Начальник поезда пожалел отпускать барона:
– Теперь вы можете ставить. Эк вас, милейший, раздуло!
– Благодарю за любезность, – вежливо ответил Клюгенау. – Но судьба привыкла баловать меня лишь единожды.
На улице барон долго торговался с извозчиком, который запрашивал до Каджорских дач не меньше десятки с полтиной. Сговорились, однако, на восьми рублях и поехали. Поставив меж колен шашку, Клюгенау катил по шумным улицам, раскланиваясь с дамами и козыряя офицерам. Маленькие ручки барона любовно обнимали эфес. Очки при тряске часто слетали с пуговки носа, и Федор Петрович придерживал их.
Дважды велел остановить лошадей. Первый раз перед домом военного губернатора, где подал прошение на высочайшее имя об отставке «по домашним обстоятельствам, кои складываются столь неудобно, что могут нанести ущерб по службе».
– Ваш реверс? – спросил чиновник. – Где он?
– Пожалуйста, – ответил Клюгенау и тут же, присев к столу, набросал подписку в том, что он, «податель сего, обязуется и впредь о казенном содержании нигде более не испрашивать, изыскивая средства к своему пропитанию собственными путями».
Второй раз он остановил коляску возле городского управления, где подписал контракт на строительство мещанских бань и заливку одной из улиц «иудейской мастикой». Асфальт еще только входил в моду, и работа обещала быть занятной, суля немалые заработки.
– А теперь, – сказал Клюгенау, снова садясь в коляску, – вези прямо на Каджоры, у духанов не задерживайся.
Вскоре открылись и Каджоры – неудачный венец наместничества князя Барятинского, мечтавшего раскинуть на этих холмах роскошную прохладу нового Петергофа. Клюгенау велел везти себя на дачу де Монкаля, где сначала размещался приют благородных девиц, а ныне обосновался известный вертеп.
– Тпррру-у! – натянул ямщик вожжи, останавливая коляску под красными фонарями дома терпимости.
– Подожди меня здесь, братец, – наказал Клюгенау. – Я тебя долго не задержу – быстро управлюсь...
Прапорщик вошел в полутемный зал, стены в котором были обвешаны пыльными и вытертыми паласами; одна из женщин сказала кому-то про барона:
– Слабенький господинчик!
Клюгенау обратился к сонному греку, читавшему добавления к «Тифлисским ведомостям» о предстоявшем аукционе мебели.
– Уважаемый, могу ли я видеть господина Штоквица?
– Позалуста, – ответил «папочка». – Цытворты тень на круцок цакрыт. Зенсцина очень хоросый попался. Вылецать от нее не хоцет...
Молодой, гладко бритый татарин провел Клюгенау на второй этаж дачи де Монкаля и показал комнату Христины, у которой «цытворты тень» пребывает бывший комендант Баязетской цитадели.
Федор Петрович долго стучал:
– Ефрем Иваныч... Господин капитан, это я... Откройте!
Дверь открыла сама Христина – статная и полногрудая немка, без халата, в тесном корсете, в фиолетовых чулках и без туфель. Штоквиц же был мертвецки пьян и в самой неудобной позе, которую невозможно даже вообразить, валялся на грязной, засаленной кушетке. Клюгенау попробовал расшевелить его, но Христина отсоветовала.
– Какой уж день пьет, – сказала она. – Молчит и пьет. Оставьте его. А то еще блевать начнет...
На капитана было жутко смотреть: лицо сизое, глаза провалены, весь в липком поту, раздерганный и страшный. Клюгенау постоял над ним, брезгливо содрогаясь, потом дал Христине червонец и велел привести Штоквица в чувство.
– Попробую!..
Она дала ему с руки понюхать какой-то порошок, и Штоквиц замотал башкой, заюлил ногами, отбрыкиваясь:
– Ой, ой... не буду, не буду... Я сказал – потом!
Клюгенау сильно встряхнул капитана за плечи.
– Баязет горит, комендант, – сказал он.
Штоквиц открыл глаза:
– Тьфу, дьявол! Это вы, барон?.. Могли бы, кажется, и не напоминать мне о Баязете... Фу-фу! Дайте выпить чего-либо, не могу...
Клюгенау остановил Христину:
– Водки не надо. Велите принести шампанского.
Христина выплеснула на череп Штоквица кувшин ледяной воды, капитан жадно выцедил стакан шампанского. Вроде стал приходить в себя. Шлепнул по заду Христину, велел убираться ко всем чертям, после чего сказал:
– А вы-то, барон, чего сюда затесались? На вас это не похоже...
– Я не люблю долгов, – ответил Федор Петрович. – Узнал, что вы пропадаете здесь, и вот... Пятнадцать рублей, кои брал у вас, за что и спасибо! Прошу...
Штоквиц смахнул деньги на пол:
– Так я и поверил! Бросьте ломаться, барон, и выкладывайте, чего вам от меня нужно?
– Знать, – ответил Клюгенау. – Знать, кто помог жандармам упрятать Некрасова за решетку!
Штоквиц протянул над столом волосатую лапу и взял тяжелую бутыль за горлышко, словно человека за глотку.
– А ну, шмерц, – сказал он, – вон отсюда!
Клюгенау, вежливо улыбаясь, снял руки с колен и, совсем незаметно для Штоквица, поддел их под ребро стола.
– Еще никому, господин капитан, – сказал он, – не удавалось меня бить. Тем более в таком непотребном месте.
– Вон! – гаркнул Штоквиц, замахиваясь.
На столе кавардак был отчаянный: бутылки, панталоны, тарелки, графины. Один рывок руками кверху – и стол, перевертываясь, с грохотом и звоном летит на Штоквица, засыпая его обломками и осколками посуды.
– Дерьмо! – сказал Клюгенау.
Он спокойно, отряхнув мундирчик, спустился вниз, и когда Штоквиц с револьвером в руке вылетел на лестницу, коляска с бароном уже пылила по дороге к Тифлису.
– Подлец, – скрежетнул Штоквиц зубами. – Поганый шмерц... Выследил-таки меня!
...................................................................................................
Он расплатился с извозчиком на окраине города, за Сололаки, около небольшой мазанки, утопавшей в саду. Отсчитав восемьсот рублей от сегодняшнего выигрыша, Клюгенау переложил эти деньги в отдельный карман. Долго дергал проволоку звонка, тянущуюся к дому, а на его звонок отчаянно заливалась плюгавая собачонка.
Отворить калитку вышла девушка в пестром сарафанчике, босая и коричневая от загара.
– Вам кого?
– Я друг вашего отца, – сказал прапорщик, – майора Николая Сергеевича Потресова.
Его провели в дом, чистый и уютный дом, в котором живут чистые и уютные люди. Клюгенау было приятно осматривать беленые стены, ступать по молочно-желтым скрипучим половицам, видеть на стене портрет начальника баязетской артиллерии, перевитый черной тесьмой и украшенный пучками бессмертника.
Он осмотрелся:
– Как здесь хорошо! Никуда бы, кажется, и не уходил...
Дочери покойного майора пришли с огорода, где они копались на грядах, вымыли руки, передавая одна другой полотенце, сели перед гостем на лавку, славные дурнушки, милые русские девушки.
Старшая из них, Дашенька, уже накрывала на стол. Пышный хлеб резался щедро – ломтями широкими, как их приучил, наверное, еще отец, – ведь он был солдатом. Вино в графине было прохладное, давленное на своем винограднике.
– Кушайте на здоровье, – сказала Дашенька.
Он задержался у Потресовых дотемна, рассказывая им подробности об осаде Баязета; они сидели перед ним, тихие и задумчивые, в одинаковых шалях, удивительно похожие одна на другую. Ему было приятно под их светлыми взглядами и уходить не хотелось.
Он попросил бумагу и карандаш.
– Я вам нарисую Баязет, – сказал барон и несколькими взмахами графита очертил контуры крепости. – Пусть это будет памятью для вас. О вашем отце, которого я любил, и обо мне тоже... Я хочу выпить, девушки, за то, чтобы ваш дом был всегда чист и уютен, чтобы в него входили только верные друзья!
Клюгенау поднялся, прощаясь.
– Одну минутку, – сказал он. – Я уже давно собирался навестить вас, но... Вот восемьсот рублей, которыми меня выручил однажды ваш отец. Возвращаю их вам, как дочерям майора Потресова, с большой благодарностью.
– Ой, – сказала Дашенька, – откуда же у нашего папы могли быть такие большие деньги? Мы ведь всегда так нуждались.
– Не знаю. Может быть, эти деньги у него как раз и были отложены для вас...
На следующий день прапорщик уже обзавелся новым одеянием для статской жизни. Посверкивая белоснежной манишкой, которая иногда туго выскакивала из-под сюртука, он отправился к госпоже Хвощинской; вдова полковника оставалась еще в Тифлисе, выжидая конца этой войны, чтобы потом вывезти прах супруга из усыпальницы Баязета в Россию.
Аглая Егоровна носила теперь глубокий траур, и право посещать ее в эти дни имел лишь барон Клюгенау.
– Здравствуйте, мой друг, – сказала женщина. – Чем же вы занимались вчерашний день, что даже не навестили меня?
Клюгенау, потирая ручки, слегка поклонился:
– О мадам! Вчера я продолжал совершенствовать себя, насколько это возможно в условиях нашего сумбурного века...
Манишка снова с треском выскочила из-под сюртука, и Аглая слегка улыбнулась.
«Пышная и светлоокая» блондинка, как было сказано в объявлении «Брачного листка», действительно была и пышной и светлоокой. Рослая молодая женщина, гордо несущая на себе красивые одежды, она держалась строго, почти недоступно, и заговорить с ней первыми мужчины побаивались...
Поезд отошел от станции Минеральные Воды, вытряхнув на перроны вокзала праздную толпу бездельников, и сразу же окунулся в знойное марево предгорных равнин. За окном вагона, утопая в душной пыли, проплыли богатые казачьи станицы – Виноградная, Аполлонская, Солдатская и Прохладная; приближался Владикавказ. Перроны станций были загажены арбузными корками, шелухой подсолнухов, грязные свиньи бродили среди мусульманских могил и православных крестов, разбросанных повсюду...
Среди пассажиров первого класса, в котором ехала и наша «светлоокая блондинка», половину вагона занимали блестящие свитские офицеры из Петербурга, которые, нисколько не стесняясь соседей, громко обсуждали все возможности отличиться.
Это были так называемые «моншеры» – самая нелюбимая в армии категория столичных титулованных хлыщей, которым время от времени давались командировки на поля сражений, где они сами должны были изыскивать способы для выказывания подвигов.
Вот один из числа подобных «моншеров», а именно – князь Унгерн-Витгенштейн, и рискнул было поволочиться в дороге за суровой блондинкой. Князь был молод и даже красив – той особой нагловатой сусальностью, какая отличала многих красавцев того века и которая, помимо наследственных качеств, казалось, еще многое переняла от строгой и мужественной подтянутости николаевских вахтпарадов. В белоснежном колете, весь нежно позванивающий от движения шпор, сабли и позолоты, князь Унгерн-Виттенштейн вежливо осведомился:
– П’остите за де’йзость, мадам. Но любопытно бы знать – далеко ли вы едете?
– Только до Тифлиса.
– О, как это п’ек’асно! Мы тоже де’йжим путь до Тифлиса. Конечно, потом... потом и дальше. На ф’онт, на ф’онт!.. Не откажите в любезности соп’овождать вас че’ез го’ы. А то ведь, гово’ят, эти че’йкесы... хуже па’ижских апашей!
– Не беспокойтесь, – отпугнула его спутница, – меня встречает отец. А с ним я не боюсь никаких чеченцев!..
Владикавказ – городишко уютный, добротный, чистенький. Сверкая на солнце белым камнем, лежит он в гуще садов, под шум Терека, мутно вспененного, подмывающего береговые осыпи. Отсюда начинался древний путь через Дарьял, мимо гор, мимо сказочных легенд, где путнику не миновать страхов и риска...
Горы уже насели, надвинулись на путников, раскрыв перед ними грохочущие водою пасти ущелий. Зелень растений отступает, побежденная диким камнем, и только пыльные лопухи, брызгаясь белым соком, давятся под колесами.
– Вас не вст’етили? – Унгерн-Витгенштейн придержал своего жеребца на обочине, пропуская мимо себя бричку с дорожной попутчицей.
– Наверное, отец решил не выезжать за карантин.
И вот карантин: несколько солдат выбегают из сторожки; два осетина, в грязных хламидах черкесок, сидят в пыли возле дороги, мечтательно сузив глаза и покачиваясь. Здесь путники проходят последний осмотр, после чего Кавказ делается доступен для них, как извечная благодать всех воинов, купцов, поэтов и авантюристов.
Офицер читает подорожную:
– Ваши вещи, мадам?
– Только баул.
– Что имеете из металлических вещей?
– Только серьги в ушах.
– Можете проезжать, мадам...
Назар Минаевич поджидал свою дочь за карантином, держа в поводу крупную толстоногую лошадь. Увидев дочь, Ватнин всхлипнул и, вытирая кулаком слезы, пошел ей навстречу.
– Папа! – Дочь надолго прильнула к нему, – тяжелая рука есаула нежно гладила ее белый, молочный затылок...
– Ну-ну, Лизавета, – сказал Ватнин, – будет тебе!
– Папа! Милый папочка...
Ватнин оторвал дочку от себя, часто зачмокал ее в заплаканное счастливое лицо – в глаза, в щеки, в лоб, в губы. Эта разряженная молодая дама, целующаяся с бородатым мужиком в казачьем мундире, казалась со стороны забавной, – на карантине послышался смех блестящих «моншеров».
– Ну их! – сказал Ватнин стыдливо. – Поедем, Лизавета...
И они поехали, дружно беседуя. За Ермоловским камнем пошли нависать над ними, дырявые от динамитных забоев, многочисленные «Пронеси, господи», и за каждым таким страхом Ватнин, как истинный кавказец, находил среди камней вино и денежный ящик.
– Исполним завет, – говорил он, выпивая араки, дав дочери хлебнуть вина и бросая в никем не охраняемую кубышку монеты.
Ватнин рассказывал дочери о «баязетском сидении». Большие зеленые ящерицы перебегали дорогу. Проехали развалины замка царицы Тамары, но оба остались вполне равнодушны. Женщины из ближайших аулов с корзинами в руках собирали лошадиный помет для топлива. Столетние допотопные мельницы лопотали в камнях реки.
Вечером они приехали в селение Казбеги, но на постоялом дворе им отказали в ночлеге: ожидался приезд свитских офицеров, для них готовились даже особые «царские комнаты». Ватнины вышли на улицу. Издалека, откуда-то из низины ущелья, прозвучал удар колокола – это старик монах оповещал жителей, что он, несмотря на свои сто шестьдесят лет, сегодня тоже не умер.
Ватнин сказал:
– К моему кунаку поедем. Это недалече будет – в Степан-Цминда, рукой подать... Большой человек мой кунак, и ты по-французски с ним болтать можешь!
Посреди саклей высился дом с колоннами и гранитными лестницами, во дворе дома ребятишки играли с длинными бараньими кишками. Они обматывали кишками друг друга, валили на землю, пачкаясь свежей бараньей кровью. Князь Казбеги отвел гостям покой для отдыха, этот странный человек, похожий более на дикого пастуха, нежели на князя и писателя. Всю ночь по дому разносились его шаги: князь Казбеги блуждал по комнатам, с кем-то разговаривая.
Ватнин шепотком рассказал:
– Наш кунак – великий человек. Только не любит он...
– Кого не любит? – спросила дочь.
– Царя нашего, – ответил Ватнин. – Вишь, как ходит? Это он думает, как ножик точит. А пока режет его словами своими. Я-то сам не читал, да господа образованные сказывали...
Из пустынных темных окон слышался смех – ликующий, почти ненормальный смех князя Казбеги: ночное вдохновение или боль сердца навещали по ночам хозяина дома, и Ватнин широко перекрестился.
– Помогай тебе бог, – сказал он.
На следующий день князь вышел к утреннему столу, был любезен и весел. Бессонная ночь совсем не отразилась на его лице – оно было свежим и покойным. С есаулом он говорил по-татарски, с Елизаветой – по-французски. Если бы не рваный бешмет с ружейными патронами в газырях, если бы не эти худые грязные ноги, выступающие из-под бешмета, если бы не эти цепкие пальцы с чернотой под ногтями, ловко разрывающие мясо, – князь Казбеги сошел бы вполне за светского человека, настолько был умен, образен и сочен его язык, его смешливая и тонкая речь.
– Pas mal! Если бы на эту скалу, под декоративной луной, да еще посадить Сальвиони, как в Мариинском театре... О святой Георгий, до чего же глупы эти люди!
Так высмеивал он «моншеров», которые остановились в его селенье и оценили пейзаж его родных гор лишь с точки зрения завсегдатаев балетной ложи. Ватнин на прощанье обменялся с князем кинжалами и поехал с дочерью дальше.
Селение еще не скрылось из виду, когда Елизавета, о чем-то напряженно думая, вдруг спросила отца:
– Папа, а что, штабс-капитан Некрасов незнаком тебе?
Есаул удивился:
– Вместях воевали...
– А не могла бы я повидаться с ним? Мне он нужен.
Ватнин остановил лошадь:
– Помалкивай, дочка: арестован он! Не след тебе о нем интерес иметь, коли его за политику взяли... А откель ты знаешь о нем?
Дочь, не отвечая, нахлестнула коня и проскакала вперед.
...................................................................................................
«Некрасов Юрий, сын Тимофеев, происхождения из духовных, тридцати двух лет от роду, греко-российского православного вероисповедания, у причастия святого был последний раз четыре года назад, под судом и уголовным следствием не состоял, недвижимого имения не имею, денежных капиталов тоже...»
Опросные пункты, присланные в тюрьму сегодня, надо было Некрасову заполнить к вечеру – всю эту внушительную пачку листов, на левой стороне которых проставлены вопросы вроде следующих: «Изложите в кратких, но резких чертах главные системы коммунистов и социалистов». Или же такой вопрос: «Почему человек должен, по вашим понятиям, стремиться составлять не отдельные общества, а одно целое, которое бы соединяло весь род человеческий? Сделайте объяснение...»
Просвещать жандармов – работа невеселая, к тому же исписать целую стопку бумаги просто утомительно, и потому Некрасов даже обрадовался, когда лязгнули дверные закладки и в камеру к нему вошел чистенький, бодрый и надушенный Карабанов.
– Не пугайтесь, – сказал Андрей, – я по дружбе, но никак не по службе.
– Спасибо, дружок, – ответил Некрасов, – но как вы сумели добиться свидания со мной?
Тут он заметил золотой аксельбант, тянущийся от плеча поручика. Конец шнура, пропущенный через петлицу мундира, был распущен кокетливым этишкетом.
– А-а-а, – догадался Юрий Тимофеевич, – теперь я, кажется, понял, почему вы стали всесильным. Что ж, поздравляю с успехом. При наместнике?
Карабанов – палец за пальцем – стянул бледную лайку перчаток, положил их на дно фуражки, а фуражку бросил на стол.
– Нет, милый Некрасов, – рассмеялся он, оглядывая мрачные стены. – На этот раз вы не оказались столь догадливы... Эта штучка, – он потеребил себя за аксельбант, – только повысила меня в глазах жандармов, но я еще не имею права носить ее. Однако эту сбрую можно купить в любом магазине, что я и сделал, чтобы проникнуть к вам. Ей-ей, штабс-капитан, три рубля с полтиной отдадите мне потом! Я не согласен сорить деньгами...
– Вы чудесно выглядите, – улыбнулся Некрасов, радуясь боевому товарищу. – И вы веселы... Садитесь, прошу!
Карабанов сел и начал так:
– Я не склонен томить вас нудными расспросами о том, за что вы, яко тать полунощный, ввергнуты в темницу и...
– Не надо, – вставил Некрасов.
– Да. И потому я хочу спросить только одно: это правда, что вы революционер, как о вас говорят?
– Признаю, – ответил Юрий Тимофеевич. – Я верил, и никто палкой из меня не выбьет этой веры, что России нужна хорошая революционная встряска!..
Карабанов неопределенно хмыкнул.
– Сомневаетесь?
– Да нет, в этом я согласен с вами. Встряска действительно нужна... Однако это могу понять я, поймет юнкер Евдокимов... может, Ватнин. Но скажите вы о революции мужику, и он скрутит вам руки, сам же и отведет вас к становому... Ради кого? Ради такого быдла жертвовать собою?.. Извините, в таком случае мне и так хорошо!
Некрасов остановился перед ним, спрятав ладони в рукава, словно зябнул.
– Вы знаете, Карабанов, полковника Васильева-Бешенцева?
– Слышал. Начальник жандармского округа.
– Да, именно так... Вот он однажды высказал мне точно такие же слова, как и вы сейчас!
Карабанов поежился, но рассмеялся беззаботно:
– Поверьте, я с ним не сговаривался. Вы мне говорите о своих убеждениях. А я, в свою очередь, так же чистосердечно высказал вам свои убеждения... Не будем сердиться!
Юрий Тимофеевич потянул его за аксельбант:
– Милейший поручик, я ведь не сержусь. Наоборот, я жалею, что этот разговор завязался тут, в этих стенах, а раньше поговорить нам не удалось... А мне кажется, было бы любопытно!
Карабанов достал портмоне, вынул из него деньги.
– Я сейчас... – Вернулся через минуту обратно. – Сунул я этому шакалу четвертной, чтобы он не стоял в дверях ближнего своего и не подслушивал... Давайте, Некрасов, теперь будем откровенны!
– Я и так откровенен с вами, поручик.
– Ну и замечательно.
Карабанов рассказал о встрече с Ватниным, от которого и узнал об аресте; признался, что ему хотелось бы помочь.
– Из одного Баязета попасть в другой, – закончил он, – это ужасно! Опять каземат, только кончиться может все гораздо трагичнее.
– Комичнее, – поправил его Некрасов.
– Что вы подразумеваете под комедией?
– Суд, – ответил штабс-капитан.
– Вас будут судить здесь?
– Нет, повезут в Петербург.
– Можно нанять хорошего адвоката.
– Вы наивный человек, – снова рассмеялся Некрасов. – Да пусть защищает меня Зарудный или Арсеньев – какая разница? Ведь решение суда приготовлено заранее...
– И чего же вы ждете?
Некрасов царапнул себя ногтем по шее:
– Вот так. Будут взвешивать. А потом палач с большой выгодой для себя продаст куски от веревки суеверным барыням!
Карабанова передернуло:
– Как вы можете так шутить?
– В любой комедии всегда есть что-либо смешное, – ответил ему Некрасов. – Даже в самой плохой, Карабанов!
Андрей достал из фуражки перчатки, задумчиво скрутил их в крепкий жгут, хлобыстнул ими по краю стола:
– Юрий Тимофеевич, мне бы хотелось вам помочь. Как это сделать – не знаю. Однако могу точно выяснить день, когда вас будут перевозить через перевалы. Повторяю: лично я сам помочь вам не могу. Но вот послушайте...
Некрасов положил на плечи поручика руки, взглядом вызвал на себя его ответный взгляд.
– Не надо, Карабанов, – сказал он.
– Что не надо?
– А вот это... все!
– Но почему? Вы не доверяете мне?
– Доверяю. Но помощи в таком рискованном предприятии от вас не желаю...
– Именно от меня?
Некрасов выждал. Кивнул:
– Да. От вас...
– Странно, – задумался Карабанов. – Даже очень...
– Я объясню.
– Сделайте милость.
– Видите ли, Карабанов, – начал Некрасов, заведенным маятником расхаживая перед поручиком от одной стенки до другой. – Видите ли, вы пришли мне на помощь, не поразмыслив как следует. Может быть, я и действительно достоин уважения в ваших глазах. Может, вы нашли во мне такие качества, за которые любите меня...
– Все это так, – подтвердил Карабанов.
– Но вы забываете об одной вещи, поручик, – продолжал штабс-капитан. – Вы забываете о том, что я – ваш враг!
– Вы?
– Да. Именно я... Сейчас вы несколько обижены в своей судьбе, если не сказать точнее – в карьере... Ведь так?
Карабанов промолчал.
– Да не молчите. Наберитесь мужества ответить – так?
– Допустим, что обижен, – не сразу согласился Андрей.
– Вот, – закончил Некрасов, – и потому вы толкуете со мной о «встряске». Но случись только революция в России, и такие, как вы, Карабанов, будут давить революцию... Можете сердиться: я уже вижу вас – порющим, режущим, убивающим и вешающим. Не-е-ет, Карабанов, тогда вы уже не придете ко мне в камеру, чтобы предложить свою помощь. Вы сами накинете веревку мне на шею!
Карабанов, задохнувшись от гнева, встал:
– Вы, любезный арестант, были достаточно искренни, за что я вам и благодарен...
Некрасов протянул ему ладонь, и Андрей пожал ее.
– Сохраните свою голову, Карабанов, – пожелал ему Юрий Тимофеевич, – а я позабочусь о своей...
Странно, что после этого разговора, очутившись снова на пестрых и шумных улицах города, поручик не заметил в себе огорчения. Он спустился в подвал станционного духана. Распахнув перед собой завесы паласов, проник в отдельную комнату, где его поджидал Евдокимов.
– Так быстро? – спросил юнкер.
– Как видите.
– Что будем пить?
– Что угодно, только не воду...
Они уселись на диван. Евдокимов неузнаваемо изменился за это время – после осады. Уже не мундирчик, а грязная рваная черкеска сидела на его плечах. Вместо сапог – подбитые шипами чувяки. Газыри были плотно натисканы патронами от «снайдера». Кинжал – дорогой и отличной стали – висел на поясе, которым не погнушался бы и любой горный феодал.
Дело в том, что юнкер записался в отряд охотников, где процветали свои обычаи, свои законы. Шли в этот отряд лишь одни добровольцы, начиная от разжалованных офицеров и кончая бездомной голытьбой, которым грозила тюрьма. Воинских званий в охотниках не признавалось. Деньги, кресты и котел – все было общее.
– И только одно требование, – рассказывал юнкер, – как можно больше одичать, чтобы ничем не отличаться от туземцев. Посылают нас так: если из десятка один вернется, то уже хорошо. Я уже дважды выходил живым, не знаю, как в третий?.. Осатанел – это верно, даже газет не читаю, – признался он, не стыдясь.
Им принесли вино и еду. Долго пили и ели молча.
Наконец юнкер зашептал:
– Там есть такой кривой спуск. Узкий... Жандармов можно отсечь от кареты. Разворачивать карету не нужно. Прямо от спуска вверх тянется тропа. Совсем неприметная для глаза. Если Некрасов будет даже в кандалах, то...
Карабанов резко остановил его:
– Не надо! Ничего уже не надо... Некрасов отказался от нашей помощи. Он сошел с ума... Не будем больше говорить о нем ни слова. Налейте-ка, юноша, еще в чепурку!
Рука юнкера, вздрагивая, лила вино из пузатого кувшина.
– Жаль, – сказал он, – очень жаль... Вы просто не смогли его уговорить. А в России это сделать будет гораздо труднее...
...................................................................................................
Вечером Карабанов, будучи вполпьяна, вернулся в Боржоми и здесь встретился с человеком, о котором никогда не забывал и которого считал чуть ли не главной причиною всех своих бедствий...
Князь Унгерн-Витгенштейн первым оправился от неожиданности и первым сделал шаг к примирению.
– А-а-а, вот и вы, Ка’абанов! – сказал он. – Очень ‘ад видеть вас... Тут гово’ят, что вы ходите в ге’оях? Может, вы научите и меня, как поско’ее стать из фазана шайтаном?
Карабанов ответил на поклон:
– Это очень просто, князь. Но для этого надо сначала перейти из гвардии в гарнизон.
Приемная наместника была залита светом газовых фонарей, сгорающий газ шипел и потрескивал. Михаил Николаевич взял Карабанова за локоть и подтолкнул его к выходу:
– Выйдем в парк, заодно и поговорим...
Прошло уже достаточно времени, как поручик обосновался во дворце великого князя. Но до сих пор он приглядывался к наместнику с любопытством, почти изучающим. Андрей много слышал, что Михаил Николаевич не любит Петербург, далек от царской семьи, зло высмеивает придворный этикет и нравы. Вчера он тоже, в разговоре о вновь прибывших «моншерах», отпустил по их адресу такое словечко, что даже Карабанов вынужден был покраснеть.
Все это делалось от души, по-солдатски прямолинейно; хвалилось и осуждалось многое наместником искренне. И только одного не понимал Карабанов – своего положения при наместнике. Но появление во дворце петербургских «моншеров», очевидно, должно было ускорить развязку, и Карабанов не ошибся в этом. Они спустились в парк. Наместник обмахивался фуражкой. Сорил из кармана шоколадными зернами, угощая дворцовых павлинов, противно кричащих от жадности. На берегу Куры зашел в сапогах в воду и постоял немного – зачем, Карабанов не понял, но, наверное, решил, просто так, от необычности положения.
– Не протекают, – сказал наместник, выходя на берег. – А то эти подлецы-сапожники – тяп-ляп и вышел корапь!..
Разговор – тот разговор, которого так страстно ожидал Карабанов, – начался с воспоминаний.
– Батюшка твой покойный, – сказал наместник, – был человек старого закала. Молод я был, зарвался однажды. При дамах, конечно. «А скажите, генерал, – говорю, – отчего у вас нос такой красный?» – «А потому, ваше высочество, – отвечает он мне, – что приходится на старости лет от каждого щенка получать щелчки по носу...»
– Неужели, ваше высочество? – ужаснулся Карабанов, вроде не смея верить, хотя этот анекдот был известен ему давно и передавался в его семействе шепотком, вестимо, только по-французски, с заменою слова «щенок» словом «вислоухий», что в общем одно и то же.
Карабанов сбоку посмотрел на ухо великого князя: оно было большое, раковина его была вырезана породой отчетливо, словно по дереву, и совсем не казалось вислоухим.
– Старик был прост! – сказал наместник. – А ты хитришь, братец, хитришь.
– Ваше высочество...
– Молчи! Сам знаю – просить стыдно. И не проси! Посуди, любезный: могу ли я тебя определить при себе, если у тебя остались следы еще в Петербурге...
Карабанов прижал руку к тому месту, где по всем правилам анатомии должно находиться сердце:
– Ваше высочество...
– Молчи! Мне прямая выгода иметь рядом тебя, а не одного из тех шаркунов, что прикатили сюда для пребывания в моей передней. Но... И ты не артачься, Карабанов, – вдруг нажал на него голосом наместник. – Выстоять один раз у барьера после Баязета не трудно. Понимаю – глупо. Сам осуждаю. Да что поделаешь, голубчик?.. Воинская честь всеми признается, но существо ее неуловимо. Никто не знает, что это за штука. Однако за нее расплачиваются!
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |