– Милые вы мои, – сказал он. – До чего же вас тут скрючило!
Некрасов не выдержал – заплакал. Тогда баязетцы стали утешать его, и он услышал их смех, даже их шутки, звучавшие для него сейчас как скрип костей. Это его поразило – они оставались прежними, обгорело все снаружи, но внутри еще жили их крепкие души, черт побери...
Возвращение штабс-капитана спутало картишки в том удачном пасьянсе, который разложил комендант Штоквиц, и соперничество офицера, более грамотного и более любимого солдатами, вдруг заставило Ефрема Ивановича передвинуть своего туза в другую колоду.
Когда они остались одни, капитан сказал Некрасову вполне откровенно, с этакой подкупающей улыбкой:
– Черт вас принес обратно! Что вам на хуторе-то не сиделось?.. Не сердитесь: тут и без вас на каждой клетке по хорошей дамке имеется. Короля, – сказал он про Исмаил-хана, – мы только что в сортир посадили...
– Ефрем Иваныч, – ответил Некрасов, не обижаясь, – высокие чины в наше время похожи на египетские пирамиды. Их острых вершин могут достичь лишь два рода живых существ, а именно – орлы и пресмыкающиеся. Я не собираюсь парить, но отказываюсь и вползать! А потому...
Им помешали своим приходом Ватнин и Клюгенау, а потому Некрасов решил воспользоваться их присутствием, чтобы сразу поставить точку над «и».
– Сейчас, – сказал он, – важно дело, как говорил покойный Никита Семенович, и позвольте мне, господа, разделить судьбу гарнизона наравне со всеми. И если вам угодно, любезный Ефрем Иванович, то я согласен подчиняться вашим приказам. Пришел за делом, а славы не ищу...
Штоквиц натужился, заползал глазами по полу.
– Я, – ответил он, – остаюсь только комендантом.
– Опять шара в тот же угол, – засмеялся Ватнин. – Куды как трудно наследство делить!
– А кто же будет, пардон, иметь власть над нашими телами и душами? – спросил Клюгенау.
– Только комендант, – твердо закончил Штоквиц.
– Придется... мне, – сказал Ватнин и свистнул нагайкой. – Ну, держитесь тогды!..
Ватнин или не Ватнин, но расчет Штоквица и в этой колоде оказался правильным. У этого капитана был какой-то собачий нюх на все повороты. И даже сейчас, по прошествии множества лет, еще находятся историки, которые приписывают Штоквицу главную роль в защите Баязета. Очевидно, это происходит потому, что, пытаясь найти истинного начальника гарнизона, историки его не находят, а потому им остается одно: приписывать все заслуги командования коменданту крепости.
...................................................................................................
– Ломай! – приказал Ватнин, и эриванцы стали откатывать от ворот крепости каменья, освобождая выход.
Пользуясь некоторым затишьем, люди были собраны во дворе. Пришли офицеры, под сводами арки расположились музыканты. Люди давно уже не собирались вместе, оттого словно обрадовались этой давке; повсюду звенело оружие, одалживались патроны, слышались голоса:
– Ванек, почто залядал так?
– Блондинка ест...
– Не топчись, шелудивой.
– Братцы, пошто толпимся?
– Приказ, верно, будя...
– Сподобило их приказы писать!
– Глянь-кось, Некрасов идет.
– С ним-то веселее...
– Курлы-курлы, – журавель летит!
– Птица, она вольная...
– Тихо, братцы, говорить будут!..
Ватнин вышел на середину, покрыл все басом.
– Слухай мою команду! – зычно возвестил он. – Сейчас каждый распахнет свой рот пошире, чтобы язык видать было, и пущай подумает о себе без жалости... Ясно, братцы? Тогда расщепляй едалы свои!..
Бренча гигантской шашкой, колотившей его по ногам, есаул быстро обежал ряды людей с торчавшими изо ртов сухими от жажды языками, и снова вышел на середину двора:
– Захлопнуть пасти! Врачебный осмотр закончен. Вывод таков: все здоровы!
Крепость грянула хохотом, и Ватнин, склонив голову набок, как бы задумался:
– А дело-то вовсе не смешное, ребятушки! Треба вылазку делать, чтобы попугать малость турка... Много, скажу я вам, умников на свете жительствует. Уж таких умников, будто им в шею по сто голов зараз ввинчено. А коли принять наше положение во внимание, так умнее нас никого сейчас и нетути. Потому и буду резать правду-матку, как на духу: все равно, знаю, вас не обманешь...
Притихли.
– Тут по-честному надоть. Кому жисть в копейку, да и та гроша ломаного не стоит, у кого ни матки, ни батьки, ни кола ни двора, – пусть выходит первым... Никого неволить не станем: в охотку воевать будем!
Люди молчали.
– Молодцы, что не скачете! – похвалил их Ватнин. – Вам сейчас, родимые, помолчать надобно, чтобы подумать. Ведь не всяк обратно вернется, родину повидает. Скороспелок-то для дела такого нам и не нужно!
Люди застыли: в стенах – беда, за стенами – того хуже. А камни уже летели от ворот, их складывали под руководством Клюгенау в ровный бруствер.
– Я... пойду! – вдруг решил Андрей Карабанов. – Пусть охотники пристраиваются ко мне, и я поведу их хоть к черту на рога!..
Всего вызвалось идти на смерть сто двадцать восемь человек, включая и двух офицеров: Евдокимова и Карабанова. Вынесли на двор два больших котла с тушеной кониной, дали охотникам последний раз вволю поесть мяса. Вода же была за стеной крепости, и одна из целей вылазки в том и заключалась, чтобы отбросить турок от реки за майдан и как следует запастись водой.
Штоквиц тоже взял себе кусок конины. Разрывая зубами пахучее мясо, он сказал:
– Дело лихое, ребята. Когда барабаны ударят дробь, выскакивай разом. Полсотни человек бросайся на мост, руби все живое напропалую, остальные по Ванской дороге гони турок в хвост и в гриву до старого редута. Один не оставайся, держись у плеча другого. Артиллерия вас поддержит...
Лишних со двора разогнали, чтобы не мешали дебушированию войска перед выбеганием из крепости. Офицеры, влившись в солдатскую толпу, терпеливо объясняли каждому, что делать, если случится то или это, как отступать, кого слушаться, где лучше всего остановиться, чтобы не потерять головы. Многое тут же менялось в плане вылазки, как совершенно неприемлемое, явно гибельное для охотников.
Подошел Клюгенау, рукавом смахнул пот с лица.
– Готово, – сказал он. – Ворота свободны...
И все посмотрели на кованую бронзу львов, держащих ворота: камни были уже отнесены в сторону, образовав редут, за траверсом которого разместились застрельщики, а сквозь щели арки виднелось небо, и вязкий смрад медленно парил за притворами крепости.
– Барабанщики, сюда! – приказал Штоквиц.
Отец Герасим покадил на охотников душистым ладаном, прочел молитву, но святой водой никого не побрызгал, как полагалось в таких случаях, и Дениска Ожогин крикнул:
– Выпил воду-то, батюшка?
– А хоша бы и так, – не смутился священник...
– Ну, готовьтесь, люди добрые, – сказал Ватнин и широко перекрестился.
Барабанщики вскинули легкие палочки. Защелкали затворы снайдерок, послышались молитвы, прощальные вскрики, ругань.
– Передайте Потресову, – велел Штоквиц, – чтобы он, как и договорились, сразу же пустил в дело картечь. Два-три верных залпа «павильоном»! Он знает...
Охотники, выставив штыки, плотно сгрудились возле арки, готовые броситься на прорыв. Вдоль двора, наискосок от ворот, высилась прочная стена редута, ощетиненная дулами винтовок – на тот случай, если турки рискнут ворваться в крепость.
– Пусть войдут, – заметил Ватнин. – Теперь им легче ежа родить против шерсти, чем к воротам сунуться...
Штоквиц махнул рукой:
– Дробь!
Под грохот барабанов, под визг летящей картечи, разбросанной над головами турок пушками Потресова, ворота начали открываться, и в лицо охотникам пыхнуло жаркой прелью смердящей падали. Груда трупов, раскисшая и дряблая, облепленная мухами и червями, сдвинулась с места и медленно поползла в растворенные ворота.
Этого никто не учел.
А барабаны били. И турки уже видели, что ворота открыты. Надо бросаться.
Кто первый?..
– Давай! – крикнул Дениска. – За мылом!..
Отчаянно бранясь, перемахнули через этот гнусный барьер, с криком «ура» кинулись вон из крепости. В удушливой вони, зажав рот ладонью, Карабанов выскочил на дорогу, махнул Евдокимову револьвером:
– Прощайте, юноша, мы пошли в город...
Передние пикеты были сбиты штыками, растоптаны и вмяты в землю окопов.
Покрываемый рыком и гвалтом, лязгом штыков и сабель, ружейный огонь сливался в ровный гул. Карабанов вывел охотников в путаницу кривых улочек, и бой завязался.
– Сторонись саклей... Куда на площадь?
Началась рубка. Враг силен и проворен. Халат скинет, рукава засучит, в одной рубахе и шапке, вылетает на тебя из окна сакли:
– Алла!.. Алла!.. – Над самой головой визжит его шашка.
А тут еще и балконы: виснут они над тобой, и кто-то сверху плеснул на казаков лохань помоев. Мальчишки выбегают, кидая в тебя каменья. Ну, как? – бить эту мелюзгу, что ли?.. Дикая орда, забывшая убрать кибитки, побывала тут, оставив погань бандитов, – вот в этом-то городе, где душистый миндаль цветет прямо на гноищах свалок, дрались русские люди.
Дениска выскочил из лавчонки. С конца его шашки текла кровь, из дырявого кармана сыпались инжир и конфеты.
– Сладкого захотелось, – сказал он и снова вломился в свалку, работая поющим на замахе клинком.
Взмыла сигнальная ракета, Карабанов крикнул:
– Отходи, братцы, кто живой... Назад давай!
Пришло время расплачиваться за каждую сажень. Раненые кричали, прося добить их. Что-то липкое и горькое текло по лицу Карабанова. Фельдшер Ненюков погиб на его глазах, изрубленный в куски, когда, словно наседка крыльями, до последней минуты закрывал собой раненого.
– Креста на вас нет, варвары! – орал Трехжонный, и поручик видел, что он бьется с плачем: плачет старик и рубит...
Выскочили к фонтану. Залаяли собаки. Разбивая груды горшков, перескочили гончарные ряды. Среди черепков валялись деньги и патроны. Где револьвер? – неизвестно. Почему в руках винтовка? – тоже не знаю. Ранен я, что ли? – потом разберемся...
– Отходи, ребята! – командовал Карабанов. – Только не подпускай их к себе...
Юнкер Евдокимов тем временем отводил свой отряд от моста. Труднее всего пришлось, когда стали проходить через еврейские кварталы, эту мрачную клоаку лачуг из плетеной лозы и досок, среди которых шныряли, трепеща халатами, перепуганные шейлоки турецкого султана. Раненые падали под огнем и увязали в жидкой навозной каше. Они захлебывались тут же, их даже не пытались спасать.
– Как вода? – спросил юнкер Евдокимов.
– Хоть баню топи, – ответил ему Потемкин, – только пить-то нельзя: черви уже...
Из оврага турки обдали их, как варом, звонкими «жеребьями», рубленными для пущей раны начетверо – цветком. Раненые всхрапнули от боли, как запаренные кони, а «жеребья», словно горсти гороха, пронеслись над ними.
– Голубчик, – сказал Штоквиц майору Потресову, – пора прикрывать охотников. Сыпаните по туркам чем-нибудь поострее, чтобы смирить их ретивость!
– Есть, господин комендант, – отозвался Потресов, рассчитывая на глаз дистанцию. – Сколько будет позволено мне выпустить шрапнелей, если в парке моем осталось всего сто пятнадцать выстрелов?
– Сообразите сами, – разрешил Штоквиц.
Он спустился к солдатам, выхватил из ножен шашку.
– Прикрыть храбрецов надобно, – сказал капитан. – Кто пойдет со мною? Ну, рискуйте скорее...
На этот раз охотников было хоть отбавляй, и ворота цитадели снова раскрылись. Но турки теперь не дремали: целые тучи из пуль и фальконетной дроби, визгливо шипя, ворвались под арку, колотя все живое, и Штоквиц повел охотников через тела павших. Вылазка заканчивалась, она показала врагу живучую стойкость гарнизона, бурдюки с водой должны были утолить жажду, а турки, ошеломленные натиском, даже не рискнули ринуться в ворота.
Турки решили отомстить огнем своих горных орудий и откатили их куда-то за гребень горы, чтобы ответный огонь русских не смог их сразу нащупать.
– Ваше благородие, – сказал Кирюха Постный, – дозвольте мне на минарет слазить.
Увлеченный боем, канонир даже не заикался – весь в напряжении, весь в рассудке и внимании. Потресов отпустил его высмотреть цель с высоты, и солдат по темной кривой лесенке быстро поднялся на балкон минарета. Тут он схватился за живот руками и сказал только:
– Ой... Никак и меня, господи Сусе?..
Когда за ним пришли, Кирюха лежал ничком в пыли, среди битых кусков штукатурки, от боли тихо скреб пальцами мусор вокруг себя и на все вопросы отвечал одно:
– Хосподи Сусе... Хосподи Сусе...
Он был тяжело ранен в живот. И все жалели о нем: кто знает, может быть, этот замухрыжистый парень спас огнем своей пушки не одну сотню людских жизней?
Потресов ночью пришел навестить его. Снял со своей груди крест и прикрепил его к рубахе Кирюхи.
– Спасибо, сынок, – сказал он и, обтерев пропахшие порохом усы, поцеловал солдата в сухие, по-страдальчески черствые губы.
В ответ Кирюха разлепил глаза, слабо шепнул:
– Хосподи Сусе... До матки хочу... В дерёвню ба...
Персы продолжали свою работу, ничем другим не интересуясь, ничего не требуя. Даже по ночам в их шатре не умолкал ровный гул и скрябанье железа по камню. Но когда им предложили воды, добытой при вылазке к реке, они брезгливо отказались: в воде, ставшей за эти дни мутновато-желтой, уже плавали черви...
Сивицкий велел эту воду процеживать через марлю, пропускать через ящик с песком, сдабривать квасцами, уксусной кислотой, спиртом, нашатырем – чем угодно, только не пить ее в естественном виде. Это исполнялось, конечно, в пределах госпиталя, но в осажденной крепости были свои законы, законы неистовой, сводящей с ума жажды, и эту воду многие пили как она есть.
– Господин комендант, – обратился врач к Штоквицу, – не желая пугать вас, все-таки предлагаю начать рытье большой братской могилы в подземелье: скоро будет много покойников. Здесь мы с вами бессильны...
Около трех часов ночи Сивицкий наконец-то мог распрямить спину и отбросить окровавленный корнцанг.
– Фу, – сказал он, – дали вы мне работы с этой вылазкой.
Но санитары вскоре втащили еще одного солдата, участника вылазки. Сильно посеченный ятаганами, он спасся чудом и, выждав темноты, сам приполз обратно в крепость.
– Эк тебя обтесали, братец, – сказал Сивицкий, срывая со спины солдата кровавые ошметки рубахи.
В своей практике работы на восточных фронтах капитан уже не однажды встречался с такими порезами, почти правильными и глубокими, сделанными в порыве жестокости.
Аглая не выдержала и отвернулась:
– Какой ужас!
– А вы не морщитесь, – ответил Сивицкий. – Это страшно только смотреть. Ятаган по сравнению с русским штыком – оружие весьма слабое, и раны заживут очень скоро. А ты, братец, – обратился он к солдату, – видать, хихикал от щекотки, когда на тебе такой узор выводили?
– Да нет, ваше благородие, – смутился герой, – коли по совести сказать, так я мертвяком прикинулся. Иначе бы мне несдобровать. Нас-то, лежачих, – рассказывал он, морщась от йода, – турки словно капусту мельчали, только в бочку не солили. Кажись, и не злится басурман, а так себе, знай режет, да режет, пока всего в плахты не иссечет.
– Это они умеют, хлебом не корми, – сказал Сивицкий, очищая порезы. – А ты на войну по своей воле пошел или взяли?
– А как же, ваше благородие. Мы яснополянские, по Тульской губернии состоим. Наш барин-то, граф Толстой, уж на что смиренный человек, а и тот в Сербию хотел пойти. «Вся Россия, говорил, теперича там, ну, значит, и я должен пострадать...»
– Больно? – спросил Сивицкий.
– Притерпелось уже. Не так чтобы...
Сивицкий взял операционную иглу – велел солдату отвернуться:
– Лежи смирно. Я тебе вот зад сейчас заштопаю, домой прибежишь с войны – и жена не узнает.
Острые лопатки солдата мелко тряслись:
– Ой, не смешите меня, ваше благородие. Как засмеюсь – так больно...
Китаевский подошел к столу:
– Александр Борисович, я закончу солдата, а вы пройдите к Пацевичу, с ним что-то нехорошее... Кажется...
– Что вам кажется?
– Конец, кажется...
Сивицкий сначала прошел в свою клетушку, отыскал окурок цигарки и с жадностью дососал его до остатка. Что ж, у них могли быть столкновения по службе, они могли не любить один другого, но сейчас, как врач, он сделал все для спасения жизни полковника.
Да, полковник умирал.
– Вы что-нибудь хотите? – спросил его Сивицкий.
– Нет, – вразумительно ответил Пацевич. – Мне сейчас хорошо... Я уже близок к истине.
– Но я не Пилат, а вы не Христос, – улыбнулся врач.
– Я... заслужил презрение, – сказал Пацевич. – Так?
– У меня нет презрения к людям, которых я лечу, – ответил Александр Борисович и заботливо поправил на полковнике одеяло.
Пацевич помолчал, улыбаясь с закрытыми глазами.
– Вы, – неожиданно спросил он, – когда-нибудь были на Волыни?
– Был. Да, был.
– Тогда вы знаете... это:
Плыне, Висла, плыне,
По польской крайне,
А допуки плыне...
– Да, я помню, – сказал врач, – «Польска не загине...». Я, помню, был еще молод, хотя и тогда мундир сидел на мне мешковато. И я помню плошки на улицах, танцы в тесных цукернях и песни юных паненок... Все это было давно, и тогда я был влюблен. Кажется, единственный раз в жизни!
Он пожал тяжелую руку Пацевича и оставил его.
Смерть встала на караул, торопя время, у изголовья полковника на восходе солнца. Был еще ранний час, и не остывшая за ночь крепость торжественно молчала. Адам Платонович пожелал видеть своих офицеров, и они, еще заспанные, грязные, зачумленные, собрались кружком возле умирающего, сняли фуражки.
– И вы, Некрасов? – слабо удивился Пацевич.
– И я...
Первые лучи солнца осветили паутину углов. Где-то за окном, радуясь наступлению дня, чирикнула птица.
– Вот и все, – сказал Пацевич.
Офицеры понурили головы. Ватнин отцепил от пояса фляжку, поднес ее к губам полковника:
– Ваше высокоблагородие, хлебните на дорожку...
– Не надо, – отвел его руку полковник. – Черви!
– Это не вода, ваше высокоблагородие. Малость я тут раздобылся по знакомству. Хлебните с донышка!
Адам Платонович отхлебнул кукурузной араки, внятно сказал:
– Спасибо, сотник, ты добрый человек. И ты понял меня... Когда будете разбирать мои вещи, возьми что-нибудь для себя на память!
Штоквиц широко зевнул, прикрыв рот ладонью:
– Не будет ли у вас, господин полковник, каких-либо поручений к нашему офицерскому собранию? Католиков среди нас нету, и для составления завещания можно пригласить греческого священнослужителя.
Пацевич двинул рукой по одеялу, показывая тем, что ничего этого не надо.
– Господа, – тихо сказал он и открыл глаза, которые глядели на офицеров уже из другого мира. – Господа, я позвал вас, чтобы сказать последнее... Я знаю, что не был любим вами, но прошу снять с души моей грех... Поверьте, в намерении сдать крепость я не виноват! Нет, не виноват...
– И очень хорошо, – сказал Ватнин.
Пацевич продолжал, спокойно и ясно:
– Мне так казалось, что я могу спасти гарнизон. Не вините меня, я уже наказан... Может быть, в моей гибели и было ваше спасение. Не знаю... Я знаю лишь одно – не виноват и не желаю помирать виноватым! Упрекнуть меня в трусости вы тоже не сможете. Я бы не выскочил тогда на фас, где меня ранили... Под аркою ведь было спокойно... И простите, господа, если я вас кого-либо обидел...
Карабанов потрогал разбитую вчера голову.
– Пропадешь, – вдруг сказал ему полковник отчетливо.
– Я?
Адам Платонович отвернулся:
– Не целуйте меня, господа. И – прощайте. Прощайте навсегда. И – все...
Больше он не сказал ни слова и скоро отошел в вечность. Последним проявлением его жизни был вздох, глубокий и печальный. Штоквиц сложил ему на груди руки. Взяв мертвеца за виски, он большими пальцами рук привычно закрыл ему глаза.
– Копить покойников не будем, – хмуро объявил капитан офицерам. – А потому похороним его сегодня же...
Из подземелья был извлечен гроб, тот самый образцовый гроб, стоивший тринадцать рублей сорок две копейки. Пацевича положили в эту новую домовину, обрядив его в новый мундир, под голову сунули солдатскую скатку.
– Кому сообщить? – спросил Потресов.
– Покойник, кажется, ни с кем из родных не переписывался, – ответил Штоквиц. – Пусть родные узнают о его смерти потом из газетных реляций.
– Может, у покойного были сбережения?
Штоквиц с огорчением ответил:
– К сожалению, никаких сбережений не обнаружено.
Над могилой был сделан залп, но флагов над крепостью не приспускали, чтобы не вводить турок в заблуждение.
– Разойдись! – скомандовал потом Штоквиц, и дело о полковнике Пацевиче поступило в архив.
...................................................................................................
Вернемся к Пацевичу еще раз, чтобы дорисовать облик этого человека до конца.
Конечно, смерть спасла полковника от дальнейшего позора перед лицом если не военного суда, то перед общественностью всей России. Полковник был абсолютно искренен в своем стремлении сдать крепость врагу. Но был он также искренен и в день смерти, когда говорил офицерам, что в намерении сдать крепость он не виноват. Здесь мы не должны удивляться такой несообразности. Поведение Пацевича всегда было полно противоречий. Так и в этом случае: желая спасти людей гарнизона сдачей крепости на милость врага, Адам Платонович совершенно не учел того обстоятельства, что его благие намерения привели бы русский гарнизон к поголовному уничтожению.
Исходя из этого (и, очевидно, только из этого), некоторые историки, рукоплеща Штоквицу (который, заметим, тоже был за сдачу крепости врагу), прямо называли Пацевича нехорошим словом: предатель.
Мы не желаем защищать Пацевича, кости которого давно уже сгнили под баязетским замком, однако ради справедливости считаем нужным выступить против навешивания ярлыков на тех людей, которые оправдаться уже не могут. Пацевич, конечно, предателем никогда не был. Другое дело, что он был невыносим в своей бездарной самоуверенности, в полном непонимании русского солдата и той сложной обстановки, которая возникла летом 1877 года в знойных долинах Арарата...
Кажется, что во всем этом была еще одна немаловажная причина, не раз приводившая Пацевича к поступкам, не поддающимся никакому анализу. Мы говорим здесь о пьянстве Пацевича, и один из исследователей весьма близок к истине, когда он дает о полковнике такой отзыв: «...нелогичность поступков невольно вынуждает сказать про ту слабость, которой был подвержен Пацевич и которая мешала ему трезво смотреть на происходившее вокруг него...»
К сожалению, использовать записки Штоквица (или Штоквича) я не смог, ибо патологические ужасы, описанные им, способны травмировать любого читателя. Тем более всю ответственность за зверства он перекладывает на курдов. Из записок коменданта процитирую лишь одно высказывание. По его словам, Пацевич «поддался чувству страха до такой степени, что не мог скрывать его... Пацевич уговаривал меня сдать крепость. „Все равно, – говорил он, – всех нас перебьют, и крепость будет взята“. Об этом же факте говорит и военный историк генерал К.К. Гейнс, первый летописец подвига в Баязете. Наконец, при работе над романом мне помогла москвичка Людмила Владимировна Алексеева, побочная внучка моей главной героини Аглаи – единственной русской женщины, которая – наравне с мужчинами! – вынесла все тяготы славного „баязетского сидения“. После этого авторского отступления мы снова, читатель, войдем в дни и ночи бессмертного гарнизона!
БЕССМЕРТНЫЙ ГАРНИЗОН
...Июнь дождливый. Ханыков кланяется – он жених и в приданое берет подмосковную. Невеста – Надина Р., ты ее знаешь. Борноволоков и княжна тоже кланяются. Штоффреген говорит, что встречал твое имя в реляциях. Мы пили за тебя. Цыгане сейчас в «минерашках» у И. Излера. В «Шато-де-Флер» на Аптекарском канканирует твоя Анюта Ригольбош. Матильда у Боргезе уже не пляшет. Юсупов ее бросил. Недавно у Юзефовича ее подавали на золотом блюде совершенно голой. Я напомнил ей о тебе. Она еще не забыла и даже всплакнула. А мазурку сейчас уже не танцуют, находя ее слишком веселой для военного времени...
Иа письма к Карабанову, отправленного из С.-Петербурга
Для разбора бумаг, оставшихся после Пацевича, офицеры избрали по жребию двух человек – Ватнина и Клюгенау. Есаул с инженером с утра засели в комнате, никого к себе не пуская. Нужное отбирали, а весь хлам тут же сжигался в разведенном камельке.
– Отчетность с лазутчиками совершенно отсутствует, – заметил придирчивый Клюгенау.
– Черт с ними, – сказал Ватнин. – Давай дальше...
В чемодане, заваленном грязным бельем и пустыми бутылками, откопали и зелененькую книжечку генерала Безака, ставшую уже легендарной. Пацевич не соврал: она действительно оказалась в переплете зеленого цвета, причем на титульном листе ее стояла даже дарственная надпись самого автора: «Г-ну Пацевичу в знак памяти о стерляди, съеденной 23 августа 1869 года на станции Бузулук в присутствии его высокопревосходительства сенатора К.И. Влахопулова. Признательный за угощение автор».
Ватнин взял книжицу:
– Читануть, что ли? Дюже покойник хвалил ее.
Клюгенау едва не вскрикнул: в руки ему попал приказ из Тифлиса о последующем производстве Исмаил-хана Нахичеванского из подполковников в полковники. Приказ был датирован давнишним числом, но уже после отстранения Хвощинского от должности командира гарнизона. И надо полагать, что Пацевич, достаточно убедившись в слабоумии хана, решил просто сунуть приказ «под сукно».
– Что делать? – растерялся барон.
Ватнин глазами показал на огонь, пылавший в камельке, и это напоминало Клюгенау подобный случай в Зимнем дворце в ночь на 16 ноября 1796 года, когда канцлер Безбородко так же, одними глазами, показал Павлу, что делать с бумагами, которые могут быть опасны...
– Хорошо горит, – сказал Ватнин. – Будто в аду!
В руки попалась скромная папка с надписью: «Секретно».
– Постой, постой... Чей это может быть почерк?
– А что там? – спросил Ватнин равнодушно.
Клюгенау как-то сразу осунулся, и вдруг с его языка сорвалось такое ругательство, какое не услышишь и от пьяного казака:
– Это прапорщик Латышев... Жаль, что о покойниках не принято говорить дурно!
– Да что там? Растолкуй хоть...
Это было досье политической слежки за штабс-капитаном Некрасовым; в документах упоминался полковник Васильев-Бешенцев, начальник жандармского управления всего Кавказского округа.
Ватнин вспотел и даже испугался.
– Ты тише, тише, – сказал он. – Давай и это туды же, за полковником вслед... Дело-то тут, вишь ты, какое кляузное! А я ишо этого гаденыша припекал у себя, по головке гладил.
– Так нельзя, – ответил барон, закрывая папку. – Надо все это тишком передать Юрию Тимофеевичу, чтобы этот Васильев-Бешенцев не явился в его жизни полной неожиданностью.
Когда стемнело, Ватнин навестил Некрасова.
– А я и не знал, – сказал сотник, – что о тебе начальство уже книги пишет... Эвон, почитай-кось!
Некрасов прочел несколько доносов, подшитых в досье, и особенно-то не огорчился.
– Свинство, конечно. Но я уже привык к тому, что в мой огород иногда заглядывают чужие рыла!
Ватнин от души посоветовал:
– Я, конечно, не знаю, как и что там у тебя. А только, Юрий Тимофеич, брось ты все это... Власть, кака ни есть, она – власть, и перечить ей не моги: глотку перервут! Вот и с дочкой своей тоже я часто спорил...
Некрасов похлопал сотника по колену:
– Дорогой Назар Минаевич, спасибо. И за то, что выручили, и за... добрый совет от души. Но спорить со мной на эту тему не стоит. Если уж хотите знать правду, так я и сам готов перервать им глотку!
Ватнин поразмыслил, чем он сможет помочь хорошему человеку. Но вопрос был для него слишком сложен, и он решил, что тут не его ума дело.
– Ладно, Тимофеич, ты уж не серчай, что встреваю. Пойду-ка я лучше. Отдыхай с миром...
Он вышел во двор и круто повернул в сторону подземных галерей, привлеченный каким-то шумом. Егорыч, как выяснилось, ходил за водой, но воды не достал, а притащил в крепость пленного с кляпом во рту, одетого в турецкий мундир, с повязкой мусульманского полумесяца.
– Что за гусь? – подошел Ватнин.
– Да вот, – пояснил Егорыч, – духами пахнет, будто девка гулящая. А винишко-то во фляжке его – дурное, не приведи бог: лошаку дай хлебнуть – так он самого губернатора залягает!
– Поставь его, – велел Ватнин и отвел руку назад.
Казак поставил пленного на ноги, и есаул, слабо разбираясь в символике крестов и полумесяцев, тут же треснул чужака по зубам. Да так ловко получилось, что тот, залетев в угол, вдруг начал сладко зевать, словно вечер уже наступил, а постель давно разобрана.
– Ходют здеся, – буркнул Ватнин, – всякие... Воздух портют!
Случайно подоспел Карабанов: посветил спичкой.
– Это красный крест турецкого султана. А сам он скорее всего просвещенный мореплаватель... Послушайте, сэр, – поручик растолкал пленного, – что привело вас сюда?
Представитель общества «Staffort-Hause» оглядел мрачные своды подземелья, по стенам которого бегали скользкие мокрицы, надолго остановился взглядом на лице Карабанова, худом и обросшем бородою.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |