестокими мерами, и среди них прежде всего казнями и мучительствами. «Толико грозен быс(ть)» этот Дракула (по-русски «дьявол»).
Но «грозная власть», на которую так рассчитывали еретики конца XV в., обманула их надежды. Сам Федор Курицын, очевидно, на собственном опыте убедился, что может принести с собою власть монарха-деспота.
Опыт костров 1504 г. сказался на взглядах наследников Федора Курицына.
По Федору Карпову, самодержец должен править «грозою правды и закона», а не грозою произвола. Но и это, по мнению Карпова, было недостаточной гарантией торжества справедливости. Нужна еще «милость» — милосердие, ибо именно из-за милости подвластные любят князя и управителя. Милость без правды — малодушие, а правда без милости — мучительство. В обоих этих случаях разрушаются города и царства. Но если милость дополняется правдою, а правда смягчается милостью, то царства сохраняются на многие века. Федор Карпов видел уже неизмеримо далее, чем Федор Курицын.
Несколько иной характер носила деятельность придворного врача Василия III Николая Булева.
Еще в марте 1489 г. из Москвы к императору Фридриху III и его сыну римскому королю Максимилиану было отправлено русское посольство во главе с Юрием Траханиотом, которое в июле 1490 г. вернулось обратно на Русь с послом римского короля Георгом фон Турном. Стремясь добиться соглашения с Максимилианом, Ю. Траханиот и В. Кулешин в августе того же года были снова отправлены к римскому королю и вернулись в Москву 30 августа 1491 г., за три месяца до вторичного приезда туда же Георга фон Турна.
В Риме русские послы обратились к папе с просьбой оказать им содействие в исправлении календаря и составлении пасхалии (Kerken Ording). Дело в том, что в 1492 г. истекала седьмая тысяча лет (от сотворения мира), и руководство русской церкви было заинтересовано в составлении пасхалии на новое тысячелетие. Эта пасхалия должна была использоваться для борьбы с еретиками, которые подвергали критике обычное представление о связи конца тысячелетия с наступлением «светопреставления». Составление пасхалии должно было показать, что руководство русской церкви не разделяет это представление, и вырвать из арсенала еретиков одно из сильных орудий критики официальной церкви.
Русский посол Юрий Траханиот принадлежал к числу людей, близких к новгородскому архиепископу Геннадию, который и ведал в Новгороде составлением пасхалии. Однако Траханиоту с папой договориться не удалось, и тогда-то он сделал предложение приехать на Русь доктору Булеву, служившему при папском дворе, любчанину по происхождению. За труды Булеву обещано было выплатить значительное вознаграждение. Доктор направился в Новгород, где и служил при дворе Геннадия.
Сохранился интересный документ о пребывании Булева в Новгороде в 1494 г. — письмо Иоганна Ункеля из Новгорода в Ревель от 24 мая 1494 г., которое заверил «Никола Булев из Любека» («meister Nicola von Lubek»). В Новгороде, следовательно, Булев поддерживал связи с немецко-ганзейскими купцами. О его жизни до выезда на Русь известно немного. Г. Рааб установил, что Н. Булев начал свое обучение в Ростоке в 1480 г. и в 1483/84 г. получил звание магистра. После составления пасхалии Булев собрался покинуть пределы Руси, но на границе по неясной причине был задержан и доставлен к великому князю, у которого он впоследствии в течение 40 лет работал врачом и переводчиком с латинского и греческого языков.
Родственники Булева через императора Максимилиана, папу, ганзейские города и магистра Ливонского ордена пытались добиться возвращения его на родину, но все их попытки окончились неудачей.
В 1518 г. с Булевым в Москве встречался имперский посол Ф. да Колло, который позднее вспоминал его как «профессора медицины и основательнейшего во всех науках». Ф. да Колло безрезультатно ходатайствовал перед дьяком Мисюрем Мунехиным о возвращении Булева домой.
Николай Булев пользовался большим уважением при дворе Василия III. Составитель Софийской II летописи рассказывает, что Булев, находясь при великом князе, незадолго до его смерти в 1533 г. говорил о «великом жаловании», полученном им от Василия III.
Дата смерти Булева неизвестна. Так как еще в 1518 г. он был стариком, а фамильное предание гласило, что он прожил на Руси примерно 40 лет, то смерть Николая Любчанина нельзя отодвигать далеко от 1533 г., иначе говоря она относится к первым годам княжения Ивана IV.
О научной и публицистической деятельности Булева на Руси мы узнаем главным образом из немногочисленных сочинений, ему приписываемых, и из полемических произведений русских публицистов, направленных против него как одного из энергичных сторонников соединения церквей. С именем Булева прежде всего связывают перевод на русский язык по поручению митрополита Даниила в 1533–1534 гг. «Травника», изданного в Любеке в 1492 г. (перевод итальянской книги). «Травник» Николая Булева был первым переводным медицинским трактатом и сыграл определенную роль в развитии отечественной медицины.
Помимо перевода «Травника» Николаю Булеву (Любчанину) принадлежит беседа об иноке «Сошествие святого духа». В этой беседе он излагает некоторые вопросы иконописакия с католической точки зрения.
Возможно, еще в бытность в Новгороде, когда Геннадий вел борьбу с еретиками, Булев перевел с латинского издания 1493 г. полемический трактат «Самуила евреина», направленный против иудаизма.
Д. О. Святский приписывает также Николаю Булеву перевод восьмой части астрономического трактата о времяисчислении, сделанный по Страсбургскому изданию 1486 г.
Астрономический трактат помещен в очень интересном по своему содержанию сборнике. В сборнике находится пасхалия архиепископа Геннадия, что связывает составителя его с кружком новгородского архиепископа конца XV в. Здесь же помещены сказания о древних еретиках (л. 232 и сл.), о новгородских еретиках (л. 287 об. и сл.), «о еллинъских мудрецах» (л. 189 и сл.). Перевод астрономического трактата был сделан в 1495 г. Николай Любчанин, безусловно, содействовал распространению астрономических знаний на Руси, правда смешанных еще в значительной степени с астрологическими предрассудками.
Большие познания Булева в медицине, астрономии и других отраслях знания привлекали к нему внимание передовых русских людей первой половины XVI в. С Булевым состояли в переписке Максим Грек и другие широко образованные люди. Знал Булев, очевидно, жителей Югорских (Уральских) гор Угрима Багракова и его брата. Максим Грек писал о Булеве, что «мудрость этого человека от многих была удивляема». В другом месте он писал: «Мудр сый, яко слышу, Николай и словенского художества искусен». Таково было мнение не одного Максима Грека, а и других современников, для одного из которых Николай Булев — «дохтор и великий ритор от немецкие области».
Большое место в переписке Николая Булева с Мисюрем Мунехиным и Федором Карповым занимали астрономические и астрологические вопросы. Еще в 1520 г. в Германии Иоанном Штоффлером был издан Альманах, в котором тот предсказывал, что в 1524 г. произойдет всемирный потоп и гибель мира. Этот Альманах перевел на русский язык Булев (ГПБ, Погод. № 1674). Своими астрономическими и астрологическими взглядами он делился с Мисюрем Мунехиным и Федором Карповым. Правда, при этом он осторожно говорил, что в 1524 г. все будут очевидцами «не потопу водному, но изменению и преиначению» Но это не меняло дела.
В особом введении к «Посланию» Филофея Мисюрю Мунехину излагались «философли речи Николаевы латы-нина, а писал Мисюрю Мунехину о лете 32-м, что будет в то лето вселенныя странам, и царством, и областем, и обычаем, и градом, и достоинством, и скотом, и белугам мор-скым, вкупе всем земнородным несуменное применение и изменение, преиначение и потемнение, в то лето не узритися солнцу и луне».
Против астрологических взглядов Николая Булева выступили представители как иосифлян (Филофей), так и нестяжателей (Максим Грек) из. Причем в споре Максим Грек и Филофей выдвинули передовую для своего времени мысль о необходимости отличать астрономические знания от астрологических заблуждений.
Уже около 1506–1515 гг. Николай Булев развернул активную деятельность в пользу соединения русской православной и католической церкви. Он обратился с посланием к одному из виднейших церковных деятелей этого времени — архиепископу Ростовскому Вассиану (брату Иосифа Волоцкого), в котором развивал свои мысли по этому вопросу (Вассиан был при безвольном митрополите Симоне наиболее энергичным церковным иерархом). В своем послании, как сообщает нам один неизвестный публицист из Волоколамского монастыря, Николай «потонку» излагает свои соображения «о единстве веры истинного нашего православна великаго святые нашыя веры к соединению латынскому приводит».
Идею о соединении церквей Николай Булев аргументировал свидетельством «многых писаний». Он «веру христианскую с латынскою едино нарицает и крещение латынское с православным за едино считает и многых православных смущает и велик съблазн приносит». Позднее Булев обращался к Максиму Греку с просьбой изложить историю разделения церкви.
В тексте «Слова о звездозрении», изданном в Казанском собрании сочинений Максима Грека, отсутствует очень важный фрагмент, в котором рассказывается, что Максим Грек в 1522/23 г. получил астрологическое сочинение Николая Немчина (возможно, от Федора Карпова), предсказывавшее гибель турок: «Стрелцевы чада превозмогуть и прожнуть злость Кронову, сиречь турков в кратка времена, при дръжа-ве Максимилианове или последователя его». Тогда же «приведутся царствиа и началства к церкви». Идеи борьбы с турками и соединения церквей у Николая Булева (как и в посланиях римского папы Василию III) переплетались.
Взглядами Булева заинтересовался Федор Карпов, написавший ему послание с вопросами относительно догматических различий между православием и католичеством. В ответе Карпову Булев, очевидно, утверждал, что сколько-нибудь серьезных различий между этими разновидностями христианской веры нет. Тогда Карпов обратился за разъяснениями к Максиму Греку, который написал ему два послания, направленные против суждений Булева. Сохранилось особое введение к посланию Максима Грека «на Николая Немчина», в котором излагаются взгляды Булева на «соединение церквей».
Булев рассматривал таинство евхаристии как символ единения народов в боге.
Исследователи отмечают, что в рассуждениях Булева о христианской вере заметно влияние пифагорийской школы: Булев стремился втиснуть в арифметические или геометрические схемы различные богословские идеи. Так, для объяснения догмата «исхождения» он прибегал к сравнению её с треугольником, вписанным в круг.
Таковы основные дошедшие до нас сведения о Николае Булеве, придворном враче, астрологе и ученом публицисте. Его медицинские и астрономические переводы способствовали развитию научных знаний на Руси, а вопросы, поднимавшиеся Н. Булевым, вызывали публицистический отклик в посланиях Максима Грека, Федора Карпова и других русских писателей XVI в.. В окружении архиепископа Геннадия кроме Николая Булева долгое время находился Дмитрий Герасимов. «Митя Малой», как его иногда называли в отличие от Дмитрия Траханиота, принадлежал к числу наиболее образованных людей старшего поколения при дворе московского государя. Обладал он и достаточным дипломатическим опытом, хотя при этом видных официальных постов не занимал. Так, в 1517 г. он ездил в Пруссию только в качестве толмача. Герасимов входил в свое время в кружок новгородского архиепископа Геннадия, в котором сильны были не только цезарепапистские тенденции, но и влияние католической пропаганды. Первоначальное образование он получил в Ливонии. Прекрасный знаток латинского языка, он еще в 1501 г. перевел на русский язык противоиудейский трактат де Лиры, а в 1504 г. «Послание Самуила» на аналогичную тему ш. Еще около 1497 г. он перевел трактат доминиканца Вениамина «Слово кратко» в защиту монастырского землевладения. Возможно, Герасимов имел какое-то отношение к созданию «Повести о белом клобуке» (в посыльной грамоте автор называет себя Митей Малым, хотя в заглавии — Дмитрием Греком Толмачем, т. е. Дмитрием Траханиотом). В 1522 г. он закончил перевод латинской грамматики «Донатус». По правдоподобному предположению Н. А. Казаковой и Л. Г. Катушкиной, именно Герасимову принадлежит перевод письма Максимилиана Трансильвана о кругосветном путешествии Магеллана, изданного в Риме в 1523–1524 гг. В 1500 и 1535 гг. он переводил отрывки из немецкой псалтыри. Помогал Дмитрий Герасимов и в переводческой деятельности Максиму Греку. Однако близость к кругу воинствующих церковников не давала возможности Герасимову занять хоть сколько-нибудь видное место при дворе. Только с утверждением на митрополии Даниила и после падения Максима Грека Дмитрий Герасимов в 1525 г. получил впервые столь важное дипломатическое поручение, как миссия в Рим. Выполнив ее, он в июле 1526 г. вернулся на родину.
Сравнительно мало известно о видном администраторе времен Василия III дьяке Мисюре Мунехине. Первое известие о Михаиле Григорьевиче Мунехине (по прозвищу Мисюрь) относится еще к 1502 г., когда он в качестве пристава присутствовал на приеме посла султана Кафы. Затем на несколько лет он пропадает из нашего поля зрения и появляется снова только в 1510 г., когда после присоединения Пскова к Русскому государству он оставлен в этом городе дьяком при наместниках «ведать приказные дела». Эти «приказные дела» относились и к военно-административной и внешнеполитической деятельности. Так, в 1515 г. Мисюрь наряду с наместником и воеводами великого князя в Пскове получил распоряжение идти с новгородской и псковской силой в поход на Литву под Бряславль. В 1514/15 г. именно у Мисюря псковские наместники должны были узнать о том, «как князь великий приказал чтити Максимьянова посла». Мисюрь, следовательно, пользовался особой доверенностью великого князя. В апреле 1517 г. М. Г. Мунехин принимал участие в церемониях встречи имперского посла Герберштейна в Москве. На следующий год именно к нему отправлен был из Москвы Е. Сергеев, который должен был отвезти казну к магистру Тевтонского ордена. Когда в 1519 г. русский посол К. Замыцкий, направлявшийся к магистру, должен был передать распоряжения псковским наместникам, то он обязан был выполнить это в присутствии Мисюря. Переписка Василия III шла в этом году одновременно с псковскими наместниками и Мисюрем.
В 1519 г. Мисюрь «волостьми своею казною» начал сооружать Псково-Печерский монастырь, который уже вскоре стал крупным опорным пунктом на северо-западных рубежах России.
В 1521 и 1523 гг. М. Г. Мунехин самостоятельно вел дипломатические переговоры с ливонскими представителями. В 1525 г. он же строил башню на Гремячей горе в Пскове. И марта 1526 г. Мисюрь умер.
Исследователи связывают с его именем несколько произведений. Так, А. А. Шахматов полагал, что М. Г. Мунехин в 1492/93 г. совершил путешествие в Египет и оставил краткие записки об этом. Оснований для этой гипотезы у А. А. Шахматова два: 1) прозвище М. Г. Мунехина — Мисюрь, что Шахматов переводит как «египтянин»; 2) краткий рассказ о Египте, автором которого в одних списках назван «казначей Михаил Григорьев» (БАН, № 17.9.5, Хронограф XVII в. и Археографического общества), а в других — «Михаил Гиреев» (ГПБ, Погод. № 1464, 1465 и 0, 1, № 212). Датируется этот рассказ 7001 г. (БАН, № 17.9.9) и 7030 г. (ГПБ, Погод. № 1464, 1465). По наблюдению А. А. Шахматова, Пространная редакция рассказа (список БАН, № 17.9.9) и Краткая не могут быть выведены одна из другой и независимо друг от друга восходят к первоначальному тексту. А. А. Шахматов предпочитает дату 7001 г. и чтение «Михаил Гиреев».
Еще Василий I (1389–1425 гг.) купил некоего татарина Мисюря у своего тестя Витовта. Внук этого татарина Кирей (Гирей) Амуратов бежал к польскому королю от Ивана III (до 1471 г.).
По А. А. Шахматову, «Григорий», отец Мунехина, мог быть сыном Гирея, а Мисюрь мог именоваться Михаилом Гиреевым по деду. Все это построение весьма сомнительно. Уже прозвище Мисюрь могло не связываться с путешествием его обладателя в Египет. Мисюрь — шапка с железною маковкою на темени. Прозвище Мисюрь было распространено на Руси и в Литве в XV–XVI вв.
Таким образом, прозвище Мисюрь М. Г. Мунехина не может быть надежным свидетельством его путешествия в Египет. К тому же нет никаких данных о том, что Мисюрь Мунехин был когда-либо великокняжеским казначеем. А название его «Гиреев» по деду уже совсем сомнительно.
А. А. Шахматов предполагал, что Мисюрь сообщил некоторые сведения о Ближнем Востоке Филофею, который использовал их при составлении Хронографа редакции 1512 г. (заметки о Египте по списку БАН помещены в составе дополнительных статей к Хронографу). Поскольку авторство Филофея для Хронографа 1512 г. новейшими исследователями (Н. Н. Масленникова, Я. С. Лурье и др.) отрицается, то и это предположение в настоящее время не может считаться доказанным.
Если вопрос о причастности Мисюря к составлению рассказа о Египте и Хронографа 1512 г. остается в лучшем случае открытым, то его деятельность рисует нам верного сторонника Василия III и защитника представлений о сильном централизованном государстве. Мисюрь живо интересовался идеей о России как о преемнице Византии. Он был Знаком с Николаем Булевым. Вопросы естественнонаучные волновали также псковского дьяка. В послании к Мисюрю дьяк Дмитрий Герасимов называл себя его «вскормленником».
Н. Н. Масленникова обратила внимание на то, что в Псковской летописи Корнилия, враждебной по отношению к Москве, почти не говорится о деятельности Мисюря (в отличие от предшествовавшего ей свода 1547 г.). «Замалчивая деятельность Мисюря, имя которого было олицетворением московской власти во Пскове, — пишет Н. Н. Масленникова, — летописец стремится принизить престиж великого князя во Пскове».
В дьяческой среде при дворе Василия III было много вдумчивых и образованных людей. К ним принадлежал, в частности, русский посол в Риме Еремей Трусов, который в 1528 г. составил повесть о храме богородицы. Хорошо известен также дьяк Яков Васильевич Шишкин, посылавшийся в 1531 г. со специальным поручением Василия III в Новгород. Из послания, адресованного ему Зиновием Отенским, ясно, что Шишкин живо интересовался проблемой «правого» суда, соотношением буквы и духа закона. Его размышления перекликались со взглядами другого современника новгородского дьяка — Ф. И. Карпова.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |