В попытке облегчить хронические сексуальные страдания, испытываемые им на протяжении 70-х (а также и 80-х, и после), Кит несколько раз провел обеденный перерыв в разных бюро знакомств в Мэйфере, где сидел в гостиных, напоминавших миниатюрные залы ожидания в аэропорту, со стопками брошюр на коленях, а над ним нависала какая-нибудь изящная мадам. Девушки — целыми сотнями — были сняты в привлекательном виде, можно было прочесть об их жизненно важных статистических данных и прочих отличительных признаках. Он искал определенную фигуру, определенное лицо. В конце концов Кит на это не пошел. Зато он кое-чему научился, причем кое-чему литературному: почему о сексе нельзя писать.
Пролистывая глянцевые страницы, он чувствовал безумную власть посетителя борделя — власть выбора. Власть развращает — это не метафора. А писателей моментально развращает безумная власть выбора. Авторское всесилие плохо сочетается с ненадежной в корне потенцией особи мужского пола.
Но лето в Италии искусством не было, оно было всего лишь жизнью. Никто ничего не придумывал. Все это случилось на самом деле.
Стояло 19 апреля 2003 года; в этот день он забился в свою нору в студии на краю сада. Выходить ему не хотелось, но порой он выходил. Потом, 23 апреля, он начал там спать. Перед ним встала его жена: руки уперты в бока, сильные ноги широко расставлены. И все равно он начал там спать. Ему требовалось убежать от нормальности — и вовсе не на восемь часов, а на восемнадцать из каждых двадцати четырех. В истоках его существа некто производил некие перестановки.
Открыть глаза, проснуться, покинуть игрушечное королевство, созданное сном, выбраться из постели и выпрямиться — это, казалось, занимало львиную долю остальной части дня. Что же до того, чтобы побриться, просраться, помыться — все это русский роман.
И вот наступила встреча — с опаской выходит Эхо из леса на поляну. Руки протягивая, спешит нимфа к юноше с внешностью нежной. Плотью Эхо была, не голосом только, однако юноша, едва взглянув на нее, убегает, кричит: «Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»
Что было делать Эхо, оставшейся в одиночестве? Что было ей ответствовать? Лишь одно: «Тебе на утеху достанусь. Достанусь, достанусь, достанусь».
Как медленно движется время в жалкие двадцать.
Нынче Кит вовсю несся на сверхскоростном поезде шестого десятка, где минуты часто тащатся, а годы кувыркаются друг через дружку и исчезают. Зеркало же пыталось ему что-то сказать.
Он никогда не был подвержен тщеславию, всегда считал, что в нем этого нет. Но старение, столь щедрое на дары, выдает тебе тщеславие. С помощью тщеславия оно тебя выманивает, и как раз вовремя.
Разговаривая со своими детьми, Кит замечал, что «клево» — практически единственное уцелевшее слово из лексикона его юности. Это слово использовали его сыновья, это слово использовали его дочери, однако оно потеряло свой прежний оттенок и теперь вместо способности сохранять лицо в трудной ситуации означало попросту «хорошо». Соответственно, никогда не употреблялась его противоположность — «неклево».
Тому, кто родился в 1949-м, это слово приносит дополнительные трудности. Стареть очень неклево. Складки и морщины очень неклевы. Дома с видом на закат настольконеклевы.
Его занимали другие мысли, но он все думал о встрече с первой женой — в пабе под названием «Книга и Библия». Ох и заплатил же он за все, за лето 70-го. Ох и заплатил же.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Невероятно худеющий человек
. Даже в раю
— Амин, — сказал Уиттэкер, — понимает, что такое приятельство. Он понимает, что такое послеобеденный секс с незнакомцем. Но любовных связей он не понимает.
— Ну, это дело щекотливое, — заметил Кит. — Любовные связи.
— Среди пидоров я — чудик. Мне хочется моногамного сожительства. На манер гетеросеков. Спокойный ужин. Секс через день. А Амин… Амин говорит, что спать с одним и тем же человеком дважды — о таком даже помыслить нельзя. Так что, как видишь, наши взгляды слегка расходятся.
— Я то и дело замечаю его на террасе, — сказал Кит. — Подбирается к нам потихоньку. Что происходит? Неужели он наконец начинает примиряться с Шехерезадиными грудями?
— Нет. Отнюдь. На самом деле, стало еще хуже. Но он готов рискнуть увидеть Шехерезадины груди ради Адриано.
— …Амину нравится Адриано. — Кит закурил. Сначала — самодовольное бульканье лягушек; теперь — воцарившийся невроз цикад…
— Он ему не то чтобы нравится.Как ты изволил очаровательно выразиться. Он восхищается им как образцом. Я тоже. Адриано в некотором роде идеал.
— М-м. Что ж, он для этого хорошенько потрудился.
— Наверное, для них для всех это обычное дело. Для маленьких людей. Выше сделаться они не могут. Вот и делаются шире… Мне все кажется, будто я смотрю «Невероятно худеющего человека» [40]. Примерно на том месте, где он начинает кошки бояться.
— А в начале, помнишь, когда он подходит поцеловать жену, а она теперь выше его.
— М-м. Говорят, «Невероятно худеющий человек» — тревожный сон о том, как у людей встает по-американски. Потенция. Женщины захватывают власть.
Они продолжали игру: размен, упрощение.
— О'кей, — сказал Уиттэкер. — Тот голубой поэт — насколькоон был голубой?
— Насколько голубой? В общем, Николас сказал, он явно голубой. Явно голубой и доволен этим.
— М-м-хм. А голубая колоратура у него есть? Такая протяжная певучесть. Как у меня.
— Не знаю. Пидорский акцент…
— Пидорский акцент — дело нехитрое. Не забывай, что наших милашек только-только узаконили. Нам необходим пидорский акцент. Чтобы другим пидорам все было ясно. Значит, так: Вайолет. Она не агрессивная?
— Абсолютно. В смысле, как она в постели, я не знаю. — И он принял тяжкое решение спросить об этом Кенрика, если и когда Кенрик приедет. — А так — абсолютно нет.
— «Низкая самооценка». Вот что сказал бы профессионал. Она идет кратчайшим путем в поисках уверенности. Да ты все это и сам знаешь. Но так накинуться на педика… Прости. Буду дальше об этом думать. Только я все время попадаю в тупик.
— Вот и я в него все время попадаю. Ничья? Слишком уж на этой доске тихо.
— Ага. Играем мы не очень. А почему? — Он поднял глаза — его роговая оправа была полна изогнутого света. — Потому что оба влюблены. Ничего другого не осталось.
— Не уверен, что я влюблен. Что это вообще такое, — любовь? «Тывлюблен».
— Да, я влюблен. Амин, когда играет, — он зверь. Фигуры разбивает. Амин точно не влюблен.
Безумное, щелкающее хихиканье цикад — вот, значит, как смеются насекомые?
— Амин в саду, — сказал Кит. — Он мне напоминает Багиру из «Книги джунглей». Пантеру. Смотрит беспокойно сквозь листья. Держит Маугли под контролем.
— Ну, если он Багира, то ты Бемби. Когда на Шехерезаду глазеешь. Нет. Ты — леди, которая глазеет на бродягу.
— «Леди и бродяга». Помнишь их первое свидание — итальянский ресторан? Ужин на двоих в итальянском ресторане.
— Не очень-то типичное первое свидание для собак. Потом леди и бродяга идут и глазеют на луну. Не воют, просто глазеют… Хочу тебе дать отеческий совет. Когда ты глазеешь на нее за ужином, у тебя глаза влажнеют. А вид такой, будто тебя надули.Поосторожней с этим.
— Это еще ничего, — сказал Кит. — В детстве, когда западал на кого-нибудь, я, бывало, так заводился, что ложился в постель. Учителя заходили проведать, а мать все время за мной ухаживала. Это еще ничего.
— А я думал… разве приемные дети не должны с осторожностью относиться к любви?
— Ну да, обычно так и есть. Но ко мне рано пришел успех, с Вайолет. И я, видно, решил — ну, не знаю, решил, видно, что могу заставить девушек влюбиться в меня. Мне нужно только полюбить их, и они полюбят меня в ответ… Шехерезада — это так, ничего. Я просто восхищаюсь ею издали.
— Смотри на вещи оптимистически. — При этих словах губы Уиттэкера изогнулись в жестокой усмешке. — Она лучшая подруга Лили. Так что Лили, по крайней мере, возражать не будет.
Кит кашлянул.
— Из лучших подруг Лили она на второмместе. Есть еще Белинда. Та в Дублине. Вообще, все это из области теории. Но Шехерезада — втораясреди лучших подруг Лили.
Амин, как сообщили Киту, снова ехал в автобусе. Двигался, охваченный яростью, по направлению к Неаполю. Он совсем исстрадался по поводу своей сестры. Да и как было не исстрадаться? До него дошли слухи, что Руаа иногда развязывает платок на рынке, открывая взорам рот и прядь волос на лбу.
— Еще раз так пойдешь, и все, — сказал Уиттэкер.
— Хорошо. Пат.
— Э, нет. Пат — это в эндшпиле. Когда королю ходить некуда — только под шах. Это просто вечный шах.
Попытаться надо, думал Кит. Вечный шах — такого нам не надо. Они над тобой смеются, цикады, сумасшедшие ученые-лилипуты в саду. Над тобой смеются желтые птицы. Когда у девушки внешность Шехерезады, притом ей невтерпеж, надо как минимум попытаться.
— Значит, ты не спишь, не ешь, — сказала ему Лили. — Чахнешь, да и только.
В конце, разумеется, невероятно худеющий человек, пережив кошку и паука, просто делается все меньше и меньше, а потом убредает прочь — в субатомный космос.
— Так что, Уна? — сказала Лили. — Как вам кажется? Завоюет Адриано сердце Шехерезады?
— Адриано?
Тема разговора сменилась. Уна сидела, правила корректуры за убранным обеденным столом, причем относилась она к этому серьезно (пользовалась руководством по оформлению, словарем и стопкой дневников и фотографий). Ее тетя по материнской линии, Бетти, недавно, перед тем как умереть, закончила мемуары; Уна готовила их к публикации — для «библиотеки тщеславия», как она говорила. Оказалось, однако, что старушке Бетти было чем похвастаться: покровительница сочинительского искусства, путешественница, искательница эротических приключений. Кит успел провести за этими мемуарами полчаса, изучая жизнь и времена Бетти. Яхты, дьявольские разводы, магнаты, пьяные гении, автокатастрофы, стратосферные, усыпанные звездами самоубийства… Уиттэкер с Шехерезадой были в ближайшей приемной, играли в нарды, чрезвычайно буйно (в ход часто шел куб удвоения), ставка — одна лира. Адриано в общество не входил — его отозвали к какой-то новой смертельной ловушке (включавшей в себя то ли пещеры, то ли парашюты). Уна, у которой были самые опытные глаза, когда-либо виденные Китом, произнесла, тщательно подбирая слова:
— Что ж, он, Адриано, очень увлечен. И настойчив. А настойчивость производит впечатление на нас, женщин. Но он зря теряет время.
А Лили спросила:
— Потому что он слишком, э-э, миниатюрный?
— Нет. К этому она могла бы даже отнестись благосклонно. С ее-то мягким сердцем. Что ее оскорбляет, так это итальянская страсть к излишествам. Слишком театрально. Она говорит, Тимми необходимо проучить. И все же Тимми она простит. Времена меняются, но характеры остаются теми же, а это не в ее характере. Вот в моем характере это было.Я-то знаю. Кит, милый, каково литературное значение слова «пандемониум»? Как «пантеон», только противоположное?
За ужином Кит сделал над собой усилие, чтобы не глазеть на Шехерезаду, и удивился, как просто это оказалось, а также удивился, как учтиво он ведет неторопливую беседу, отпускает остроты, умело орудует тем и сем. Пока не взял и не бросил взгляд искоса. Ее лицо уже сосредоточилось на его лице: немигающее, заведомо особое, как всегда, заведомо индивидуальное и (подумалось ему) спокойно вопрошающее. Рот — в форме нацеленного лука. И с того момента до самого конца не глазеть на нее стало самым обременительным делом из всех, что он когда-либо предпринимал. Как отказать себе в том, что составляет суть жизни? Когда оно — вот, перед тобой. Как это сделать? Наконец он сказал:
— Уна, что это вы все время отчеркиваете сверху и снизу?
— Вдовы и сироты, — объяснила она. — Одинокое слово наверху страницы. Одинокая строчка внизу. Я вдова.
— А я сирота.
Она улыбнулась:
— Вы помните?
— Сиротский приют?
Нет, сказал он, не помнит… Он помнил другой приют и другого сироту. Каждые выходные, на протяжении года или двух, они ездили туда на машине, всей семьей (такими уж вещами занималось это семейство), и брали его на полдня, маленького Эндрю. А приют был вроде воскресной школы или семинарии, где уроки шли двадцать четыре часа в сутки: глыбоподобные деревянные колонны, скамьи, выстроенные рядами, и сборища зловеще молчаливых мальчиков. Сам Эндрю был по большей части молчалив. Молчания было много: в «Моррисе-1000», в прибрежной чайной, в музее торгового городка — молчания того рода, что ревом отдается в детских ушах. Потом они снова его отвозили. Кит помнит, каким оттенком молчания обладала бледность Эндрю, когда тот выходил, когда тот снова входил.
— Вы не против, что мы об этом говорим?
— Нет. — И подумал: это же обо мне. — Быть сиротой — не то чтобы ничего. Но это не все. Далеко не все. Просто это — есть.Господи. Это кто, Фрида Лоуренс?
— М-м. О да, они приезжали несколько раз. В двадцатые. Я была маленькая, но их помню.
У Кита в руке была неконтрастная фотография — Фридино спелое, деревенское, обманчиво честное лицо. И Д.-Г. в три четверти, со своим упрямым, зловредным подбородком и черной бородой, коротко подстриженной и плотной. Они вдвоем стояли перед фонтаном. Тем самым фонтаном, что там, во дворике.
— Лоуренсы, здесь… — сказал Кит. — Я как раз перед приездом прочел итальянскую трилогию. В книгах он называет ее «п. м.». Пчелиная матка.
— Ну, в жизни он ее называл «мешок дерьма». Прилюдно. Это правда. Он был очень продвинутый. Фрида страшно интересовала Бетти. Знаете, Фрида изменяла ему ежедневно.Фрида. Из тех, кто неверен по природе своей. Только делала она это из принципа. Считала, что свободная любовь освободит мир.
— Где они спали, когда приезжали сюда? — спросила Лили.
— В южной башне. Либо в вашей комнате, либо в Шехерезадиной.
— Господи, — сказал Кит. Позже, вспомнив Мексику (и Германию — Фрида Лоуренс, урожденная фон Рихтхофен), он добавил: — Интересно, как там Кончита. Надеюсь, все в порядке.
— Кончита? — В нахмуренном лице Уны появилось нечто похожее на подозрение. — А что с ней может произойти?
— Ничего. — Он представлял себе Кончиту в Копенгагене, в Амстердаме, в Вене, в Берлине, где зародились две мировые войны. — Просто вспомнил.
Еще не пробило и одиннадцати, но вечер начал подходить к концу. Было решено разойтись пораньше из уважения к Уне, которой скоро предстояло от них уехать — в Рим, в Нью-Йорк. Не будет ни рыжего пса, ни четверенек с Шехерезадой, ни гоночного демона; сегодня вечером не будет. Под черепообразной луной Кит, взявши фонарь, пошел с двумя девушками к темной башне.
«Тебя это не беспокоит, Кит? — не раз спрашивал его отец — он имел в виду выходные с сиротой Эндрю. — Может, ты лучше не поедешь?»А Кит говорил: «Нет. Надо…»Девятилетний, еще не счастливый, он был тем не менее мальчиком честным и чувствительным. И продолжал быть честным и чувствительным, когда пришло счастье — честное и чувствительное. От одного из этих качеств — а возможно, и от обоих — теперь предстояло отказаться.
— Бе-е-е, — говорили овцы. — Ге-е-е. Де-е-е…
Он занимался любовью с Лили.
Когда Кит искушал ее ходить без лифчика у бассейна, он преследовал три цели. Во-первых, поменьше смущаться, глядя на груди Шехерезады (операция прошла успешно); во-вторых, на каплю увеличить сходство Лили в голом виде с Шехерезадой (операция прошла успешно); в-третьих, он решил, что Лили это пойдет на пользу — ее сексуальной уверенности в себе, которая, как ему казалось, сильно снизилась от постоянного общения с Шехерезадой (результат неизвестен).
Он занимался любовью с Лили.
Руки и ноги его призрачной сестры по-прежнему были на месте, где обычно, руки разглаживали, два его языка исследовали два ее рта…
Он занимался любовью с Лили.
Много лет назад он читал, что сексуальное соитие без страсти есть вид мучения, и еще — что мучение не является понятием относительным.Является ли относительным удовольствие? Сравните танцевальную залу с тюрьмой, сравните день на скачках с днем в психушке. Или, если хотите увидеть то и другое, удовольствие и боль, в одном месте: ночь в борделе, ночь в палате роддома.
Он занимался любовью с Лили. Пе-е. Ме-е. Не!..
— Господи, — сказала Лили после, в темноте.
— Эти овцы. Что с ними такое? Травма.
— Травма по милости Мальчика с пальчик.
Два вечера назад Адриано прибыл на ужин вертолетом. А до того ужасные крики овец на верхней террасе выражали не более чем скуку — вполне объяснимую скуку (затрепанную, дошедшую до предела), всегдашнюю спутницу овечьей жизни. Овцы не блеют. Овцы зевают. Но тут Адриано, словно бешеная звездочка сноски, с шумом и гамом обрушился на них из звездной ночи…
— Они уже не как овцы кричат, — сказал Кит. — Они кричат как толпа безумных комедиантов.
— Да. Как будто исполняют рольовец. Причем сильно перебарщивают.
— Сильно перебарщивают. Угу. Овцы — они еще ничего.Мальчику с пальчик, понимаешь ли, проще или быстрее добраться сюда на вертолете. Чем на «роллс-ройсе». А мы теперь мучаемся с этими долбаными овцами.
— Знаешь, какого роста был Мальчик с пальчик? В смысле, настоящий Мальчик с пальчик. Тот, что из сказки… О'кей. Варианты ответа. Четыре дюйма, пять дюймов или шесть дюймов?
— Четыре дюйма, — ответил Кит.
— Нет. Шесть дюймов.
— О. Не так уж и плохо. В сравнительном смысле.
— Ростом с отцовский большой палец… Придумала! — продолжала она. — Война разнузданных сексов.
— Нет, Лили, это не пойдет. Слабый разнузданный секс. Вопросы разнузданного секса. Так не получится. Ладно: рыцарский разнузданный секс. Вот это пойдет. А твое не пойдет.
— Не-е, — сказали овцы. — Не. Не!
Заниматься любовью с благоухающей двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии, пока свеча обливается светом…
Деянье мимолетно — дуновенье
Иль шаг, движенье мускула: вперед,
Назад ли, а потом — конец, и мы,
Опустошив себя, мы в жертвы метим;
Страданье непрерывно и темно
И в этом с бесконечностию схоже [41].
Заниматься любовью с благоуханной двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии.
Господи, этого не могли вынести даже в раю. Даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольшеи начинали войну. Чуть меньше половины из них: ангелы и архангелы, добродетели, властители, княжества, владычества, престолы, серафимы и херувимы — не могли этого вынести ни секунды дольше.Даже в раю, прогуливаясь по тротуарам, тронутым пурпуром, мягким от улыбающихся роз, валяясь на сделанных из амброзии облаках, глотая бессмертие и радость, — даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше, и подымались, и шли в бой, и проигрывали, и были швыряемы через хрустальные стены с бойницами, и низвергаемы в Хаос, где вырастал черный дворец Пандемониума, гнездо всех чертей, в Глубине ада. Сатана, Искуситель. И Велиар (никчемный), и Маммона (корыстный), и Молох (пожиратель младенцев), и Вельзевул, чье имя означает Повелитель мух.
Они сидели на полу оружейной комнаты, складывали карты в деревянную коробочку, Шехерезада в тонком голубом платье, посадка боком в седле, Кит в рубашке и джинсах, посадка по-индейски. Кит вспоминал, что дома их с братом одно время называли двумя Лоуренсами. Он был Д.-Г., а Николас — Т.-Э. Томас Эдвард (1888–1935), Дэвид Герберт (1885–1930). Первоклассный археолог и человек действия; туберкулезный отпрыск ноттингемского шахтера. Лоуренс Аравийский и Любовник леди Чаттерли. Кит сказал:
— Интересная мысль. Я хочу сказать, в историческом плане. Дэвид и Фрида спали в башне. Интересно, в какой из башенок.
— Судя по всему, — заметила Шехерезада, — Фрида спала в обеих.
— В зависимости от того, кто был в другой.
— Мама говорила, она имела обыкновение хвастаться, как быстро ей удалось соблазнить Дэвида. Через пятнадцать минут. Пока ее муж в соседней комнате разливал шерри. Неплохо для… когда это было?
— Не знаю; году в девятьсот десятом? Шехерезада. Я должен тебе сказать одну… — Он закурил. Он вздохнул и сказал… Бывают вздохи, которые уносятся на листьях деревьев. Бывают вздохи, которые рассеиваются по каменным плитам, по траве, по песчинкам. Бывают вздохи, способные просочиться либо сквозь земную кору, либо сквозь кору мозга. Вздох, необходимый Киту, следовало послать ко всем чертям как можно настойчивее. Но Кит не сумел до него дотянуться и потому просто вздохнул и сказал: — Шехерезада, я должен тебе сказать одну вещь. Заранее прошу простить меня, но я должен сказать одну вещь.
Ее брови — горизонтальные, как пол, на котором они сидели.
— Что ж, — произнесла она. — Я тебя, наверное, прощаю.
— Мне кажется, тебе не следует связываться с Адриано.
Она медленно моргнула.
— Так я и не собираюсьсвязываться с Адриано. Ладно, сейчас я сердита на Тимми, это верно. Но как только он приедет, я, наверное, перестану на него сердиться. Адриано постоянно твердит о любви. А мне все это не нужно. Куда лучше было бы, если б он тактично ко мне поприставал. Тогда бы я разобралась в своих чувствах.
Разворот ее бедер, движение ног. Она встала на колени, она поднялась (все было кончено).
— Просто ума не приложу, как мне выкрутиться без… Бедняжка Адриано. Он начал взывать к моей жалости, а на это дело я клюю без наживки. А тут он еще эту поездку в Рим задумал. Будет какой-то сюрприз. Тогда я ему и скажу. И буду чувствовать себя свободнее в душевном плане… У-уф. Говоришь, говоришь, так и устать недолго. Пошли спать. Так, давай ты эти стаканы захватишь, вон там, а я возьму лампу.
. Части тела
Шея любимой напоминала эти цилиндрические столбы света, какие видишь в переменчивую погоду, когда солнечные лучи начинают пробираться через дуршлаг облаков. Словно высокий, белого кружева абажур… Подобное направление мыслей, как было известно Киту, никак ему не могло помочь, потому он переключил внимание на другие вещи.
— Слишком большая, — сказала Лили. — Чересчур большая.
— У меня такое чувство, как будто я ее впервые вижу, — сказала Шехерезада. — Совершенно гигантская, правда?
— Совершенно гигантская.
— Причем не скажешь, что толстая.
— Не скажешь. И потом, она… довольно высоко посажена.
— Посажена высоко. И форма неплохая.
— Насколько можно судить.
— Нет. Просто ее слишком много, — сказала Шехерезада.
— Чересчурмного, — сказала Лили.
Кит слушал. Хорошо было тусоваться с девушками — через какое-то время им начинало казаться, что тебя нет. О чем они беседовали, Лили с Шехерезадой? Беседовали они о заднице Глории Бьютимэн… На турнике, всячески обделенный вниманием, Адриано сворачивался кольцами, крутился и вытягивался, ноги его торчали в стороны, твердые до самых ногтей.
— Она настолько непропорциональна, — продолжала Лили, уставившись на нее из-под ладони. — Как эти племена по телевизору. У которых специально большие задницы.
— Нет. Я их живьем видела — задницы, которые специально большие. А у Глории — у Глории… Может, у нее и вправду такая же большая, как те специально большие задницы. Она же танцовщица. Наверное, у танцовщиц такие задницы.
— Ты когда-нибудь видела что-либо подобного размера в трико?
Глория Бьютимэн, в купальной шапочке с лепестками и слегка мохнатом темно-синем закрытом купальнике, стояла под душем у кабинки для переодевания: пять футов пять дюймов, зз—22–37. Она являла собой темную, мученическую и полную мрачной самодостаточности фигуру с застывшей над переносицей хмурой складкой, похожей на перевернутую «v»(строчную, курсивом). Этот самый купальник Глории, если окинуть его взглядом сверху вниз, спускался на дополнительные пару дюймов, подобно не очень смелой мини-юбке; его неловкая скромность в данной области наводила на мысли о купальных машинах и окунальных стульчиках…
— Опять поворачивается, — сказала Шехерезада. — Ничего себе — вот это да! Похудела, так что все это просто бросается в глаза. Ужасный купальник. Девственный.
— Нет, стародевичий. А сиськи у нее какие?
— Сиськи у нее что надо. Можно сказать, самые симпатичные сиськи, какие я только видела.
— О, вот как? Опиши.
— Ну, знаешь, как верхняя часть этих десертных рюмочек. Для, э-э, парфе. Полные как раз настолько, чтобы казаться чуть-чуть тяжеловатыми. Эх, мне бы такие сиськи.
— Шехерезада!
— Ну да. Ее долго продержатся. А мои не знаю, сколько еще выдержат.
— Шехерезада!
— Ну да. Ты их увидишь, когда Йоркиль приедет. Он захочет ими похвастаться. Бедняжка Глория. Вся трясется из-за мамы. Которая и половины всего не знает.
— В смысле, она знает только про одну волосатую варежку внутри ее трусов, — сказала Лили.
— Представить себе невозможно, правда? Ты посмотри на нее. Замухрышка, да и только.
— Что твоя молодая женушка, вся такая рассудительная. Очень…
— Очень эдинбургская. Смотри. Не может быть. Она еще и волосы все состригла. А мне нравилось, когда длинные. Вот почему у нее голова с виду такая маленькая по сравнению. Опять покаяние. Опять рубище и пепел. Нет, дело не в сиськах.
— Нет. В заднице.
— Вот именно. В заднице.
Адриано все вертелся на верхней перекладине турника, словно огненное колесо фейерверка или пропеллер. Кит подумал: подожду, пока он оттуда слезет, — а там пойду, немножко повозвышаюсь над ним. А Лили, будучи не вполне готова оставить все как есть, сделала окончательный вывод:
— Не задница, а блу́дница.
День растянулся в неуправляемую жару — ни облачка. Обед, «Гордость и предубеждение», чай, «Гордость и предубеждение», беседа с Лили на лужайке, возвращение Шехерезады с Адриано с теннисного корта, душ, напитки, шахматы… За ужином Глория Бьютимэн, разумеется, ничего не пила и говорила очень мало, смиренно склонив над скатертью лицо, очерченное твердо, но в форме сердечка. Уна, которую ожидали со дня на день, не появилась; Глория напрягалась и переставала жевать при каждой перемене в звуковом фоне; потом и вовсе перестала есть. Когда остальные потянулись за фруктами, она, взяв свечи, вышла — без сомнения, в поисках самого удаленного и пустынного крыла замка. Ее остриженная голова, ее фигура в платье уменьшались в дали коридора. Могло показаться, будто она намеревается по дороге опустошить ящички с подаянием или совершить напоследок обход прокаженных в погребе.
— Этот ранний уход, — сказал Уиттэкер вслед за лязгом тяжелой, но далекой двери, — омрачит наш вечер.
— Думаю, она страдает от любви, — сказал Адриано.
— Не от любви, — поправила Шехерезада. — Просто она страшно боится мамы.
— Погоди, — перебил Кит. — Ты говорила Глории, что рассказала Уне? Что они с ватерполистом-профессионалом только кокаин нюхали?
Адриано резко поднял глаза (вероятно, встревожившись при упоминании о ватерполисте-профессионале), а Шехерезада ответила:
— Да я только соберусь, как она начинает смотреть на меня этим жутким взглядом. Как будто я всех ее детей только что поубивала. Я и решила, ладно, пускай дальше смотрит.
— Поверьте мне, — удовлетворенно продолжал Адриано. — Она страдает от любви.
— Никакая это не любовь.
— Ах. Тогда придется мне и дальше страдать в одиночестве. L'amor che muove il sole e l'altre stelle. Любовь, что движет солнце и светила. Такова и она, моя любовь. Такова и она.
— Это противоположность любви.
После ужина Кит ушел в пятиугольную библиотеку со своим блокнотом. И составил список, озаглавленный «Резоны». Значилось там следующее:
) Лили, 2) Красота. Красота Ше, сопровождающая ее денно и нощно, от которой я делаюсь уродлив. А красота не может хотеть.Не так ли? 3) Страх отказа. Позорного отказа. 4) Незаконность. В смысле общем и частном. Необходимая презумпция выше моего понимания. 5) Страх смутного представления о ситуации. В мире, где некогда распускала свои чары Фрида Лоуренс, эти выставки в ванной, может, ничего и не значат. Страх фатального непонимания.
К тому времени некое понимание у него появилось — об этих делах, о том, как приставать к девушкам. Ты наедине в комнате с желанной. И тут складываются два варианта будущего.
Будущее первое — будущее инерции и бездействия, уже знакомо до отвращения — совсем как настоящее. Дьявол, тебе известный.
Будущее второе — дьявол, о котором тебе не известно ничего. Гигант с ногами высотой с колокольни, руками толщиной с мачты, глазами, что лучатся и горят, словно страшные драгоценности.
Решение принимало твое тело. И он всегда ждал его указаний. На полу, покрытом толстым ковром, сидели они с желанной, и всякий раз, как игра достигала высшей точки, оба подымались, вставали на колени, и лица их разделяло лишь их дыхание.
В такой момент необходимо отчаяние — и оно у него было. Отчаяние у него было. Но тело его отказывалось действовать. Ему необходимо было, чтобы глаза затянула эта морось; необходимо было сделаться змием, чтобы впустить в себя древние соки и ароматы плотоядного.
Вернувшись к своему списку, он добавил шестой пункт: 6) Любовь. И стихотворение нашлось безо всякого труда.
Любовь меня звала — я не входил:
Я грешен был пред ней,
Но зоркий взгляд Любви за мной следил
От самых первых дней,
Я слышал голос, полный доброты:
— Чего желал бы ты?
— Ты мне достойных покажи гостей!
— Таков ты сам, — рекла…
— Ты слишком, при моей нечистоте,
Для глаз моих светла!.. [42]
Стихотворение — по сути, религиозное — продолжалось, там был счастливый конец. Прощение и чудесное согласие:
Любовь с улыбкой за руку взяла:
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |