Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства

Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства

Запись спектакля «Шинель. Dress-code.»

Театр «Приют комедианта». Режиссёр – Тимофей Кулябин.

Контрольная работа в семинаре
по театральной критике
студентки 1 курса
театроведческого факультета
Е.С.Коковой
руководитель семинара
Н.А. Таршис.

Санкт-Петербург

«Та, что убирает» (Юлия Молчанова) находится на сцене еще до начала спектакля. Она спокойно, не обращая ни на кого внимания, готовит сцену для спектакля- полощет тряпку, моет ею пол (находится в движении). Зрители, входящие в зал, могут не сразу понять, что это актриса, а не реальная уборщица театра «Приют комедианта»… Она одета в темно-серый рабочий халат, белый платок, который ярким пятном выделяется на фоне темных декораций, и тапочки из войлока на теплые шерстяные носки.

Время от времени героиня задумчиво глядит в зрительный зал, но не на отдельных людей, а как-то сквозь, охватывая зрителя как единое целое. Ее взгляд охватывает пространство как бы над местами, со сцены она смотрит не вниз, на нас, а прямо. Таким образом «Та…» приковывает к себе внимание каждого, сидящего в зале. Она словно ждет чего-то. Во взгляде ее читаются усталость и беспокойство. Как будто проговаривая вслух непрерывный поток своих мыслей, она начинает рассказ об Акакии Башмачкине. Он даже не предназначен для нас, это ее монолог в никуда. Начинает она с оборванной фразы. Девушка говорит о том, какое имя получил Башмачкин и почему, какие были еще варианты имен. Складывается ощущение, что она сама- непосредственный участник и свидетель событий, которым посвящен ее монолог. Она говорит об Акакии с любовью в голосе и легкой улыбкой на губах.

Возникают вопросы: откуда в «шинели» уборщица? Почему именно она начинает рассказ о Башмачкине?

Мне кажется, что героиня Юлии Молчановой олицетворяет собой душу, в широком понятии этого слова. Она обладает такими качествами как сопереживание, жалость, любовь… Она человечна. И тогда кому же как не ей начинать рассказ об Акакии- персонаже, который по началу эту самую душу как раз имеет. К тому же только у нее есть право находиться на сцене до начала действа, так как она единственный герой «вне» пьесы Гоголя.

Сама уборщица в спектакле Кулябина просто необходима. Чиновники оставляют после себя слишком много мусора. И этот процесс «купил- использовал- выбросил» прекрасно отражает нашу современность.

У героини Молчановой даже нет имени. Она просто «Та, которая убирает». Это указывает на ее прямое обязательство- убирать последствия жизнедеятельности рабочих офиса, представленного зрителям на сцене. Однако, в ее занятии кроются и иные смыслы. Но об этом позже.

«Та…» еще раз оглядывает сцену, проверяя ничего ли она не забыла сделать, и уходит. Выход из сценического пространства располагается по центру, в глубине сцены, между двумя серыми «стенами» офиса. По левую и правую стороны сцены вдоль стены стоит по металлическому столу, напоминающему операционный, и шкафу с книгами и одеждой. По центру стоят две коротенькие скамейки, представляющие собой небольшое квадратное возвышение.

Тишина. Её пронзает резкий звук печатной машинки. Проекция на две стенки(2 декорации темно-серого цвета) в глубине сцены показывает расплывчатые очертания набирающегося текста. Сложно разобрать слова. Но может быть, его прямое содержание для зрителя и не должно быть важным? Может быть, это знак того, что каждый в результате поймет в спектакле что-то свое, сам для себя ставит свой спектакль?

Зрительный зал погружается во мрак. Звук, напоминающий удар грома и звенящая, гулкая тишина после. Из клубов дыма и яркого свечения показывается большая грузная фигура. Она медленно, плавно и мягко, словно стараясь не наступать на землю (что не сочетается с комплекцией актера), продвигается вперед из глубины сцены. В этом действе есть что-то демоническое и ужасающее. Герой появляется под слова из текста Апокалипсиса, читаемые по слогам неизвестным бестелесным голосом. Не понятно откуда он и кто его хозяин. Голос нависает над всем действом и создает вторую линию смыслов, происходящего на сцене.

Зловещая фигура, одетая в черные пыльные лохмотья, расставив руки в стороны для баланса, направляется к «постаменту»- возвышению в центре сцены, всходит на него, садится на колени(как сидят японские писцы).

«…И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны»,- гремит среди тишины голос.

Теперь мы уже можем разглядеть, что это мужчина. Он не рыжеват, да и, кажется, не подслеповат, как у Гоголя. Голову его покрывает седина, а глаза большие и болезненно воспаленные. Башмачкина Романа Агеева никак нельзя назвать «маленьким человеком». Он с самого своего появления вызывает трепет и страх.

Перед Акакием на его коленях стоит необычный переносной столик(Такому позавидовал бы каждый антиквар). На нем лежат книги, которые Башмачкин принимается так же медленно раскладывать у своих ног на возвышении, имеется лупа (ссылка на его подслеповатость) и подсвечник. Столик этот- неотъемлемая часть образа героя. Он со своим хозяином представляет одно целое. Его можно носить с собой - значит Акакий вечно ходит с ним и постоянно что-то переписывает. Это говорит о его одержимости своей работой.

В то время как он сидит и раскладывает книги для переписывания, общую атмосферу гармонии и умиротворения разрушают четверо, ворвавшиеся в пространство сцены. Акакий же не обращает них ни малейшего внимания. Он полностью погружен в работу.

Это чиновники, работающие с ним в одном департаменте. Четверо выглядят юношами в сравнении с Башмачкиным. Всем им не более 25-ти лет.

Клерки живут в другой реальности- их движения не замедленны, а наоборот, даже стремительны(ритм современной жизни). На них одеты отутюженные костюмы.

Чиновники все делают синхронно и слаженно: застегивают манжеты, показательно поднимая для этого то одну руку, то другую, поправляют оборки рубашки… Они дефилируют по сцене, давая разглядеть серые одинаковые костюмы и свои каменные, ничего не выражающие лица. В глазах их не теплится ни одной искорки жизни, ни одного движения мысли. Внутри появляется вопрос: «а кто я? «Та…» или одна из клерков? Во мне есть душа и цельность личности или я уже превратилась в типичного представителя своего времени?».

Четверо берут из шкафов шинели, упакованные в чехлы для одежды. Они проходят рядом с писцом: шинели парят над головой Башмачкина, назойливо, словно хвастаясь своим наличием у клерков.

Чиновники выстраиваются в ряд на авансцене и синхронно открывают чехлы. Бросив их вместе с вешалками на пол за ненадобностью, облачаются в одинаковые серые одеяния, встают у рабочих столов, протирают руки влажными салфетками, после чего бросают их туда же- на пол, сыплют в резиновые перчатки тальк, надевают их и приступают к своей аморальной работе- уничтожению книг. Все это делается синхронно. Жужжание измельчителей бумаги заглушает голос, записанный и звучащий из колонок. Он нависает над всем действом. Так режиссер возвращает наше внимание к Акакию. По слогам диктуется текст Апокалипсиса, который кропотливо записывает сидящий на заднем плане Башмачкин. В спектакле Кулябина Акакий исполняет роль Иоанна Богослова. Он, непонятно как попавший в наше время, выполняет миссию, данную ему свыше- переписывает текст Писания. Акакий здесь- сила, несущая в мир слово Божие.

Писарь проговаривает вслух: «… Се, грядет с облаками, и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его…». Клерки замирают с тревогой, прекратив работу. Но через мгновение продолжают.

«… и возрыдают пред Ним все…,»-продолжает Акакий. Клерки вновь останавливаются, вслушиваясь в слова об Иисусе. «… все племена земные»,- дописывает фразу Башмачкин.

Клерки прекращают свою работу лишь на определенных фразах. Они словно чувствуют силу этих слов и замирают в оцепенении, но уже спустя несколько секунд продолжают свое занятие. Вот он, Апокалипсис: люди бесчувственно уничтожают литературу, то есть свое наследие, свои корни, духовные ценности, тот опыт прошлых поколений, на котором должно базироваться дальнейшее развитие. Иными словами, чиновники- это существа, разрывающие связи с прошлым. Они разрушают все до основания и строят на руинах свой новый мир: механизированный, серый, бездушный. Это люди нашей современности, в погоне за деньгами способные делать все что угодно, не задумываясь о том правильно это или нет, и какие будут последствия; люди, загнанные в рамки поведения, расписания, внешнего вида… Каждый их новый день похож на предыдущий, все их действия соответствуют установленному им алгоритму.

Мизансцена построена так, что железные рабочие столы клерков заслоняют и перегораживают все заднее пространство сцены, где находится Башмачкин. Получается противостояние сил: голос, заглушает шум измельчающих устройств, а клерки «стеной» из серых шинелей закрывают писаря.

Чиновники, как непосредственные свидетели, рассказывают и разыгрывают между собой историю об Акакии дальше: о том, как они над ним издевались, как он жалок, о том, что он не способен ни на что большее, кроме переписывания бумаг. Говорят они о переписчике с издевкой и смешками. Однако, отношение у каждого из них к Башмачкину свое: кто-то конченый циник (Дмитрий Паламарчук), кто-то, кажется, даже ему сочувствует, но пытается скрыть это. В клерках иногда просыпается что-то человеческое: жалость к сослуживцу, нежелание участвовать в издевательствах над ним… Но все эти проявления живого естества быстро подавляются коллективом и уже через несколько мгновений чиновник весело подтрунивает вместе со всеми над Акакием.

Когда один из них решает подытожить: «фамилия его была Башмачкин, имя его было…»,- у него так и не получается вспомнить как зовут героя. И уже другой чиновник, давясь от смеха, еле выговаривает «Акакий!».

Четверо делают перерыв в работе. Они ходят вокруг «островка» Башмачкина, разминая себе шею и руки.

Один из них(Паламарчук), подходит к Акакию, вслух проговаривающему строчки, закрывает книгу, мешая Башмачкину читать. Тот замолкает и ждет. Чиновник открывает книгу, давая Акакию читать дальше. «В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения…»,- поясняет свои действия клерк.

Четверо продолжают свои издевательства. Один чиновник(Паламарчук) начинает: «Рассказывали истории про хозяйку…» и ждет, что другой подхватит его игру, но тот всяко отнекивается и не хочет. Тогда его заставляют силой. Один из клерков в это время уходит плакать в сторонку, видимо наиграно распереживавшись за бедного Акакия, другой валится с ног от смеха. Слова Башмачкина «Оставьте меня. Зачем вы меня обижаете?» как гром обрушиваются на четырех работников офиса. Это показывает масштабность образа героя. Голос Романа Агеева доносится до зрителя через колонки и с большим ревером(эхо). Интонациями он напоминает голос больного, недоразвитого человека –аутиста. Но может быть он не такой? Может его таким видят чиновники: другим, существом низшего порядка? Для них он ничтожен. Но эта его странность во всем: в пластике, в одежде, в голосе, темпе существования, нужна для того, чтобы противопоставить его окружающей среде, чтобы потом ярче показать момент его перевоплощения.

Один чиновник(Паламарчук) рассказывает о том, как воздействовали эти слова:

«И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный…»

Когда герой встает на своем «постаменте», он выглядит намного выше фигур чиновников, и те утрировано изображают дикий ужас и страх перед ним: у кого-то щемит сердце и он лежит, съежившись на полу от боли; кто-то в конвульсиях машет в воздухе руками, запрокинув назад голову; кто-то в оцепенении провожает взглядом Башмачкина, идущего к шкафу за книгами.

«…И с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" - и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой".»- Заканчивает повествование клерк.

«Я брат твой!», как бы не поняв истинного значения этих слов, начинают вторить друг другу чиновники. Они упиваются осознанием своей общности. Этот ритуал их приводит в экстаз. Каждый обнимает другого со словами «я брат твой!». Для них эти слова значат скорее идентификацию внешнего вида друг друга. Насладившись корпоративным единением, они вспоминают о внешнем виде: кто-то начищает ботинки, кто-то смахивает пылинки с одежды и разглаживает складочки… каждый готовится к выходу в свет. Никто из них не может себе позволить выглядеть потрепанным. Они же все на рабочем месте!

Здесь стоит вспомнить о названии спектакля и заглянуть в программку, в которой написано и само определение слова DRESS-CODE:

«Термин «дресс-код» изначально возник в Великобритании, но быстро распространился по всему миру. Используется для обозначения регламента в одежде, который показывает принадлежность человека к определенной профессиональной группе. Дресс-код в компании считается продолжением корпоративной культуры фирмы и важной частью ее бренда. Как утверждается, подобающий внешний вид сотрудника играет немаловажную роль в доверии клиента к фирме в целом, демонстрирует состояние дел в компании, показывает уважение к деловым партнерам и клиентам. Требования к одежде сотрудника могут быть детально оговорены в трудовом контракте, за нарушения могут предусматриваться санкции.» Т.е. в современном обществе доверие можно получить, всего лишь презентабельно одевшись. Выходит что отношение клерков к Акакию обусловлено только его внешним видом.

Вновь повторяется дефиле. Бросают мусор на пол.

Пока они вышагивают по сцене и как манекены рекламируют нам то, что на них надето, Башмачкин стоит у шкафа и роется в книгах. Клерки по одному остаются на авансцене и рассказывают о главном герое дальше по тексту Гоголя. Остальные в это время продолжают вышагивать, как по подиуму.

«…- словом даже тогда, когда всё стремится развлечься,- Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечени…», - произносит с издевкой и пренебрежением клерк. Подходит второй, задиристо чпокает ему под ухо губами и договаривает:«…ю!».

Башмачкин снова всходит на свой островок. Это точка, куда он всегда возвращается, его личное пространство.

В завершении рабочего дня четверо показательно снимают шинели и бросают их на авансцене. «Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?»,- кривляясь говорит текст Гоголя клерк.

Мрак. Ночь. Башмачкин зажигает тусклую свечу и начинает писать:

«И увидел я в деснице у сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями»

Когда всё стремится развлечься, Башмачкин при слабом свете свечи переписывает текст Писания- исполняет все высокое предназначение. Еще в момент его появления режиссер указывает на это словами голоса:

«…И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны».

Акакий Акакиевич разжигает лучинкой чугунный утюжок, отрезает от своих, и без того ветхих лохмотьев кусочек ткани и мастерит из него переплет для своей самодельной Библии. Выходит, что его шинель так худа из-за того, что он от нее берет каждый раз по лоскуточку для переплетов книг.

«И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?»- читает голос пятую главу Апокалипсиса.

В это же время входит уборщица. Акакий не обращает на нее ни малейшего внимания. Она тщательно убирает весь мусор, оставленный клерками, собирает их шинели, протирает им столы, расставляет им новые приборы (присыпки, перчатки и т.д.).

«И не мог никто ни на небе, ни под землей открыть эту книгу и прочесть ее».

Грохот железного подноса, нечаянно уроненного «Той…», обрывает чтение слов Писания.

«Та, что убирает»: «Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным…». Услышав последнее слово, Акакий поднимает на уборщицу вопросительный взгляд, в котором читается возмущение. «Что ж делать! Виноват петербургский климат»,- отвечает ему «Та…» и уходит. Этот момент нельзя назвать общением или контактом с «Той» со стороны Башмачкина, его скорее заинтересовало конкретное слово, сказанное в его адрес.

Клерки приходят на работу, вновь принося с собой движение. На контрасте с ними Башмачкин словно плавает в пространстве. У него свой темпоритм. Четверо повторяют свои заученные действия: дефилируют, берут из шкафов чехлы, идут на авансцену, словно танцуют вокруг них, аккуратно открывают молнии чехлов и по-щегольски надевают на себя шинели. Акакий же внимательно разглядывает свою шинель, от которой уже почти ничего не осталось, и бережно укладывает на столик. Он погружен в себя. Внешний мир его мало интересует.

Чиновники представляют собой единый организм: все они разные, но действуют отлажено и точно. Это ли не залог успешной и качественной работы компании? Когда один из них не поспевает за остальными (к примеру, долго возится с надеванием перчаток), другие ждут его и одаривают укоризненными взглядами, ведь он тормозит процесс.

Освещение играет важную роль в создании образов персонажей. Чиновники, стоящие за столами на первом плане, освещены холодным белым светом, какой бывает в офисных помещениях, а Акакий Акакиевич - пламенем свечи и теплым, приглушенным светом прожектора сверху.

За необходимостью, Башмачкину приходится заговорить с коллегами. Он выходит в люди: ближе к зрительному залу, к чиновникам.

«Я вот того…»,- пытается он сформулировать свои мысли. «Чего того?»,- смеются клерки. «Шинель…сукно… в других местах совершенно крепкое…»,- показывает черные пыльные лохмотья сослуживцам. Его речь несвязна, словно он говорит на чужом, плохо ему знакомом языке.Те смотрят на него с опаской, отпрянув из-за омерзительного вида шинели. В ответ на мольбы о помощи один из них забирает его самодельную Библию, отрывает переплет и измельчает листы. Так он уничтожает символ веры человека и результат его трудов.

Вообще на протяжении всего спектакля главная задача чиновников- уничтожение. Они, как символ Апокалипсиса, таким жестом указывают на его скорое приближение. В спектакле все символично. Перед нами не чиновники, не Башмачкин и не уборщица. Режиссер в эти образы вложил иные смыслы, нежели Гоголь. У Кулябина вышел спектакль о противостоянии Божественного начала, которое сотворило Мир и разрушающего цунами- Апокалипсиса, который уже постепенно захватывает землю.

Столы располагают иначе, меняя пространство. Теперь они не перегораживают сцену, являясь четвертой стеной, а стоят углом в глубине сцены, как две трибуны вокруг орхестры(«островка» Акакия).

Сцена в ателье.

Перед нами салон 21 века. Женоподобные дизайнеры, стоящие в манерных позах, называют Башмачкина то «котя», то «солнышко». Они хлопают в ладоши, чтобы привлечь его внимание, будто у него завязаны глаза. А он стоит на своем островке, показывает дырявую шинель и с надеждой в голосе умоляет их, чтобы они как-то ее поправили».

«Ну заюшка, ну куда тут заплаточку то? Ты вот тут стяжек сделаешь, а оно уже и ползет. Ага.»,- манерно объясняет один из портных. «Шинель то нужна НОВАЯ!»,- обрушивается на бедного Акакия. «Как же новая? Ведь у меня и денег на это нет…»,- в абсолютно подавленном состоянии выговаривает герой надрывным, но лишенным сил голосом.

«При слове «новая» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться»,- повествует один. И портные, как бесы, начинают носиться вокруг него с криками «НОВАЯ!НОВАЯ!НОВАЯ!». Башмачкин сломлен, он падает перед ними на колени и в слезах, собравшись и начав говорить внятнее, умоляет их о починке: «Как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила».

«Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись»,- втолковывает Башмачкину, присев рядом с ним, портной, зажигает ему свечу на столике и уходит к остальным.

Действие вновь переносится в департамент. Четверо опять исполняют роли чиновников. В глубине сцены стоят столы, так же, как они располагались и на авансцене. Мы видим офис с другого ракурса: теперь Акакий на первом плане, сцена развернулась на 180 градусов.

«Та…» приносит чиновникам еду- либо японская, либо китайская кухня. Паек стандартен для всех: у всех коробочки с едой и соки. Они едят палочками из одноразовых коробочек, по своему обыкновению оставляют после себя мусор (бросают упаковки от сока на пол - не ценят труд таких, как «Та…»). Фастфуд- еще один символ нашей современности в спектакле. Одноразовая посуда, одноразовая одежда…

Акакий же, пока они принимают пищу, сидит с зажженной свечой и качается то вперед, то назад. Он в крайне нестабильном для него состоянии. Герой сетует на судьбу, пытается понять, как быть дальше.

«Где же мне взять эти восемьдесят рублей?»,- страдает он. Клерки ему напоминают, что у него есть обыкновение складывать мелочь в ящичек, и что там накопилось целых 40 рублей. «Но откуда взять вторую половину…?»,- продолжает изнывать Акакий. Клерки жестко говорят, что надо экономить: не жечь зря свечей, не пачкать и не изнашивать белье, ступать как можно мягче, чтобы не сносить быстро обувь… Чиновники надвигают столы на Башмачкина, загоняя его к краю сцены. Акакий смиряется с их указаниями, не выдерживая такого напора. Либо он согласится с идеей пошивки шинели, либо они окончательно столкнут его в пропасть.

Рабочий день закончен. Четверо идут к авансцене, чтобы вновь скинуть свою одноразовую одежду. Акакий с ними. Он стоит с клерками в одном ряду, по центру, и когда все без всякого сожаления кидают шинели на пол, он медля, силясь разжать пальцы, чуть ли же с физической болью, бросает ее туда же. Его рука дрожала в напряжении, он зажмурился, чтобы не видеть, как она полетит на пол к остальным, лицо исказилось, но он отпустил. Башмачкин сделал это под пристальными тяжелыми взглядами клерков. Сам бы он не решился.

Наступает давящая звенящая тишина. Та… приходит, чтобы прибрать офис после рабочего дня и среди шинелей видит лохмотья Башмачкина. Она рассказывает о том, как он начал экономить и копить на новую шинель.

«И поют новую песнь, говоря: достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты был заклан, и Кровию Своею искупил нас Богу»,- гремит бестелесный голос.

Акакий, все это время сидящий на своем островке, составляет стопки книг и встает на них. Он встает ногами на книги, которые ранее так бережно раскладывал вокруг себя и переписывал. Островок его состоит из двух частей (коротких лавочек). На шее его столик. Он говорит что-то, все о той же шинели и все так же неразборчиво. Все мысли его о ней: «Я право и думать не мог, чтоб оно было так… Эдакое то обстоятельство…».

«Та…» удаляется, закончив работу. Входят чиновники. Они берут шинели из шкафов и встают на 4 стула, так же как Башмачкин. Стулья располагаются квадратом вокруг возвышения Акакия. Клерки открывают чехлы, спускаются и начинают кружиться в своеобразном танце, перекидывая друг другу шинели, как завершение танца надевают их.

Чиновники подходят к Башмачкину и убирают одну из лавок. Башмачкин теряет половину опоры и остается балансировать на стопке книг, держа книги в руках для баланса.

«Трудно сказать, в какой именно это было день, но, вероятно, в день самый торжественный в жизни Акакия Акакиевича, когда шинель наконец была готова»,- мучает ожиданием героя один из клерков. Услышав эти слова, Башмачкин начинает терять равновесие и с силой его восстанавливает.

Книги из рук Акакия клерки то же забирают, кладут их на пол как ступени. Все это они делают в странном состоянии эйфории, словно «ловят от этого неимоверный кайф». Они берут уже совершенно изможденного Акакия под руки и, переставляя ему ноги со ступеньки на ступеньку (сам он не в силах), спускают его с его островка в свой мир. Чиновники словно снимают его с креста.

«И я видел, что Агнец снял первую из печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри»,- читает голос уже шестую часть Откровения.

Первая печать снята. Апокалипсис все ближе.

Мизансцена: все смотрят в даль, один бегает и в шкафах ищет шинель Башмачкина, никак не может найти Ту самую; в итоге взяв что-то более менее подходящее, с одобрения всех остальных клерков, приносит.

Башмачкину уже не терпится. Его дразнят словами «Шинель была совершенна». Чиновники аккуратно вынимают шинель из чехла, словно принимают роды. Они проверяют пульс, аккуратно вытаскивают сначала плечики, потом саму шинель. Акакий улыбается искренней улыбкой. Он как счастливый отец, впервые увидевший своего ребенка. Он хочет ее потрогать, взять на руки, но чиновники начинают подтрунивать и перекидывать ее друг другу, не давая Башмачкину. Они добились своего - он снимает с шеи свой письменный столик: окончательно отказывается от прежней жизни. Столик словно врос в него - Акакий с силою отдирает его от себя, крича от боли. Понятно, что это боль не физическая. Но Кулябин именно через пластику и физические ощущения героя показывает его ломку и внутренние изменения.

И вот на него наконец-то надевают его новую шинель. И в этот момент его словно пронзает безумная боль, сопровождаемая неистовым криком. В нем умирает старый Акакий и появляется новый: до этого сутулый, он выпрямляет спину, начинает нормально свободно и лихо двигаться, лицо его заметно оживляется, а речь становится связной и понятной. Застегнув на себе шинель герой облегченно вздыхает и улыбается. Он попадает в ряды клерков, чувствует их братское плечо. Теперь он не одиночка.

По началу Башмачкин не успевает за их шагом, не попадает в ритм, постепенно становится частью их цельного, работающего как часы, организма. Башмачкин то синхронно дефилирует вместе с ними, то играючи обгоняет. Клерки даже подстраиваются под его шаг. Он задает им темп. Но вдруг Акакий замечает одиноко лежащий письменный столик. В лице его все изменяется. Он с трепетом касается столика, но клерки его оттаскивают. В нем еще не все человеческое умерло, он тянется к прошлой жизни.

Героя зовут в гости к помощнику столоначальника на вечер.

Акакий входит в дом, и его закручивает в хороводе роскошная жизнь: клерки катают на столах Башмачкина, который в смятении мечется со стола на стол и не знает, куда себя деть. Его кружат и здороваются за руку. Мелькают лица. Ему все непривычно и он падает под столы и лежит там в позе эмбриона, как маленький испугавшийся ребенок. «Вам конфузится?»,- спрашивает один из чиновников Акакия, поднимая его с пола. Все рассматривают его шинель. Когда Башмачкин проходит их дресс- код, совершается ритуал принятия в коллектив и общество в целом. «Я брат твой!»,- признают его чиновники. «Я брат твой!»,- кричит радостно Башмачкин. Все по очереди обнимают его и потом обнимают друг друга все с теми же словами - «я брат твой!». Его приняли. Теперь для всех он стал для всех полноценным членом их братства, ведь положение в обществе определяет внешний вид, а значит и состояние.

«Та, что убирает» для чиновников – прислуга. Они делают с ней, все что им угодно, обращаются как с вещью. Вот и теперь чиновник бесцеремонно ее раздевает.

«И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри.»,- глаголет голос.

Деву готовят в дар Акакию. С нее снимают обувь и ставят на поднос. Клерки снимают с нее лишнюю одежду, оголяют ноги и плечи, укладывают волосы – делают идеал современной девушки. Она же не смеет противиться и покорно стоит. Все это время взгляды Акакия и «Той…» прикованы друг к другу. Он смотрит с сожалением, она с безмолвной мольбой о помощи. Ее начищают влажными салфетками и как на конвейере пододвигают к Башмачкину. «Дзынь!»,- раздается звонок. Товар готов! Клерки рассаживаются на «зрительные места» вокруг двоих, в ожидании чего-то интересного.

Акакий снимает с себя шинель и прикрывает наготу девушки. Она надевает ее обратно на хозяина, плача и шмыгая носом, видимо подумав, что она ему не понравилась. Чиновники в ответ на жест сослуживца, презрительно закидывают его одноразовыми салфетками. А тот снова накидывает шинель на девушку. Взгляды Башмачкина и «Той…» непрерывно направлены друг на друга. В герое просыпается то истинное я, что было до его «перерождения». Сейчас для него важнее честь девушки, а не «братство серых».

Тем временем клерки выкладывают в ряд на авансцене чехлы для одежды, которые играют роль кроватей и укладывают шинельки спать. На этот раз они бережны и нежны с ними. «Наступало то время, когда он по обыкновению своему ложился спать…»,- поясняет чиновник. «… он снял ее нее всякое перышко…»,- рассказывает об Акакии он же.

И вот «Та…» произносит роковой для Акакия монолог о том, как у него украли шинель: «Он оглянулся по сторонам: точное море вокруг него. «Нет, лучше не смотреть»,- подумал и шел…». Она закрывает ему глаза рукой, как это делают матери, когда дети чего-то боятся. Она не хочет чтобы Акакий знал и видел что происходит.

Клерки убирают весь мусор. «Та…» уходит, забрав шинель, и оставляя Башмачкина одного, сидящего на коленях. Голос ее эхом еще веет в воздухе, как злой рок. Гаснет свет.

Следующий день. Акакий все так же шагает в рядах клерков. У него довольное выражение лица. Все пятеро двигаются легко и синхронно.

«И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри»,- гремит голос.

Акакий выглядит счастливым. Но когда все достают свои шинели из чехлов, он обнаруживает внутри лишь голые плечики. Теперь он вновь становится для всех чужим, изгоем. Он снова одиночка, вне общества.

Башмачкин собирается с духом и идет к приставу. Он тащит на ноге за ремень столик для письма - символ прошлого, к которому он теперь вынужден вернуться, обременяет его, висит на нем, как гиря. Речь его постепенно теряет цельность, герой снова сконфужен и выпадает из темпа жизни общества. Но он настроен решительно. Он зол и даже устрашающ.

Голос диктует словно под запись: «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул и увидел всадника, имя которому смерть».

Башмачкину становится все сложнее формулировать мысли. Он в гневе, просит о помощи. Акакий неистово бегает от шкафа к шкафу и открывает чехлы с одеждой- все пусты. «Связались бы с обер- полицмейстером, ЧТОБЫ ОТЫСКАЛИ МОЮ ШИНЕЛЬ!!!»,- кричит в ярости герой и бьет со всей силы по столам.

Но все не слышат его и лишь глумятся.Один строит из себя Наполеона, сделав из бумаги усы, а из вешалки Акакия- шляпу, другой смеется в лицо герою, когда тот взывает к нему словами: «я брат твой!!!». А вы понимаете кому вы это говорите?»,- отвечает Значительное лицо. Он даже не вникает в суть слов Акакия. Для него ни малейшего значения не имеют чужие проблемы.

Башмачкин начинает кашлять. О его смерти говоря, еще когда он находится на сцене. Бедняга издает болезненный крик отчаяния: «ААА!!!». На что чиновник хладнокровно отвечает: «Бэ!».

«И произошло великое землятресение. И солнце стало мрачным, и луна сделалась как кровь, и звезды небесные пали на землю, и небо скрылось ибо пришел великий день гнева его.»- предрекает голос.

Акакий познал какова реальность. Перестав быть членом братства, он пытается сделать все что угодно, лишь бы снова почувствовать единство. Он забыл свое великое предназначение и стал как все, изменил самому себе и растворился в серой массе.

«Дубовый будет ему дорог!»,- насмехаются над Башмачкиным клерки, работая за столами. Даже над покойником они сочли забавным пошутить. Акакий медленно исчезает в дыме и ярком свечении в глубине сцены. Гаснет свет.

Тишина. «Та…» приносит столик Башмачкина и ставит у края сцены. Она зажигает свечу, в память о нем, с неподдельной грустью говорит о его кончине. Все усаживаются рядом со столиком, девушка ближе всех. Она непрерывно смотрит на пламя свечи и тихо напевает: «Далеко- далеко ускакала в поле молодая лошадь. Так легко, так легко- не догонишь, не поймаешь, не вернешь…». Она поет о том, что человека нельзя воскресить, в своей песне изливает боль души, скорбь, горечь утраты. Кажется, что ее акапелльное пение разливается на сотни километров, такова его энергетика. Под его воздействие попадают и клерки. Чиновники тоже сидят в оцепенении и даже, кажется, горюют по сослуживцу. Траур их выражается в снятых шинелях и нескольких небрежно расстегнутых пуговицах рубашки. Она встает и медленно уходит, напевая. Ее провожает теплый свет, падающий на нее сверху.

Эта «певучесть» девушки присутствует во всем спектакле. Не только ее пение, но и говор обладает какой-то особой незыблемой силой.

Пока она уходит чиновники честно сидят и поминают Акакия, но как только она исчезает за кулисами, один из них(все тот же Паламарчук, который является самым безнравственным из клерков) ставит телефон на столик и включает на нем музыку- ту же песню, но в клубной обработке и исполняемую детским придурковатым голосом. Он буквально надругался над покойником, т.к. столик – частичка души Башмачкина. Только что мы слышали чистое, женское пение. «Та…» вкладывала в слова всю свою душу. А сейчас звучит та же песня, но это уже примитивный клубняк, с текстом про лошадку.

Чиновники веселятся: они пускаются в пляс под неистовую клубную светомузыку, сыплют на себя обрезки книжных страниц, как серпантин, бесятся, орут…

Одному из них звонит женский голос. Все просят: «Да сбрось!».

Но тот все таки снимает трубку:

«-Я не могу говорить, я на похоронах. Акакич умер»,- траурно-сдержанным голосом говорит клерк(Паламарчук).

«Это кто?»,- смеясь над забавным именем, спрашивает женский голос.

«Че ржешь!? Это брат мой!»

«Значит на Апокалипсис не идете?»

«А у тебя есть?»

«Есть 4 места.»

«Пойдем?»,- спрашивает у остальных чиновник.

«Ну да, сейчас модно»,- отвечают ему.

Четверо с радостью соглашаются пойти и говорят, что подъедут сами.

«Мы сами подъедим»,- дает ответ девушке клерк.

«Ну пока»,- прощается она.

«Ну чмоки, чмоки!»,- кладет трубку он.

Клубняк сменяется музыкой Вивальди. Чиновники достают детских лошадок: белую, рыжую, черную и серую, кормят их обрезками, которые когда-то были книгами, садятся и весело скачут к Апокалипсису. Делают они замедляя действия.

Четверо замирают, как на картине. Вот они, всадники: Чума, Война, Голод и Смерть.

Отмирают. Неистово ржут над тем, что только что делали, бросают коней. Они являют собой Апокалипсис, даже не подозревая об этом. Не ведают что творят.

«Ну чё, как вам апокалипсис?»,- спрашивает один.

«Апокалипсис- отстой! Как-то маловато»,- скучающим голосом отвечает второй.

«Всегда так плохо после Апокалипсиса?»,- спрашивает третий.

Четверо вызывают «Ту…», чтобы она прибрала все, что они раскидали.

Девушка принимается прибирать последствия «Апокалипсиса».

Параллельно уборке она пугает чиновников слухами о появившемся близ Калинкина моста трупе, рассказывает: «привидение, однако же, уже было гораздо выше ростом…». Одета она уже по моде: в блузе и юбке.

Появляется Башмачкин. Он статно и самоуверенно выходит на авансцену, надевает шинель. Клерки в изумлении смотрят на него. Акакий встает их в ряды, с грохотом сдвигает два стола. «Та…» рассказывает, что признали в этом трупе Башмачкина и что догнал его однажды один любопытный, а труп оглянулся и спросил: «Тебе чего хочется?».

«Ничего… А че… я…я ничего»,-отвечает с наигранным страхом Акакию клерк.

«Ну вот и все!»,- говорит Башмачкин, чпокнув губами тому под ухо.

Со словами «Что стоим, ребятки? Работаем! Работаем!» Акакий начинает управлять процессом. Чиновники беспрекословно подчиняются его указанию. Они выдирают листы из книг, дают их Башмачкину и он отправляет их в измельчитель. Выходит, что он все же стал таким, как они, что он теперь - одна из движущих сил Апокалипсиса. Его смерть представлена здесь не столько смертью физической, сколько духовной.

В конце спектакля Роман Агеев радует публику, объясняя, что ни один экземпляр художественной литературы не пострадал.

Дата добавления: 2015-11-04