А может, Ирис тоже попала под удар?
Может, сестра в конце концов поверила, что она — вещь, что с ней можно делать все что угодно, может, она изнывала от дикой радости, предлагая себя в дар мужчине, который… который жестоко с ней обращался. Привязывал ее. Отдавал ей приказы.
В своем дневнике она рассказывает об этой странной радости, необъяснимом наслаждении. Рассказывает о днях и ночах, когда она превращалась в сломанную игрушку… искалеченную куклу…
«Но тогда, выходит, Ирис тоже?.. Ирис — так же, как и я?..
Обе искалечены».
Она попыталась прогнать эту мысль.
Нет-нет! Ирис не была искалечена. Ирис была вполне уверена в себе. Ирис была потрясающая, сильная, красивая. Это она, Жозефина, младшая, забитая и скромная, краснела до ушей от каждого пустяка, постоянно боялась кого-то потревожить, кому-то помешать, показаться уродливой, попасть впросак.
Но только не Ирис.
Жозефина закрыла дверь.
Достала билет на метро из маленького оранжевого бархатного кошелька, который ей подарила Зоэ.
Села в поезд.
Под мышкой она держала семикилограммовый пакет с диссертацией.
Но голосок не умолкал. Значит, они обе искалечены, сломлены в детстве одной и той же матерью — Анриеттой Гробз, вдовой Плиссонье.
Она пересела на остановке «Площадь Этуаль» на шестую линию в направлении «Дворца Наций».
Посмотрела на часы и…
Обнаружила, что не опаздывает.
Председатель комиссии — ее научный руководитель. А другие члены комиссии… она всех их знала. Коллеги, сами уже остепененные, считали ее вертихвосткой и шептались за ее спиной. К тому же женщина. Они перемигивались и ухмылялись — экая цаца. Для того чтобы поднять свой авторитет в глазах собеседника, они так и сыпали своими чинами, регалиями и связями: «во время моей юбилейной лекции в Коллеж де Франс…», «возвращаясь с виллы Медичи…», «когда я был на улице Ульм…[20]», «мои семинары в Каза де Веласкес…». Им необходимо было подчеркнуть, что они не абы кто.
Правда, был еще Джузеппе.
Эрудированный обаятельный итальянец, который приглашал ее на конференции в Турин, во Флоренцию, в Милан, в Падую. Он подбодрил ее взглядом, и ей стало легче. «Жозефина, bellissima! Ти боисси, о почьему, нье боиссь, я же здьесь, Жозефина…»
«Смелей, детка, вперед, — подумала Жозефина, — сегодня вечером все закончится. Сегодня ты все узнаешь… Так всегда было, это твоя жизнь — изучать, работать, сдавать экзамены. Так что не раздувай из этого целую историю. Расправь плечи и ступай навстречу комиссии с улыбкой на губах».
На стенах метро реклама прославляла рождественские подарки.
Золотые звезды, волшебные палочки, Санта-Клаусы, белые бороды, красные колпаки, снег, игрушки, видеоприставки, CD и DVD, фейерверки и петарды, елки, куклы с голубыми глазами.
Анриетта превратила Ирис в куклу. Холила, лелеяла, наряжала. «Вы видели мою дочь? Она такая красивая! Нет, ну чудо как хороша! Одни глаза чего стоят! А обратили внимание, какие у нее длинные ресницы? Заметили, как они загибаются на концах?»
Она выставляла ее, поворачивала так и сяк, поправляла складку на платье, прядь волос. Анриетта обращалась с Ирис как с куклой, но не любила ее.
«Да, но… ведь именно ее спасла Анриетта из бурлящих волн в Ландах…[21] Ее, не меня! Спасла, как спасают сумку с деньгами и документами во время пожара. Как трофей, выигрышный билет». Короткая фраза, услышанная по радио, обрастала деталями, и Жозефина слушала внутренний голос…
Она слушала, сидя в вагоне метро.
Слушала, когда заходила в университет, когда искала свою аудиторию.
Словно две музыки звучали в ее голове наперебой — короткая фраза, из которой выросла целая история, и двенадцатый век, который развертывался во всю силу, чтобы крепко встать на ноги и быть готовым к отпору, когда настанет час экзамена и посыплются вопросы.
Нужно начать с «биобиблиографии», объяснить, с чего она начала, как работала. А потом ответить на вопросы каждого из коллег.
Главное — не думать о публике, сидящей перед ней.
Не слышать скрипа стульев, царапающих пол, людей, которые двигаются, пересаживаются, шепчутся, вздыхают, встают и выходят… Сосредоточиться на ответах членам жюри, каждый из которых за эти полчаса скажет, что он думает о ее работе, что ему понравилось или не понравилось, что показалось интересным. Постараться толково вести диалог, слушать, отвечать, в случае необходимости защищаться, не нервничать, не терять головы…
Она повторила про себя все этапы защиты, которая будет длиться четыре часа, и в результате она получит должность профессора на кафедре с зарплатой от трех до пяти тысяч евро в месяц.
Или не получит.
Потому что существует риск, что она провалится. Ничтожный, но существует.
Когда все закончится, комиссия удалится на совещание. Через полтора часа члены комиссии вернутся и вынесут вердикт.
«Кандидат блистательно защитил свою работу и удостоился похвалы комиссии».
И взрыв аплодисментов.
Или: «Кандидат достойно защитил свою работу».
Скромные хлопки, кандидат недовольно кривится.
Или: «Кандидат защитил свою работу».
Смущенное молчание в зале.
Кандидат прячет глаза и ерзает на стуле.
Через четыре часа она все узнает.
Через четыре часа она начнет новую жизнь. Она еще не знает какую.
Жозефина глубоко вздохнула и толкнула дверь в комнату, где ожидала комиссия.
Каждое утро, когда лучи солнца золотили занавеску, Анриетта Гробз садилась в постели, включала радио, слушала последние сводки с азиатских бирж и вслух сокрушалась. Какой кошмар! Какой кошмар, повторяла она, содрогаясь, как от холода, под длинной белой ночной рубашкой. Ее сбережения таяли, как сало на сковородке, и она вновь вспоминала маленькую ферму в Юра и себя, худенькую девчушку, топчущуюся в тяжелых деревенских башмаках, чтобы размять затекшие ноги, и мать, вытирающую узловатые потрескавшиеся руки о грубый передник. Бедность красива и благородна только в этих лживых книжках. Бедность — это дырявая обувь, ветхая одежда, больные суставы. Глядя на изуродованные тяжелым трудом руки матери, Анриетта Гробз поклялась никогда не жить в бедности. Она вышла замуж за Люсьена Плиссонье, затем за Марселя Гробза. Первый принес ей пристойное благополучие, второй — процветание. Она почувствовала, что обрела желанное убежище, но тут Жозиана Ламбер украла у нее мужа. И хотя в процессе развода Марсель Гробз вел себя более чем благородно, Анриетту не оставляло ощущение, что ее обобрали. Буквально ободрали как липку.
А теперь еще биржа тает на глазах!
Она в конце концов окажется голая-босая на улице — как есть в ночной рубашке. Ну, бирже больше ничего не урвать. Ирис покинула этот мир — быстренько смылась, — а Жозефина…
Жозефину вообще лучше забыть.
В общем, ее ждет нищая старость.
— Чем же я заслужила такое наказание? — трагически сжав руки, спросила она Христа, распятого над ее кроватью. — Я была образцовой женой, превосходной матерью. А я наказана.
Самшит распятия пожелтел и рассохся. «С каких он здесь пор? — подумала она, подбородком потянувшись в сторону Мессии. — С той благословенной поры, когда я была осыпана золотой пылью с головы до ног». И она вновь понурилась, невыразимо жалея себя.
Она скупала все экономические журналы. Слушала по радио биржевые сводки. Читала и перечитывала доклады ведущих специалистов. Спускалась в привратницкую и умоляла там сына консьержки, Кевина, двенадцатилетнего парня, жирного и хамоватого, чтобы он посмотрел ей в Гугле последние новости финансовых учреждений. Он требовал с нее евро за соединение с Интернетом, а потом по евро за каждые десять минут и в конце по двадцать сантимов за каждый отпечатанный листок. Она, не говоря ни слова, подчинялась жестоким правилам жирдяя, который нагло глядел на нее, крутясь туда-сюда на винтовом табурете и щелкая зажатой между пальцами резинкой. Звук получался как у заржавленной пилы, частоту и высоту малый регулировал зубами. Анриетта попыталась улыбнуться, чтобы не потерять лицо, — а в душе уже вынашивала план мести.
Кто смог бы определить, на что противнее смотреть: на маневры жадного жирдяя или на холодную ярость сухопарой Анриетты? В безмолвной схватке оба проявляли и открытую злобу, и изощренную жестокость.
Анриетта нащупала на кровати последний текст, распечатанный Кевином. Неутешительный доклад одного европейского института: есть от чего встревожиться. По мнению некоторых специалистов, недвижимость упадет в цене, зато взлетят цены на нефть, газ, воду, электричество, пищевое сырье, и миллионы французов разорятся в течение четырех будущих лет. «И вы можете оказаться в их числе!» — так завершался доклад. Единственная ценность выстоит в этом вихре — золото. Значит, ей нужно золото. Наложить лапу на золотой прииск.
Она тихо застонала. Что же делать? Что делать? Она кряхтела, постанывала, проклинала Марселя Гробза и его коровищу, сокрушалась, что он вот так бросил ее, оставив ей одни слезы, и теперь она вынуждена выкручиваться, не церемонясь при выборе способов. И пусть от нее не требуют сочувствия к несчастьям других!
Чтобы победить ярость, растущую в душе, ей придется встать и начать действовать. Придется провести весь день на ногах! Она стянула на груди шаль с бахромой и выпростала бледные ноги из-под одеяла.
Взглянула в окно: на месте ли старый слепой нищий, у которого она подворовывала выручку, сидит ли он, как обычно, у ее подъезда? Старика не было, и Анриетта заключила, что он решил сменить дислокацию. Видно, вытряхивая свою старую бесформенную шляпу, смекнул, что сборы здесь скудные.
«Может, не стоило усердствовать, вытаскивая деньги из шляпы?» — подумала она, засовывая костлявые ноги в выцветшие домашние тапочки.
Шаркая, она притащилась на кухню, зажгла газ, чтобы приготовить растворимый цикорий «Рикоре», отломила хлеба, намазала маргарином и вареньем из маленьких баночек, которые таскала в отелях из тележек для завтрака. Это была ее новая стратегия: она проникала в гостиницы, когда убирали комнаты и горничные широко раскрывали двери, чтобы заходить и выходить когда захочешь, поднималась на этаж и, скользя как тень по коридору, наполняла сумку разными ценными штучками, начиная от душистого мыла и заканчивая маленькими упаковками меда и варенья. Иногда ей перепадали остатки фуа-гра, недогрызенная баранья нога, золотистые маленькие хлебцы, недопитое вино или шампанское, оставленное на подносе возле двери. Она любила эти мимолетные, незаметные кражи: они давали ей ощущение полноты жизни, волнующей опасности, и к тому же она приобщалась к шикарной жизни.
Она не спускала водянистого взора с молока в кастрюльке, и на ее иссохшей физиономии мелькнуло задумчивое выражение, внезапно смягчившее резкие черты. Когда-то эта женщина была красивой. На ее лице проглядывали остатки былой тонкости и женственности, и каждый чувствовал себя вправе спросить себя, что же такое случилось, отчего она стала такой сухой и черствой. Были ли это скупость, тщеславие, жадность или просто больное самолюбие человека, который, считая себя идеалом, отказывается открывать новые оттенки души и чувств своей состоявшейся личности? Зачем украшать лицо и сердце, если ты считаешь себя неуязвимым и всемогущим? Напротив! Ты приказываешь, гримасничаешь, мечешь громы и молнии, движением руки изгоняешь неугодного. Никого не боишься, потому что будущее в твоих руках.
До того дня, пока…
Карты ложатся иначе, и пухленькая беспомощная секретарша получает на руки четыре туза патронессы.
Сегодня утром, съев сэндвич, Анриетта Гробз решила в храмовой тиши поставить точку. Мир катится в пропасть, что поделаешь, но у нее нет желания составить ему компанию. Ей следует поразмыслить, как охранить себя от полного и окончательного разорения.
Она умылась, как кошка лапой, посыпала узкое длинное лицо пудрой, положила на тонкие губы слой красной помады, накрыла тощий шиньон широкополой шляпой, булавкой пригвоздила все сооружение, скорчила гримасу, глядя в зеркало, повторила несколько раз: «Стареть не сладко, девочка моя», — поискала тонкие кожаные перчатки, нашла их и заперла за собой дверь на несколько оборотов.
Ей нужно подумать. Что-то изобрести. Схитрить. Сосредоточиться.
Для этого идеально подходила церковь Сент-Этьен неподалеку от дома. Ей нравилось церковное гостеприимство, запах ладана в часовне Девы Марии — как входишь, направо, — это действовало на ее совесть как бальзам, и она творила зло во имя Божие. Она преклонила колени, почувствовав холод плитки, склонила голову и прошептала молитву: «Спасибо Тебе, Иисусе, за Твое милосердие, спасибо, что понимаешь, что я должна жить и выжить, благослови мои планы и намерения и прости зло, которое мне придется причинить, это на благо. Мне на благо».
Она поднялась с колен и села на плетеный стул в первом ряду.
Так, в мерцающем свете свечей, в тишине, прерываемой лишь шорохом шагов, она смотрела на голубое одеяние Девы Марии и изобретала план грядущей мести.
Она подписала бумаги для развода. Обратной дороги нет. Марсель Гробз повел себя великодушно. Это факт. Она сохранила его имя, квартиру и изрядное ежемесячное пособие. Ей подспудно хотелось бы это признать… Но увы, то, что любой другой человек окрестил бы благородством и добротой, Анриетта Гробз обзывала «подачками», «милостыней», «плевком в лицо». Каждое из этих слов звучало как оскорбление. Она бормотала их про себя, делая вид, будто истово молится. Ерзая на неудобном скрипучем стуле, она исходила желчью и невольно роняла обрывки фраз типа: «Я живу в паршивой мансарде, а он роскошествует во дворце», — сжимая бусины своих четок так, что они едва не трескались. Время от времени она вспоминала, какие баснословные барыши приносит фирма «Казамиа», детище Марселя Гробза, и прятала искаженное бешенством лицо в ладони. Цифры прибылей плясали у нее перед глазами, и она негодовала: теперь все это проплывает мимо ее носа! «А я столько вложила в это предприятие! Без меня он бы ничего не добился, ничего! Я имею право на все, полное право!»
Она попыталась добиться своего, прибегнув к услугам колдуньи Керубины, наводящей порчу[22]. Оказалась весьма близка к цели, но в итоге все окончилось провалом. Надо было выработать другую стратегию. Она не имеет права терять время. Способ существовал, Анриетта была в том уверена. Марсель Гробз, расслабленный домашним уютом, не может не допустить хотя бы несколько ошибок.
«Притушить гнев, выработать стратегию, с наивным видом девочки у первого причастия претворить свой план в действие», — перечисляла она в уме, глядя на картину напротив, представляющую предательство Иуды в Гефсиманском саду и арест Иисуса.
Каждый раз, когда Анриетта Гробз усаживалась на привычное место в этой часовне Пресвятой Девы Марии, она в конце концов поднимала взгляд к потолку и пристально рассматривала огромную фреску, изображающую первое искушение Христа: момент, когда Иуда приближается к нему, чтобы поцеловать в щеку. Римские стражи ждут, готовые схватить Иисуса. Анриетту охватывало странное чувство: смесь жалости, ужаса и неизъяснимого наслаждения, словно она присутствует при рождении основополагающей драмы христианства. Словно черная душа Иуды вползает в ее душу, преподнося ей грех — эдакий спелый, аппетитный, сверкающий алыми боками плод. Она всматривалась в светлое, добродушное, отчасти простоватое лицо Христа, потом глядела на Иуду: тонкий длинный нос, тяжелый взгляд черных глаз, густая борода, яркая красная туника. Он казался горделивым и статным, и Анриетта подозревала, что художник поддался той же пагубной слабости к этому хитрому, коварному, злонравному человеку.
Ведь добродетель порой так скучна…
Она подумала о своей дочери Жозефине. До чего Анриетту раздражали ее вечная отзывчивость и добросердечие, прямо мать Тереза! То ли дело Ирис, ее плоть от плоти, истинная дочь своей матери. Золотой прииск, а не дочь! Увы, она-то как раз и погибла, увы…
Она поцеловала четки и помолилась об упокоении души Ирис.
«Нужно придумать какую-нибудь хитрость, — прошептала она, лаская взглядом длинные худые ноги Иуды, выглядывающие из-под красной туники. — Помоги мне, темный принц Иуда, помоги мне тоже захапать мою горсть сребреников. Ты же знаешь, порок требует больше ума и воображения, чем глупая добродетель, дай мне идею, и я помолюсь за спасение твоей души».
Она услышала шаги кюре, который направлялся к ризнице, и поспешно перекрестилась, осознав, что допустила дурные мысли. «Надо бы, пожалуй, исповедаться, — подумала она, закусив губу. — Бог прощает все грехи, простит и мой гнев. Он сам не слишком-то свят в этом смысле! Непочтительно разговаривал с матерью и в ярости изгонял торговцев из храма. Мой гнев — праведный, Марсель меня обобрал, разорил, и я требую возмездия. Требую восстановления своих прав. Моя месть не требует большего, чем возмещение убытков, причиненных Марселем. Какая, в сущности, малость…»
В этой маленькой часовне она успокоилась, почувствовала умиротворение. Холодная полутьма благосклонно приняла ее. А идея появится со дня на день. Очень скоро она разработает стратегию, которая позволит ей переменить свое положение и стать важной, состоятельной дамой.
Когда рядом прошел кюре, она склонила голову с безутешным видом женщины, пережившей в жизни много горя, а потом возвела очи горе и вновь с восхищением впилась глазами в длинное сухое лицо Искариота. «Странно, — подумала она, — кого-то он мне напоминает. Может, в этом есть какой-то тайный знак? Скрытое послание о том, чье имя сквозит у меня в голове, указание на тайного сообщника?» Где же она видела это длинное, тонкое, смуглое лицо, хищный чуткий нос, горделивую осанку мрачного идальго? Она наклонила голову влево, вправо, вглядываясь в черты Иуды: «Ну да, точно, я знаю этого человека, я с ним знакома…»
Она вгляделась пристальнее, сощурилась почти до боли, нервно прищелкнула языком, чуть было не выругалась вслух: «А ведь совершенно точно, мне не следует действовать в одиночку, мне нужен мужчина, который помог бы мне с оружием в руках, новый Иуда, и мне нужно найти его в окружении Марселя…
Человек, через которого я получу доступ к счетам, компьютерам, заказам, к переписке с заводами и дочерними предприятиями…
Человек, которого я куплю с потрохами…
Чтобы был у меня под каблуком».
Анриетта прихлопнула руками в тонких перчатках.
Тощее тело охватила теплая волна радости, и она удовлетворенно вздохнула.
Встала. Быстро преклонила колени перед Девой в голубом облачении. Перекрестилась. Поблагодарила Бога за то, что тот поддержал ее. «Вдова и сиротка, вдова и сиротка, Боже мой, Боже мой, вы не сумели меня сберечь, но теперь вы придете ко мне на помощь, ведь правда?»
Она бросила три монетки по десять сантимов в церковный ящик для подаяний. Монетки звякнули, упав на дно. Скрючившаяся на стуле возле дверей бабка-святоша покосилась на нее. Анриетта адресовала ей елейную улыбку почтенной прихожанки и вышла, поправив на голове свой громадный блин.
Есть люди, с которыми проводишь большую часть жизни, а они не приносят никакого проку. Не светят и не греют, не питают и не вдохновляют. Хорошо еще, если не разрушают мало-помалу, не жарят на медленном огне, не виснут тяжким грузом и не сосут вашу кровь.
Но зато…
Есть те, кого встречаешь мимоходом, знаешь едва-едва, они адресуют вам одно словечко или фразу, тратят на вас пару минут или полчаса — и совершенно меняют вашу жизнь. Вы ничего от них не ждете, вы с ними едва знакомы, вы встречаетесь с ними легко, не задумываясь, — и однако, расставшись с этими удивительными людьми, вы осознаете, что они открыли в вас некую тайную дверь, раскрыли над вами невидимый парашют, подвигли вас на некое чудесное движение, которое само есть страсть, которое уносит вас ввысь и вдаль от повседневного, так высоко и далеко, что вы сами удивляетесь. Вы уже не тряпка, вы танцуете на улице, искрясь от радости, и ваши руки касаются неба…
Вот это и случилось однажды с Жозефиной.
Она пошла на встречу со своим издателем, Гастоном Серюрье.
Жозефина была с ним едва знакома. Они только разговаривали по телефону. Он ставил аппарат на громкую связь, чтобы успевать делать несколько дел одновременно: она слышала, как он в ходе разговора вскрывает письма, открывает ящики. Он сообщал ей, как продается книга, обсуждал возможность карманного издания, сокрушался, что застопорились съемки фильма. «Эти американцы, — бранился он, — ох уж эти американцы! Много обещают, а потом ничего не делают. На них совершенно нельзя положиться… Зато я всегда к вашим услугам, Жозефина!» Его голос становился тише, и Жозефина понимала: он наклонился, чтобы подобрать упавшую ручку, скрепку, договор или ежедневник.
Гастон Серюрье.
Это знакомый Ирис. Именно в разговоре с ним однажды вечером, во время одного из парижских ужинов, где все пыжатся и красуются друг перед другом, Ирис обронила невзначай: «Я пишу книгу…» И Гастон Серюрье, который небрежной беседой прикрывает свое отстраненное положение наблюдателя и снисходительно озирает блеклый и чахлый парижский мирок в колеблющемся свете свечей, самонадеянно мнящий себя светочем Вселенной, так вот этот Гастон Серюрье принимает вызов, брошенный Ирис, и просит показать ему…
Рукопись.
Чтобы доказать, что это не салонная болтовня, не прихоть скучающей легкомысленной барыньки, которая томится дома, пока богатый муж наполняет семейные закрома.
Так родилась «Такая смиренная королева». Рукопись, переданная Гастону Серюрье Ирис Дюпен. Прочитанная им и оцененная, а затем изданная в сотнях тысяч экземпляров. Рука дилетанта оказалась рукой маэстро.
Ирис Дюпен в одночасье проснулась знаменитой, стала королевой салонов, модных журналов и телешоу. Новой звездой на небосводе французской словесности. Все интересовались ее прической, вареньем, которое она не варила, любимыми писателями, ночными и дневными кремами, которыми она пользовалась, ее первой любовью и ролью Бога в ее жизни. Ее приглашали на открытие салона шоколада и автомобильного салона, на показ Кристиана Лакруа и на премьеры фильмов.
Потом разразился скандал, узурпаторшу разоблачили, и робкая сестрица утвердилась в авторских правах.
Гастон Серюрье следил за всеми этими перипетиями холодным взглядом знатока парижских нравов. История его позабавила. И несколько удивила.
Узнав о страшной смерти Ирис в Компьенском лесу, он и глазом не моргнул. До чего только не доходят некоторые женщины, чтобы испытать мощное потрясение. Женщины, которые постоянно искушают судьбу, словно бросают кости на зеленое сукно казино. Женщины, которые зевают от скуки и придумывают истории про первого попавшегося красавчика, чтобы разогреть свою холодную кровь.
Но его заинтриговала младшая сестрица, скромная и добрая…
Откуда такое бурное, неистовое воображение? Уж не из исторических трудов? Не надо байки рассказывать. В «Такой смиренной королеве» были сцены, которые в точности предвещали смерть прекрасной Ирис Дюпен. У истинных мастеров бывают трагические предчувствия. Истинные мастера своими книгами определяют жизнь. И эта скромная маленькая женщина, Жозефина Кортес, — она, безусловно, была настоящим писателем. Она предсказала смерть сестры. Странное противоречие: тихая дамочка и глубокий писатель. Когда Серюрье думал об этом, его холодный взгляд загорался любопытством.
Он назначил ей встречу в рыбном ресторане на бульваре Распай: «Вы любите рыбу? Вот и отлично, поскольку там, куда я вас поведу, нет ничего, кроме рыбы… Тогда договариваемся на четверть второго в понедельник…»
Жозефина пришла ровно в четверть второго. «Вы пришли первая», — предупредил официант, проводив к широкому столу, накрытому белой скатертью. Букетик анемонов в вазочке придавал элегантной сервировке оттенок робкой нежности.
Она сняла пальто. Села за стол и стала ждать.
Оглянулась вокруг, стараясь понять, что за народ собирается в этом месте. Завсегдатаи называли официантов по именам и, прежде чем усесться, спрашивали, какое нынче дежурное блюдо, а новички держались скованно и неловко, молча позволяли официантам проводить их на место и не могли развернуть салфетку без того, чтобы не уронить ее на пол. Завсегдатаи с довольным видом плюхались на скамейку, расслабленно вытягивая руки, а новички так и сидели, зажатые и неуклюжие, растерянные перед обилием посуды и проворством персонала.
Она несколько раз посмотрела на часы и вздохнула, удивляясь себе: «Сама виновата, в Париже не принято приходить вовремя. В Париже хорошим тоном считается опоздать. А ты ведешь себя как рохля».
Без четверти два он наконец явился. Вихрем влетел в ресторан, что-то при этом объясняя в мобильный телефон. Поинтересовался у Жозефины, давно ли она ждет. Ответил себеседнику в телефоне, что категорически на такое не согласен. Она пробормотала, что только что пришла, он ответил, что именно на это и надеялся. Сказал, что ненавидит заставлять людей ждать, но к нему прицепился один зануда, из тех, от кого никак не избавиться… Он смахнул с рукава невидимого надоеду, и она натянуто улыбнулась. «Может, в какой-то момент и я окажусь на месте этого надоеды», — подумала она невольно, глядя на рукав.
Он выключил телефон, быстро взглянул на меню, которое знал наизусть, и сделал заказ, не преминув добавить: как обычно. Поскольку у Жозефины было время выбрать, она тоже заказала несколько блюд. Он похвалил ее выбор, и она покраснела.
Потом он развернул салфетку, взял нож, кусочек хлеба, немного масла и спросил:
— А чем вы сейчас занимаетесь?
— Только что защитила диссертацию… с отличием.
— Потрясающе. А что это означает?
— Ну, это высший университетский диплом во Франции…
— Впечатляет, — сказал он, подзывая официанта, чтобы попросить карту вин. — Выпьете немного?
Она не осмелилась отказаться.
Он поспорил с официантом — сегодня не было вина, которое он обычно заказывал, заказал пулиньи-монраше 2005 года, «исключительного года», — уточнил он, взглянув на нее поверх полукруглых очков, звучно захлопнул карту, вздохнул, снял очки, потянулся к масленке, намазал себе второй кусочек хлеба и спросил:
— А теперь? Теперь что собираетесь делать?
— Ну, так сразу сложно сказать… я…
У Серюрье зазвонил телефон, он удивленно воскликнул: «Как?! Разве я его не выключил?! Вы позволите?» Она кивнула. Он нахмурил брови, что-то проговорил в трубку и отключился, проверив на этот раз, действительно ли телефон выключен.
— Вы мне рассказывали…
— Что защитила диссертацию с отличием и собиралась занять место на кафедре. Или стать у кого-нибудь руководителем работы… Этого бы мне очень хотелось… Я всю жизнь ради этого трудилась…
— Но этого не произошло?
— Дело в том, что… после постановления комиссии нужно еще ждать результатов, где все члены комиссии огласят соображения, которые не решились высказать вам в лицо…
— Попахивает двуличием, нет?
Жозефина втянула голову в плечи.
— И от этого доклада зависит ваше назначение…
Она вытерла о салфетку влажные руки и почувствовала, как ее уши заалели.
— И тогда мне дали понять… ох, не прямо, конечно, нет… я узнала от одного коллеги, что ни о каком назначении мне и мечтать не стоит, что я не нуждаюсь в престижной должности и повышении зарплаты и что всю свою жизнь буду заниматься все теми же исследованиями…
— Почему? — спросил Гастон Серюрье, удивленно поднимая бровь.
— Потому что… они не сказали прямо, но дело в одном: я получила много денег за роман… и они решили, что есть другие, более достойные, чем я… То есть я вновь оказалась на стартовой точке.
— Вы были в ярости, я полагаю…
— Я была расстроена. Я думала, мы одна семья, думала, что доказала свою состоятельность, и тем не менее меня отвергли по причине успеха, который… — Она сглотнула подступившие слезы. — Да они счастливы должны были быть, что публику увлекла история Флорины… А получилось наоборот.
— Это замечательно! Просто замечательно! — воскликнул Гастон Серюрье. — Поблагодарите их от моего имени!
Жозефина удивленно посмотрела на него и незаметно прикрыла руками пылающие уши.
— Знаете, я первый раз рассказала. Мне и думать об этом больше не хотелось. И никому не стала говорить. Было ужасно узнать, что все долгие годы работы… И меня буквально выбросили за борт!
Ее голос начал дрожать, она закусила губу.
— Так это превосходно, теперь вы сможете работать на меня! Только на меня.
— Как это? — удивилась Жозефина. Он что же, собирается открыть в издательстве отдел средневековой истории?
— Да потому что у вас золотое перо…
Он пристально, внимательно смотрел на Жозефину. Официант поставил перед ними салат из жареных кальмаров и карпаччо из окуня и лосося. Серюрье уставился долгим яростным взглядом на тарелку, схватил приборы.
— Золотое перо, которым вы можете писать книги, рассказывать истории… Находить то, что интересно людям, то, от чего они сами становятся интересны… объяснять людям уйму прекрасных вещей, не только про историю… Вы талантливы, проблема лишь в том, что вы сами этого не знаете, вы совершенно не сознаете свою ценность!
Его глаза, направленные на Жозефину, как два прожектора, высвечивали ее, как на сцене. Это уже не был тот вечно спешащий деловой человек, который ворвался в ресторан, распихивая официантов. Или тот светский человек, который нервничал, заказывая вино, бурчал, разворачивая салфетку, и едва извинился перед ней за опоздание…
Он смотрел на нее как на очень важного, ценного человека.
И Жозефина все забыла. Забыла нанесенную коллегами обиду, забыла тоску, терзавшую ее с того момента, как она узнала о намерении от нее избавиться, забыла, как эта тоска опустошила ее, лишила сил и идей. Книги по истории валились из рук, не хотелось писать ни строчки про двенадцатый век, в библиотеку не тянуло абсолютно. Все ее существо отказывалось признавать себя смиренной труженицей, которую поставили на место. И вот этот человек вновь возвращает ей признание и веру в себя. Говорит, что она талантлива. Она выпрямилась. Какое счастье сидеть напротив и слушать, какое счастье, что он смотрит на нее и интересуется ею.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |