Шарлотта Бронте Джейн Эйр 13 страница

И если в будущем тебе померещится, будто мистер Рочестер о тебе высокого мнения, достань оба портрета, сравни их и скажи: "Мистер Рочестер, конечно, завоюет любовь вот этой знатной красавицы, если пожелает того. Так неужели он хоть на миг серьезно подумает вот об этой нищей, невзрачной плебейке?"»

«Я это сделаю!» – решила я и, успокоившись, заснула.

Свое слово я сдержала. Потребовалось не больше двух часов, чтобы набросать мелками мое лицо; и менее чем через две недели я закончила миниатюру воображаемой Бланш Ингрэм на слоновой кости. Рожденное фантазией лицо выглядело очаровательным, и сравнение между ним и наброском с натуры было настолько не в пользу последнего, что ничего лучшего самодисциплина и пожелать не могла бы. Работа над портретами принесла мне большую пользу: она занимала мои мысли и руки и добавила силы и твердости ко всему, что я хотела неизгладимо запечатлеть в своем сердце.

Вскоре у меня появилась причина поздравить себя со строгой муштрой, которой я подвергла свои чувства. Благодаря ей я сумела встретить последующие события с подобающим спокойствием, которое, будь они застигнуты врасплох, мне, вероятно, не удалось бы сохранить даже внешне.

Глава 17

Прошла неделя, а от мистера Рочестера не было никаких вестей. Не приехал он и через десять дней. Миссис Фэрфакс сказала, что не удивится, если он из Лийса отправится прямо в Лондон, а оттуда на континент и снова побывает в Тернфилде не раньше, чем через год: он ведь не в первый раз уезжал вот так внезапно без всякого предупреждения. Услышав это, я почувствовала, что сердце у меня как-то странно сжимается и холодеет. И позволила себе испытать горькое разочарование. Однако тотчас опомнилась, утвердилась в своем решении и тут же усмирила свои чувства. Поистине удивительно, как я преодолела минутное заблуждение, как доказала, какая ошибка полагать, будто меня хоть сколько-нибудь интересует, куда и на какое время уезжает мистер Рочестер. И я не оскорбила себя рабским признанием, будто стою настолько ниже него, что не смею допускать подобные мысли. Напротив, я просто сказала:

«С хозяином Тернфилда у тебя нет ничего общего: просто он платит тебе за то, что ты учишь и воспитываешь его протеже, и будь довольна, что он оказывает тебе то уважение и ту доброту, на какие ты имеешь право, добросовестно исполняя свои обязанности. Не сомневайся: это единственная связь между тобой и им, которую он признает серьезно. А потому не отдавай ему свои лучшие чувства, свои восторги, муки и тому подобное. Он не ровня тебе, держись своей касты и из уважения к себе не отдавай всю силу любви твоего сердца, твоей души тому, кому твой дар не нужен и может вызвать лишь презрение».

Я продолжала изо дня в день спокойно исполнять свои обязанности, но нередко меня посещали неясные мысли, что есть причины, по которым мне следует расстаться с Тернфилдом, и я невольно начинала сочинять объявления в газеты и прикидывать, какое место могло бы меня устроить. Таким мыслям я предела не клала: пусть себе созреют и приносят плоды, если это возможно.

Мистер Рочестер отсутствовал почти полмесяца, и тут с утренней почтой миссис Фэрфакс пришло письмо.

– От хозяина, – сказала она, едва взглянув на адрес. – Ну, теперь мы, наверное, узнаем, ждать его возвращения или нет.

Пока она взламывала печать и читала, я продолжала пить кофе (мы завтракали). Было жарко, и этим я объяснила жгучий румянец, вдруг разлившийся по моим щекам. Искать же объяснения, почему моя рука вздрогнула и половина содержимого чашки выплеснулась на блюдце, я не сочла нужным.

– Ну-у… Иногда мне кажется, что мы ведем слишком уж тихую жизнь, однако теперь у нас хлопот будет хоть отбавляй, пусть и не очень долго, – сказала миссис Фэрфакс, все еще держа письмо перед очками.

Прежде чем позволить себе вопрос, я завязала развязавшуюся тесемку фартучка Адели, дала ей еще булочку, подлила ей в кружку молока и только тогда сказала небрежно:

– Полагаю, мистер Рочестер не намерен вернуться в ближайшее время?

– Да нет же! Приедет через три дня, пишет он, и не один. Не знаю, сколько знатных гостей приедет с ним из Лийса, но он указывает приготовить все спальни и произвести полную уборку в библиотеке и в гостиной. И чтобы я наняла прислугу в «Георге», или в Милкоте, или где смогу. Дамы приедут со своими камеристками, джентльмены с камердинерами, так что в доме яблоку будет негде упасть.

Миссис Фэрфакс торопливо доела завтрак и отправилась отдавать распоряжения.

Три дня, как она и предсказывала, прошли в непрерывных хлопотах. Я-то думала, что все комнаты в Тернфилде содержатся в безупречной чистоте и порядке, но, видимо, я заблуждалась. В помощь Лии были наняты три деревенские женщины, и все они скребли, чистили, мыли стекла, выбивали ковры, снимали и снова вешали картины, протирали зеркала и люстры, растапливали камины во всех спальнях, проветривали перины и простыни перед огнем – ничего подобного я не видела ни раньше, ни позже. Среди этой суматохи Адель пребывала на седьмом небе: приготовления к приему гостей, их скорый приезд ввергали девочку в настоящий экстаз. Она заставила Софи перебрать все ее «toilettes»,^[32] как она именовала свои платьица, подновить passées,^[33] а остальные проветрить и отгладить. С утра до ночи она резвилась: посещала все парадные комнаты и спальни, прыгала по кроватям, укладывалась на матрасы, валики и подушки, сложенные для проветривания перед каминами, в которых ревел огонь. От уроков она была освобождена – миссис Фэрфакс потребовались и мои услуги: весь день я проводила на кухне, помогая (или мешая) ей и кухарке. Училась готовить заварные кремы, сладкие пудинги и французские пирожные, обвязывать птичьи тушки для жаренья и красиво сервировать десерт.

Общество ожидалось в четверг днем, чтобы отобедать в шесть. Все это время мне было не до того, чтобы нянчиться с химерами, и верю, что энергией и веселостью я не уступала никому – за исключением Адели, разумеется. Тем не менее порой я теряла бодрость и против воли возвращалась к сомнениям, дурным предчувствиям и темным подозрениям. Случалось это, когда я видела, как дверь на лестницу третьего этажа (теперь она всегда была заперта) медленно отворяется и из нее выходит Грейс Пул в аккуратном чепце, белом переднике, с белой косынкой на шее, когда я наблюдала, как она движется по галерее, бесшумно ступая ногами, обутыми в домашние туфли, когда я смотрела, как она заходит в перевернутую вверх дном спальню, чтобы объяснить служанке из деревни наилучший способ начистить каминную решетку, или вымыть мраморную каминную полку, или удалить пятно с обоев, а затем идет дальше.

Вот так один раз в день она спускалась на кухню, обедала, выкуривала трубочку у очага и возвращалась с пинтой портера, чтобы в одиночестве ублажать себя в своем мрачном логове наверху. Только один час в сутки из двадцати четырех проводила она внизу с другими слугами, а все остальное время пребывала в обшитой дубовыми панелями комнате с низким потолком где-то на третьем этаже. Там она сидела и шила – и, наверное, угрюмо посмеивалась чему-то своему, такая же одинокая, как узник в темнице.

Однако самым странным было то, что никто в доме, кроме меня, не замечал ее привычек и не удивлялся им; никто не судачил о ее положении в Тернфилд-Холле, никто не сочувствовал ее одиночеству и уединению. Правда, один раз мне выпало услышать часть разговора Лии с одной из служанок. Касался он Грейс. Я не расслышала, что сказала Лия, но служанка спросила:

– Так, наверное, она хорошее жалованье получает?

– Да, – ответила Лия. – Мне бы такое! Ну, не то чтобы я жаловалась на свое: в Тернфилде не скаредничают. Да только миссис Пул получает впятеро больше. И копит денежки: каждые три месяца едет в Милкот и кладет их в банк. Я бы не удивилась, если ей хватит, чтобы жить в свое удовольствие, оставь она это место хоть сейчас. Только, думаю, она привыкла к здешнему дому. И ей же еще сорока нет, а здоровья и силы не занимать. Рановато ей уходить на покой.

– Так, наверное, она свое дело знает, – сказала служанка.

– Да, обязанности она свои понимает лучше некуда, – многозначительно сказала Лия. – И пойди найди кого другого на ее место, какое жалованье она ни получай!

– Да уж! – последовал ответ. – А что, хозяин…

Тут Лия обернулась, увидела меня и толкнула свою собеседницу локтем в бок.

– А она что – не знает? – прошептала та.

Лия покачала головой, и разговор, естественно, оборвался. А все мной услышанное сводилось к тому, что в Тернфилде существует какая-то тайна и что меня в нее посвящать не намерены.

Наступил четверг. Все приготовления завершились накануне: ковры разложены, пологи на кроватях повешены, белоснежные покрывала расстелены, туалетные столики снабжены всем необходимым, мебель натерта воском, цветы поставлены в вазы. И парадные комнаты, и спальни выглядели такими безупречными и сверкающими, какими только могли их сделать усердные руки. Не уступала им и прихожая: резной футляр напольных часов, ступеньки и перила парадной лестницы блестели от долгой полировки, как зеркала; буфет в столовой сверкал великолепнейшим фамильным серебром; в гостиной и будуаре всюду красовались оранжерейные цветы в изящных вазах.

Миновал полдень. Миссис Фэрфакс облачилась в свое лучшее платье из черного атласа, надела перчатки, приколола золотые часики – ведь ей предстояло встретить гостей, проводить дам в их комнаты и прочее. Адель тоже пожелала надеть свой лучший наряд, хотя я полагала, что она вряд ли будет представлена обществу – и уж во всяком случае, не в первый день. Однако, чтобы доставить ей удовольствие, я разрешила Софи облачить ее в кисейное платьице с пышной короткой юбочкой. Самой мне прихорашиваться нужды не было. Мне не придется покидать мое надежное убежище – ибо классная комната стала моим тайным убежищем, спасительным подспорьем в дни тревог.

День был теплый, по-весеннему безмятежный – один из тех, что в конце марта или в начале апреля нежат землю ласковыми лучами, словно герольды, возвещая о приближении лета. Теперь он клонился к закату, но вечер сулил быть еще теплее, и я сидела за работой в классной, открыв окна.

– Что-то они задерживаются, – сказала миссис Фэрфакс, входя в торжественном шуршании атласа. – Хорошо еще, что обед я заказала на час позже, чем распорядился мистер Рочестер. Ведь уже начало седьмого! Я послала Джона к воротам следить, не появятся ли они на дороге. Отсюда в сторону Милкота она видна очень далеко. – Она подошла к окну. – А вот и он, – объявила она. – Джон! – крикнула она, высовываясь в окно. – Что там?

– Едут, сударыня, – донесся ответ. – Будут тут через десять минут.

Адель кинулась к окну. Я последовала за ней и встала сбоку – так, чтобы меня загораживала гардина и я могла бы смотреть, оставаясь невидимой.

Десять минут, предсказанные Джоном, казались очень долгими, но наконец послышался стук колес, по подъездной аллее пронеслись галопом четыре всадника, за которыми следовали два открытых экипажа – в них колыхались перья и вуали, которыми играл ветер. Два всадника оказались молодыми джентльменами, явно щеголявшими своей лихостью, третьим был мистер Рочестер на своем вороном Месруре – перед ним несся Лоцман, а рядом скакала всадница, вместе с ним возглавляя кавалькаду. Ее лиловая амазонка почти касалась земли, вуаль вилась на ветру, и сквозь прозрачные складки просвечивали блестящие локоны цвета воронова крыла.

– Мисс Ингрэм! – воскликнула миссис Фэрфакс и поспешила на свой пост у входной двери.

Теперь кавалькада скрылась за углом дома, и я потеряла ее из виду. Адель принялась умолять меня сойти с ней вниз, но я посадила ее к себе на колени и дала ей понять, что она ни в коем случае не должна являться на глаза гостей ни сейчас, ни потом, если только за ней не пошлют, что мистер Рочестер очень рассердится и т. д. Подобно мильтоновским Адаму и Еве «тут слезы пролила она», но лицо у меня стало таким строгим, что в конце концов она согласилась утереть их.

Из прихожей доносился веселый шум, низкие голоса джентльменов и серебристые – дам сливались в приятную гармонию, и в ней был хорошо различим звучный, хотя вовсе не громкий голос хозяина Тернфилд-Холла, который приветствовал прекрасных гостий и благородных гостей, почтивших своим присутствием его дом. Затем вверх по лестнице прозвучали легкие шаги – и дальше по галерее под веселый мелодичный смех; скрипнули, отворяясь и затворяясь, двери, а затем на время воцарилась тишина.

– Elles changent de toilettes,^[34] – сказала Адель, которая, внимательно прислушиваясь, догадывалась о каждом их движении, и она горестно вздохнула.

– Chez maman, – продолжала она, – quand il y avait du monde, je le suivais partout, au salon et à leur chambres; souvent je regardais les femmes de chambre coiffer et habiller les dames, c'était si amusant: comme cela on apprend.^[35]

– Ты голодна, Адель? – спросила я.

– Mais oui, mademoiselle: voilà cinq ou six heures que nous n'avons pas mangé.^[36]

– Ну, пока дамы переодеваются, я попробую спуститься вниз и раздобуду для тебя что-нибудь.

И с предосторожностями покинув свое убежище, я по черной лестнице спустилась прямо в кухню. Там царили жар огня и суматоха. Суп и рыба приближались к совершенству, и кухарка колдовала над своими тиглями в таком состоянии тела и духа, что грозила вот-вот вспыхнуть пламенем сама. В людской у камина стояли и сидели два кучера и три камердинера. Камеристки, решила я, помогали своим госпожам наверху. Везде хлопотали новые слуги, нанятые в Милкоте. Пробравшись сквозь этот бедлам, я наконец достигла кладовой. Там я завладела холодной курицей, булкой, полдесятком сладких пирожков, парой тарелок, вилкой, ножом и поспешила прочь с этой добычей. Я как раз достигла галереи и собралась закрыть за собой дверь черного хода, как внезапный шум предупредил меня, что дамы вот-вот покинут свои спальни. Между мной и классной комнатой было несколько дверей, и, не желая попасться гостьям на глаза с моим грузом съестных припасов, я замерла там, где стояла, почти в полной темноте: солнце уже закатилось, снаружи сгущались сумерки, а в этом конце галереи не было окон.

Вскоре из спален одна за другой появились их прекрасные обитательницы – грациозные, веселые; и даже в полумраке их платья сверкали и переливались. На мгновение они собрались в дальнем от меня конце галереи, переговариваясь с живостью, хотя и вполголоса, а затем спустились по лестнице почти столь же бесшумно, как белое облако тумана плывет вниз по склону холма. Появление их всех вместе произвело на меня впечатление такой великосветской элегантности, о какой я прежде не имела никакого понятия.

Я обнаружила, что Адель подглядывала за ними, чуть-чуть приоткрыв дверь.

– Какие красивые дамы! – воскликнула она. – Как мне хочется пойти к ним! Мистер Рочестер пришлет за нами после обеда, как вы думаете?

– Я уверена, что нет. Мистеру Рочестеру теперь не до нас. Но ничего, возможно, ты увидишь своих красивых дам завтра. А вот твой ужин.

Она по-настоящему проголодалась, а потому курица и пирожки на время отвлекли ее внимание. Я поступила правильно, отправившись на эту фуражировку, не то и мы с ней, и Софи, с которой я поделилась нашим пиршеством, скорее всего остались бы без ужина: все внизу были слишком заняты, чтобы вспомнить про нас. Десерт подали только в десятом часу, а в десять лакеи все еще бегали взад и вперед с подносами и кофейными чашками. Я позволила Адели посидеть гораздо дольше обычного, так как она заявила, что не уснет, пока внизу будут хлопать двери и суетиться люди. К тому же, заявила она, мистер Рочестер может прислать за ней, когда она уже ляжет, «et alors, quel dommage!».^[37]

Я рассказывала ей сказки, пока они ей не надоели, а тогда вышла с ней в галерею. В прихожей горела люстра, и Адели очень нравилось смотреть между столбиками перил, как слуги бегают туда-сюда. Когда вечер уже близился к ночи, из гостиной, куда перенесли рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели на верхнюю ступеньку и стали слушать. Вскоре в красивую мелодию инструмента вплелся чудесный женский голос, лаская слух. После чего послышался дуэт, а затем несколько голосов запели хором. Промежутки заполнял шум веселой беседы. Слушала я долго и вдруг поймала себя на том, что в общем гуле голосов мой слух стремится уловить и выделить из их прихотливого смешения голос мистера Рочестера. А когда ему это удалось, что произошло довольно скоро, он принялся за новую работу: складывать отдаленные неясные звуки в слова.

Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель, прислонившую головку к моему плечу. Глаза у нее слипались, а потому я взяла ее на руки и отнесла в кровать. Когда наконец гости разошлись по своим спальням, был почти час ночи.

На следующий день погода была такой же прекрасной, как и накануне, и все общество отправилось осматривать какие-то местные достопримечательности. Выехали они перед полуднем – некоторые верхом, остальные в экипажах. Я наблюдала и отъезд, и возвращение. И вновь из всей женской половины общества только мисс Ингрэм предпочла седло. Мистер Рочестер скакал рядом с ней, и они чуть опережали остальных. Я указала на это обстоятельство миссис Фэрфакс, которая вместе со мной стояла у окна.

– Вы говорили, что брак между ними маловероятен, – сказала я, – но, как видите, мистер Рочестер оказывает ей особое внимание.

– Да, пожалуй. Несомненно, она его восхищает.

– А он – ее, – добавила я. – Посмотрите, как она наклонила к нему голову, точно они беседуют о чем-то, известном только им обоим. Жаль, что ничего, кроме ее спины, я рассмотреть не успела. Я ведь еще не видела ее лица.

– Вечером увидите, – ответила миссис Фэрфакс. – Я упомянула мистеру Рочестеру, как Адели хочется познакомиться с дамами, и он сказал: «Так пусть она после обеда придет в гостиную: попросите мисс Эйр привести ее туда».

– Да, но это он сказал только из вежливости. Мне идти с ней вовсе не обязательно, – ответила я.

– Ну, я позволила себе указать ему, что вы не привыкли бывать в обществе, так навряд ли вам захочется спуститься в гостиную, где вам никто не знаком, а он ответил в этой быстрой своей манере: «Вздор! Если она начнет возражать, скажите, что таково мое желание, а если она заупрямится, я сам схожу и приведу ее».

– Я избавлю его от этого затруднения, – ответила я, – и приду, раз этого избежать нельзя. А вы там будете, миссис Фэрфакс?

– Нет. Я попросила извинить меня, и он не настаивал. Я объясню вам, что надо сделать, чтобы не входить в гостиную, когда там все будут в сборе – ведь это самое неприятное. Спуститесь вниз, пока дамы еще будут сидеть за столом, выберите укромный уголок в гостиной и сядьте там. После того как джентльмены присоединятся к дамам, вы можете уйти, если только сами не захотите остаться подольше. Пусть мистер Рочестер увидит вас там, а тогда ускользните. Никто и не заметит.

– А гости тут еще долго пробудут, вы не знаете?

– Недели две-три, не больше. После пасхальных каникул сэру Джорджу Линну надо быть в столице к началу заседаний парламента – его ведь как раз выбрали туда от Милкота. А мистер Рочестер, думаю, поедет с ним. Я и так удивляюсь, что он столько задержался в Тернфилде.

Не без трепета ждала я приближения часа, когда мне предстояло отвести Адель в гостиную. Она весь день пребывала в экстазе, едва услышала, что вечером ее представят обществу. Угомонилась она, только когда Софи приготовилась переодеть ее. Важность этой процедуры быстро ее успокоила, и к тому времени, когда ее кудри были собраны в тщательно расчесанные пучки, розовое атласное платьице надето, длинный кушачок завязан и кружевные митенки натянуты на руки, она могла бы поспорить серьезностью с любым судьей. И не потребовалось предупреждать ее, чтобы она не помяла свой наряд: после того как ее туалет был завершен, она чинно опустилась в свое креслице, осторожно расправив юбочку, и заверила меня, что не шевельнется, пока я не буду совсем готова. На это у меня ушло немного времени: в мое лучшее платье (серебристо-серое, сшитое к свадьбе мисс Темпл и с тех пор ни разу не надевавшееся) я облеклась за две минуты, осталось пригладить волосы и приколоть жемчужную брошку, мое единственное украшение, и мы спустились в гостиную – к счастью, туда вела еще одна дверь, кроме выходившей в залу, где они обедали.

Там никого не было. В мраморном камине пылал огонь, восковые свечи ярко горели при полном безлюдии среди чудесных букетов, украшавших столы. Малиновая портьера закрывала арку, но хотя завеса между нами и обедающим рядом обществом и была столь тонка, беседовали они так негромко, что до нас доносился только невнятный ропот.

Адель, все еще немного подавленная торжественностью случая, послушно села на скамеечку, повинуясь моему знаку, а я выбрала диванчик в эркере, взяла книгу с ближайшего столика и попробовала читать, но Адель придвинула скамеечку к моим ногам и очень скоро потрогала меня за колено.

– Что тебе, Адель?

– Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces fleurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour compléter ma toilette!^[38]

– Ты слишком много думаешь о своем «toilette», Адель, но добавить к нему цветок можно.

С этими словами я взяла розу из вазы и приколола ее к кушаку девочки. Она испустила вздох неописуемого счастья, словно чаша ее блаженства переполнилась. Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку: было что-то не только грустное, но и смешное в этой врожденной любви маленькой парижанки к «туалетам».

До нас донеслись мягкие шорохи – дамы вставали из-за стола. Портьера была отдернута, и нашим глазам предстала столовая, где сияющая свечами люстра озаряла великолепный хрусталь и серебряную посуду на длинном столе. Под аркой появились дамы, они вошли, и портьера опустилась.

Было их всего восемь, но почему-то их тесная группа под аркой выглядела куда многочисленнее. Некоторые казались очень высокими, на большинстве платья были белыми, и наряды всех будто одевали их сиянием, словно дымка вокруг лунного диска. Я встала и сделала реверанс. Две ответили мне легким наклоном головы, остальные просто смерили меня взглядом.

Они рассеялись по гостиной, и грациозная легкость их движений придала им в моих глазах сходство с белыми длинноперыми птицами. Некоторые откинулись на диванах и оттоманках, другие наклонялись над столиками, рассматривая цветы и книги, остальные собрались в кружок перед камином. Все говорили негромко, но очень ясно, как было у них в манере. Имена их я узнала позже, но для простоты назову теперь же.

Во-первых, миссис Эштон и две ее дочери. В свое время она, несомненно, отличалась редкой красотой и все еще сохранила ее остатки. Эми, старшая дочь, выглядела миниатюрной, с наивным детским лицом и пикантной фигуркой. Белое кисейное платье с голубым кушаком очень ей шло. Ее сестра Луиза была более высокой, более изящного сложения и с миловидным лицом, того типа, который французы называют «minois chiffonné».^[39] Обе они были белокуры и белизной походили на лилии.

Леди Линн, матрона лет сорока, обладала внушительной дородностью, держалась необыкновенно прямо и надменно и была облачена в пышное атласное платье, цвет которого все время менял оттенки. Темные глянцевитые волосы осеняло лазоревое перо, склоняясь над диадемой из драгоценных камней.

Миссис Дент, жена полковника, выглядела не столь броско, но, на мой взгляд, как истинная леди. У нее были светлые волосы, тоненькая фигура и бледное кроткое лицо. Ее черное атласное платье, шарф из тонких заграничных кружев и жемчужный убор понравились мне куда больше многоцветной радуги, украшавшей титулованную даму.

Однако наиболее выделялись среди них – возможно, благодаря высокому росту, – вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери, Бланш и Мэри. Всех троих отличала величавость осанки. Матушке было что-то между сорока и пятьюдесятью. Ее фигура была все еще хороша, волосы (по крайней мере при свечах) сохраняли черноту, зубы также выглядели безупречными. Все назвали бы ее настоящей зрелой красавицей, да она, несомненно, и была такой, если говорить лишь о внешности, но в ее лице и манере держаться сквозило нестерпимое высокомерие. Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее. Та же гордыня удерживала ее подбородок почти неестественно вздернутым. А глаза смотрели яростно и беспощадно, напомнив мне глаза миссис Рид. Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным – короче говоря, совершенно невыносимым. Малиновое бархатное платье и тюрбан из затканной золотом индийской материи придавали ей (как, полагаю, она считала) величие императрицы.

Бланш и Мэри были одного телосложения – стройные и высокие, как тополя. Для своего роста Мэри выглядела слишком худощавой, но Бланш могла фигурой поспорить с Дианой. Разумеется, на нее я смотрела с особым интересом. Во-первых, меня интересовало, насколько ее внешность соответствует описанию миссис Фэрфакс, во-вторых, есть ли в ней хоть малейшее сходство с миниатюрой, рожденной моей фантазией, и в-третьих – не стану скрывать, – в какой мере она, по моему мнению, отвечает вкусу мистера Рочестера.

Что до ее внешности, то она – черта за чертой – соответствовала и моему портрету, и описанию миссис Фэрфакс. Греческий бюст и покатые плечи, лебединая шея, темные глаза, черные локоны – все было на месте. Но ее лицо? Это было лицо ее матери, молодое, не тронутое временем подобие: тот же низкий лоб, те же римские черты, та же гордыня. Впрочем, гордыня эта еще не обрела мрачности – она часто смеялась, смех у нее был язвительным, как и обычное выражение надменно изогнутых губ.

Говорят, что гении самоуверенны. Не знаю, была ли мисс Ингрэм гением, но ее самоуверенность поистине поражала. Она заговорила о ботанике с кроткой миссис Дент. Оказалось, что миссис Дент не изучала этой науки, хотя, по ее словам, и очень любила цветы, «особенно полевые». А вот мисс Ингрэм ботанику изучала и теперь с величайшим апломбом пустила в ход ее язык. Я вскоре поняла, что она, как говорится, вываживает миссис Дент, то есть играет на ее неосведомленности. Вываживание это могло быть искусным, но притом и очень злым. Она сыграла на рояле – и сыграла блестяще, она спела – и ее голос был прекрасным, она заговорила по-французски со своей маменькой – с большой легкостью, с безупречным выговором.

Лицо Мэри казалось более добрым и более открытым, чем лицо Бланш, черты его были мягче, а кожа заметно светлее (мисс Ингрэм была смуглой, как испанка), однако Мэри выглядела безжизненной, ее чертам недоставало выразительности, глазам – блеска, ей нечего было сказать, и, опустившись в кресло, она сохраняла неподвижность, точно статуя в нише. Наряды обеих сестер были строго белоснежными.

И решила ли я, что мисс Ингрэм дано быть избранницей мистера Рочестера? Я не могла решить, я ведь не знала, какой тип женской красоты его привлекает. Если ему нравилась величественность, то она была само величие, а к тому же обладала множеством талантов и отличалась живостью. Наверное, ею должны восхищаться почти все джентльмены, размышляла я, а что ею восхищается он, у меня, казалось мне, уже были доказательства. Оставалось лишь понаблюдать за ними, когда они будут вместе.

Не думай, читатель, будто Адель все это время чинно сидела на скамеечке у моих ног. Нет, едва дамы вошли, как она встала, направилась им навстречу, сделала безупречный реверанс и произнесла торжественно:

– Bon jour, mesdames!^[40]

Мисс Ингрэм смерила ее насмешливым взглядом и воскликнула:

– Что за говорящая куколка!

Леди Линн заметила:

– Я полагаю, это воспитанница мистера Рочестера, та французская девочка, о которой он говорил.

Миссис Дент ласково пожала ей руку и поцеловала ее. Эми и Луиза Эштон вскричали хором:

– Какое прелестное дитя!

И тут же позвали ее на диван, где она теперь сидит между ними, щебеча то по-французски, то на ломаном английском (и не только с этими барышнями, но и с миссис Эштон, и с леди Линн), и может купаться в их внимании сколько ее душе угодно.

Наконец подают кофе и приглашают джентльменов. Я сижу в тени – если возможно отыскать тень в пылании стольких свечей. Гардины полускрывают меня. Вот вновь зияет арка, и появляются они. Группа входящих джентльменов производит не меньшее впечатление, чем прежде – группа дам. Все они одеты в черное, почти все – высокого роста. Некоторые молоды. Генри и Фредерик Линны, бесспорно, выглядят истинным воплощением светских повес, а полковник Дент – бравым солдатом. Мистер Эштон, мировой судья округи, очень благообразен: волосы у него совсем седые, но брови и бакенбарды все еще темные, и это придает ему сходство с театральным «благородным отцом». Лорд Ингрэм очень высок, как и его сестры, – как и они, он красив, но, подобно Мэри, выглядит апатичным и вялым. Видимо, горячность крови и сила его ума заметно уступают высоте роста.

А где же мистер Рочестер?

Наконец он входит. Я не смотрю на арку и все же вижу, как он входит. Я стараюсь сосредоточить свое внимание на коклюшках, на петлях кошелечка, который плету, – я хочу думать только о моем рукоделии, видеть только серебристые бусины и шелковые нитки на моих коленях. И все-таки я ясно зрю его фигуру и, разумеется, вспоминаю те минуты, когда видела его в последний раз. Сразу после того, как я оказала ему, как он утверждал, неоценимую услугу: он держал меня за руку и глядел на мое лицо глазами, говорившими, как полно его готовое излиться сердце, и мне принадлежала доля этих чувств! Как близка я была к нему в тот миг! Так что же случилось с тех пор, какая перемена произошла в нашем положении относительно друг друга? Насколько далекими, насколько чужими мы стали теперь! Я не ждала, что он подойдет и заговорит со мной. И не удивилась, когда, даже не взглянув на меня, он сел в другом конце гостиной и начал беседовать с дамами.

Дата добавления: 2015-11-04